Камера была очень маленькой, наверное, не больше 10 квадратных метров и я сначала не очень понял, как тут можно было жить. Свободное пространство между умывальников и туалетом не позволяло сделать и двух шагов, расстояние между двумя двухэтажными кроватями оказалось настолько узким, что пройти можно было только боком. Окно находилось под потолком, так что выглянуть на улицу можно было, только встав на верхний ярус во весь рост.
В камере не было ничего. Или скажем так, в камере не было ничего кроме стен, потолка, кроватей с постельным бельём, окна, туалета и раковины. Ничего. Даже сиденья на унитазе не было. В крестовских камерах, несмотря на массу запретов, находилось огромное количество различных вещей, которые всё-таки позволяли себя чувствовать человеком и как-то коротать время - телевизоры и радиоприёмниками, книги, одежда, посуда и даже мебель. Здесь не было ничего. Не было зеркала, и последующий месяц я не никогда не мог видеть себя. Не было никаких игр, доступных информационных каналов или иных развлечений и всё что оставалось это только лежать на кровати и смотреть в потолок, предаваясь воспоминаниям о прошлом, либо спать, видя нереально красивые, фантастически яркие сны. Ещё можно было разговаривать, но я даже толком не успел, познакомится с сокамерниками, как меня вызвали на предварительную беседу с психиатром.
В кабинете было двое человек. За столом сидела женщина среднего возраста в белом халате назвавшаяся Ириной Владимировной. Где-то сбоку у окна маячил повернувшийся полубоком седой старик в обычной гражданской одежде и больших очках. Он как бы и не слушал наш разговор и курил папиросу классического советского "Беломорканала". На столе лежала открытая книга и вскользь глянув на нее, я сумел прочитать перевёрнутый заголовок: "Психические вирусы: Как защититься от программирования психики", Ричард Броуди. Мебель кабинета была обычно канцелярской и ничто помимо книги не указывало на принадлежность помещения к психиатрическому ведомству.
Ирина Владимировна пристально посмотрела на меня и начала разговор.
И.В.: Ну, рассказывайте, почему вас привезли к нам?
Я: По решению суда.
И.В.: А почему позвольте поинтересоваться, суд принял такое решение? Вы больной?
Я: Было соответствующее ходатайство прокурора, и судья его удовлетворила. Сам я, считаю себя совершенно здоровым, никаких жалоб на психику не имею и прошу отправить меня обратно в тюрьму, где мне и так нормально сидится.
И.В.: К сожалению, вы обязаны пройти судебно-психиатрическую экспертизу, раз таковая вам назначена судом. Пробудете у нас 28 суток и будете этапированы обратно в то учреждение, откуда вас привезли. Расскажите, за что вас заключили под стражу?
Я: За преступления экстремисткой направленности.
И.В.: Мы уже второй месяц изучаем ваше дело и хорошо знаем, за что вас арестовали…
Тут Ирина Владимировна сделала паузу и посмотрела на меня многозначительно и пристально.
И.В.: Нас интересует, как вы дошли до этого?
Я: О чём вы?
И.В.: О тех преступлениях, которые вы совершили!
Я: Я никаких преступлений не совершал и до обвинительного приговора суда согласно Конституции России являюсь невиновным человеком. Поэтому ваши слова для меня оскорбительны и непонятны.
И.В.: Но ведь вас же заключили под стражу и для такого решения были основания. Чем вы занимались на свободе?
Я: Ничем преступным. Я всегда действовал в соответствии с велениями совести и искренними убеждениями.
И.В.: А что такое совесть?
Я: Совесть это Божий голос в душе человека!
Неожиданно старик, мирно куривший у окна, громко крякнул и посмотрел на меня с интересом учёного натуралиста увидевшего некую живую редкость. Ирина Владимировна смотрела укоризненно и неотрывно.
И.В.: Ну и давно у вас эти голоса? Вы знаете, что когда у человека в голове вдруг начинают говорить чужие голоса, то это является верным признаком шизофрении?
Я: У меня нет никаких голосов, а что касается совести, то я считаю, она должна быть у каждого порядочного человека.
И.В.: Вы считаете себя порядочным человеком?
Я: Почему же нет? Разве я совершил что-то непорядочное? И хочу напомнить вам, что вопрос моей виновности в совершении преступлений не находится в вашей компетенции.
И.В.: Хорошо, но раз экспертиза вам назначена, то пройти её вам придётся. Значит, вы здоровы?
Я: Считаю себя психически здоровым.
И.В.: Считаете себя здоровым или являетесь им?
Я: Являюсь им.
И.В.: Отлично. А как вы думаете, длительное нахождение в тюрьме может служить причиной психического заболевания?
Я: Ну, это вообще-то вам положено знать, но думаю, что может, конечно.
И.В.: Вот вы уже восемь месяцев находитесь в тюрьме. Не проявляются ли у вас какие-то нервные расстройства, стресс?
Я: Естественно, тяготы неволи влияют на общее самочувствие, в том числе и на нервы, на психику. Но думаю нужно различать обычный стресс, возникающий в подобной ситуации у любого простого человека и психическую болезнь. Конечно, я много волнуюсь, и вследствие этого мои нервные клетки находятся не в самом лучшем состоянии. И это вовсе не означает, что меня можно назвать психически больным. Моя психика совершенно здорова.
И.В.: У вас бывают галлюцинации, видения?
Я: Нет.
И.В.: Хорошо, а вы себя считаете невиновным, насколько я поняла?
Я: Да, согласно законам я невиновен в тех преступлениях, в которых обвиняюсь.
И.В.: Ну а почему, как вы считаете, вас - невиновного человека, посадили в тюрьму? Ведь необычно же согласитесь, что невиновного вдруг арестовали.
Я: Очевидно, что причина моего ареста находится в политической плоскости. Я известен в Петербурге своими националистическими взглядами и думаю, что именно за убеждения меня заключили в тюрьму.
И.В.: По политическим мотивам?
Я: По политическим.
И.В.: Хорошо. А можно ли сказать в таком случае, что существует некий политический заговор против вас и ваших убеждений, раз вас за них посадили в тюрьму?
Произнеся эти слова, Ирина Владимировна вновь посмотрела на меня испытывающим, неотрывным взглядом. Я же почувствовал раздражение.
Я: Заговора в психиатрическом смысле естественно нет, но есть заговор политический, и он направлен против русского народа, а его последствий сейчас не может не видеть только слепой или сумасшедший. И никакой паранойи и мании преследования, только взвешенный и трезвый взгляд на происходящие в стране события. Можно конечно не разделять моих мнений, но всё же я имею на них полное право и у меня есть ряд веских оснований, чтобы так считать. О них можно поспорить, любая аргументированная критика мною приветствуется, но нельзя запрещать человеку иметь собственное мнение. Да, меня арестовали за то, что я никогда не боялся иметь своё собственное мнение, и никогда не боялся его публично высказывать. И пусть законы, права и свободы попираются сегодня совершенно безнаказанно, я не прекращаю верить в грядущее торжество справедливости.
И.В.: Да, теперь я понимаю, почему прокурор вас освидетельствовать попросил. Видно нелегко ему в суде приходится. Но здесь у нас мы вас оставить не можем. Будут к вам журналисты постоянно ездить, зачем нам такие беспокойства.
Я: Я с вами полностью согласен и оставаться сам здесь не желаю.
И.В.: Хорошо, какие-то просьбы у вас имеются?
Я: Есть одна просьба. Я привёз с собой несколько книжек и хотел бы их получить. За чтением хоть время будет быстрее идти. Отдайте, пожалуйста, мои книги.
И.В.: Чтение в палатах разрешено. Но читать можно только наши, специально отобранные нами книги. Понимаете почему?
Я: Нет.
И.В.: Это психиатрическая больница, Дмитрий, и здесь содержатся люди психически неуравновешенные, потенциально больные. Большинство их них находятся в состоянии временной ремиссии, когда болезнь почти не проявляет себя, однако любая мелочь может послужить катализатором психической вспышки. Например, ваши книги. Я допускаю, что лично вы психически здоровы, но в одной с вами палате могут находиться и больные. И если они прочитают вашу книгу, вполне возможно, какие-нибудь образы, слова, высказывания из неё подействуют на них возбуждающе и это может привести к непредсказуемым последствиям. Мы же не знаем, что это у вас за книги и о чём в них написано!!! Может быть, у какого-нибудь больного после её прочтения начнётся психическое обострение! И оно передастся другим больным, вызвав массовую психическую вспышку!!! Вы готовы взять на себя ответственность за возможные последствия?
Меня отвели в камеру, я лёг на кровать и погрузился в размышления. Через сколько ещё испытаний нужно мне пройти на пути к свободе?! Смогу ли я дойти до конца непредсказуемо опасного жестокого пути?!
Психиатрическая экспертиза: 1,12, 7
Камера № 1 на отделении экспертизы была особой. Она предназначалась для заключённых считавшихся опасными и нуждающихся в специальном контроле. Дверь камеры находилась рядом с постом дежурной медсестры, и она часто заглядывала к нам через окно вместо привычного глазка расположенное прямо в двери. Круглосуточный бдительный присмотр здесь был обеспечен и в случае "ЧП" в камеру моментально прибегала группа вооружённых дубинками охранников.
Первый сокамерник оказался жалким эпилептиком, всегда молчавшим. Большую часть суток он спал, пуская слюни изо рта, и бывало, вырубался сидя на унитазе. Второй был непримечательным уголовником, мелким криминальным элементом с улицы Марата.
Третий же оказался тем самым особо опасным преступником в наручниках из автозака. Он единственный кто вызвал у меня некоторый интерес.
Татарин Рашид получил публичную известность совсем недавно. Буквально два месяца назад, будучи признанным невменяемым он находился в этой самой психбольнице, но не на отделении экспертиз, а на там где держат признанных психов. Два года он пробыл здесь, занимался хозработами на складе и надеялся летом выйти на свободу. И вот однажды что-то замкнуло в его голове, и он схватился за нож. Сам он объяснял своё поведение тем, что, занимаясь покраской, он надышался токсичных газов и потерял контроль над своими поступками. Так или иначе, в радио- и телевизионных новостях о его "подвигах" тогда сообщили в самых чёрных красках.
Первой жертвой обезумевшего пациента психушки стала пожилая кладовщица. Оглушив её Рашид начал методично резать женщину ножом. Один из охранников пытался воспрепятствовать совершению насилия, но сам получил ножевой удар. Истекая кровью, он смог доползти до дежурки и дал сигнал тревоги. Совместными усилиями охраны и санитаров раненая женщина была освобождена, но Рашид успел забаррикадировался в пустом помещении склада. Спустя некоторое время он поджёг склад и пожар начал распространяться наверх здания, где находились несколько отделений с полутора сотнями психов. В этот момент бойцы тюремного спецназа "Тайфун" и питерского ОМОНа пошли на штурм. Рашид ещё успел разрубить большим разделочным ножом щит спецназовца, как его скрутили. Сейчас его доставили из Крестов для прохождения повторной психиатрической экспертизы.
Внешне он не производил впечатления невменяемого, но в данном случае внешность была по-настоящему обманчива - в тихом омуте водились маленькие бесы и большие демоны. И всё же он был человеком в общении корректным и коммуникабельным; от него я узнал немало интересной информации о жизни в тюремной психбольнице.
Действительно не зря арестанты стремились попасть сюда. Лишь на отделении экспертиз бытовые условия и обращение охраны оставляли желать лучшего: на других отделениях жизнь пациентов была сравнительно неплохой. Во-первых, благодаря тому, что учреждение находилось в ведомстве Министерства здравоохранения и здесь не было камуфлированной минюстовской охраны - источника многих насилий и притеснений. Штатские санитары были много более человечнее сотрудников внутренней службы ГУФСИНА. Только на отделении экспертиз можно было здесь увидеть камуфлированных охранников, на всей остальной территории больницы властвовали исключительно врачи, сёстры и санитары. Во-вторых, здесь не существовало никаких жестко регламентирующих правил, пыточного гуфсиновского режима, ограничений передач и свиданий. Можно ежедневно встречаться с родными, получать передачи с любыми продуктами и даже звонить по городскому телефону, хотя почти все пациенты имели собственные мобильники. В-третьих, пациент психбольницы мог оказаться на свободе по решению врачебной комиссии, если она сочтёт его выздоровевшим, вне зависимости от совершённого им преступления, даже если уголовным кодексом за него предусмотрено весьма продолжительное наказание. И большинство пациентов учреждения составляли как раз убийцы, хотя было и несколько каннибалов, сексуальных маньяков и серийных убийц. В суде они бы получили не менее 20 лет лишения свободы, а то и пожизненное, ну а здесь освобождались после комиссии не отсидев и 5 лет.
Мне было скучно. В отличие от других отделений, где было предусмотрено целых две часовых прогулки в день, на отделении экспертизы гулять арестантам было нельзя, и целый день приходилось лежать на кровати, убивая время разговорами с сокамерниками и чтением книг. Кормили сносно, но в недостаточном количестве и если бы не регулярные передачи, то я бы голодал. Книги можно было взять вечером. Их подвозили на подвижном столике прямо к двери камеры-палаты: пожелтевшие от времени тяжёлые кирпичи канувших в Лету советских авторов, современные фантастические романы с яркими рисованными обложками, журналы позднего перестроечного периода и прочую макулатуру.
Навсегда запомнился толстый том одного советского писателя, бывшего председателя Союза Советских Писателей некогда находившегося в авангарде интеллектуальной элиты страны, а ныне совершенно никому неизвестного. Это был тот самый набоковский роман о жизни шестисотлетнего дерева - литературная вершина советского мышления. Бескрайняя тайга расстилалась на страницах книги и нить повествования неразрывно связанная с зелёным океаном тайги, исторические события, смерти и рождения людей словно были всего лишь фоном для бесконечного описания шелеста листьев на верхушках деревьев.
Вечером всем желающим предлагалось принять наливаемую из огромной стеклянной бутыли успокаивающую микстуру. Выпившие мензурку тёмно-коричневого мутного напитка мгновенно засыпали мертвецким сном и в течение следующего дня были флегматично-спокойны, сонны и неповоротливы. Зэки с удовольствием пили отдающую спиртом жидкость, я же решил избежать применения этого загадочного снотворного снадобья полагая, что оно изготовлено с применением вредных психотропных препаратов.
Раньше я отчего-то считал будто в течение четырёхнедельной экспертизы врачи будут проводить тщательное обследование моей психики и поведения, будут ежедневно тестировать меня, расспрашивать, ни на час не оставляя в покое. На самом деле вся экспертиза представляла собой набор немногих процедур образующих последовательный и неизменный медицинско-бюрократический ритуал, берущий своё начало в глубинах тёмных времён карательной советской психиатрии.
Спустя неделю, видимо убедившись в моей неопасности меня, перевели в обычную камеру № 12. Всё её отличие от камеры № 1 заключалось в количестве спальных мест - их было три, а не четыре. Сокамерниками оказались мелкие воришки - подростки токсикоманы. Было им наверно лет, по 14, а выглядели они не больше чем на 12. Коротко стриженые мальчишки как маленькие проворные обезьянки прыгали и бегали по камере, непрерывно курили и ругались матом. Казалось их головы набиты мокрой туалетной бумагой вместо мозгов - такое возникло впечатление после нескольких проведённых в одном помещении дней.
Переводы из камеру в камеру здесь имели место быть также как и в тюрьме, но в отличие от тюремных оперов, понять мотивы психиатров я так и не смог. Быть может вопреки уверениям Ирины Владимировны они хотели создать стрессовые ситуации для выявления нервнобольных? Так или иначе, через три дня малолеток куда-то перевели, а в камеру подселили тихого, всего уже седого мужичка. Он назвался Степаном Иванычем и рассказал необычайно грустную историю своей судьбы - никем не замеченную современную трагедию никому не нужного человека. Его история поразила меня, цинизм действующих лиц возмутил до глубины души.
Когда-то он работал в школе, был учителем физкультуры и имел спортивный разряд. Он занимался бегом и лыжным спортом, у него была семья - жена и дети. Всё перевернулось с распадом Советского Союза. Он никогда не пил, но, оказавшись за чертой бедности, вдруг психически надломился. Дети уехали в другие города и, по-видимому, забыли о существовании родителей, а он постепенно потерял какую-либо связь с реальностью. Что именно послужило причиной болезни, наверное, уже никогда не узнать. Быть может, постепенно мозг переставал работать, а может, был внутренний взрыв и удар мгновенно поразивший его, не важно. Им овладело апатичное безволие, и частично отказала память. Однажды он потерял все свои документы и сам чуть не потерялся, находясь в гостях в другом городе. Чужие люди помогли Степан Иванычу добраться до дома, однако в этот сложный жизненный период тихого добродушного старичка предала собственная жена. У неё давно уже был любовник и когда Степан Иваныч по причине болезни стал совсем беззащитен, от него решили избавиться самым жестоким и циничным способом. Его избили и выбросили на улицу - больного, усталого старика. Подобно брошенной собаке, которая, повинуясь инстинкту всё равно возвращается к неблагодарному дому, из которого её выгнали, он долго стучался в дверь своей бывшей квартиры, а, не достучавшись, устроился на ночлег в подъезде дома. Там и поселился он до тех пор, пока в действие не вступил участковый милиционер, чья фамилия осталась мне неизвестной. Получив от жителей подъезда сигнал о человеке, обосновавшемся в подъезде, участковый быстро отыскал Степана Иваныча и сразу понял, что имеет дело с недееспособным индивидом. Может быть, он помог старику восстановить справедливость, получить новые документы и отстоять права на часть собственной квартиры? Ничего подобного, хотя участковый действительно обеспечил его жильём - в тюрьме. Сначала безымянный страж закона заявил старику, чтобы он убирался с территории его участка, а когда старик проигнорировал несколько предупреждений, участковый изъял у него им же и подложенный рожок автомата Калашникова. Степан Иваныча арестовали по статье 111 уголовного кодекса - за незаконное хранение боеприпасов и посадили в тюрьму. Равнодушно не вдаваясь в подробности дела, следователь назначил ему психиатрическую экспертизу и Степана Иваныча привезли сюда.
О своих злоключениях он рассказывал спокойно и беззлобно, и огонёк тлел в его глазах, а с лица не сходило выражение детского недоумения и слабая улыбка. Мягкость и доброта исходили от старика преданного и родными, и государством, и обществом, но не винившего никого в своих бедах. Он был жертвой людского равнодушия и цинизма, предательства и жестокости. Он был никому нужен и, не имея возможности самостоятельно о себе позаботится, был обречён.