Общее внимание привлекал "Як" - на его борту было восемнадцать звезд. Восемнадцать сбитых! Я долго стоял около него, смотрел на звезды и думал о том, как хорошо, вероятно, дрался этот летчик. Когда подошел механик, я спросил, чей это самолет. Оказалось, что это машина Героя Советского Союза Макарова, того самого Макарова, чья боевая деятельность мне так запомнилась по газетам. Как бы его увидеть? Нарочно несколько раз проходил мимо его самолета, но Макарова не видел.
Вечером мы с Петро зашли в парикмахерскую. Там было много военных. Мы сели на стулья у стены, дожидаясь своей очереди. Вдруг Петро толкает меня в бок и шепчет на ухо: "Смотри в зеркало". Я посмотрел - в стекле отражалось чье-то молодое, мужественное и удивительно знакомое лицо. Это был он, Макаров. Я его запомнил по снимкам. Улыбаясь, он что-то говорил парикмахерше. К сожалению, он уже собирался уходить. Мне так и не удалось "изучить" его. Когда он встал, то невольно, словно сговорясь, встали и мы с Петро.
Он был и с виду настоящим летчиком-истребителем: крепкий, подтянутый, быстрый, с зоркими ясными глазами. Мне очень хотелось пожать ему руку, но я одернул себя - куда мне, желторотому, жать руку герою, боевому, бывалому летчику! Когда он вышел, Петро многозначительно сказал:
- Вот это орел!
10. На фронт!
Мы знали, что должны торопиться на фронт: шло зимнее наступление наших войск. Немцы несли огромные потери и, видимо намереваясь отплатить за свое поражение под Сталинградом, предприняли контрнаступление в районе южнее Харькова. Солдатенко всячески старался ускорить наш вылет.
13 марта 1943 года рано утром получили приказ командира: как можно скорее подготовить свои самолеты и ждать сигнала о вылете. Вылетаем на прифронтовой аэродром.
Я побежал к своей машине, быстро подготовил ее, запустил мотор и вырулил. С нетерпением жду сигнала…
Мои товарищи по эскадрилье замешкались. "И чего они там возятся!" - думал я. Смотрю: первая эскадрилья - в ней были Евстигнеев, Амелин, Кучеренко - уже подготовилась. Ко мне подошел командир:
- Полетите с первой эскадрильей, чтобы мотор не работал впустую.
И он подал мне сигнал на вылет.
…Нас вел бомбардировщик, и мы послушно летели за ним. Летели на войну, на фронт! Наконец-то сбылась моя мечта!
Вот и аэродром. Здесь я уже побывал в 1941 году. Как много перемен произошло с тех пор! Там, где было кукурузное поле, раскинулся аэродром, и на нем щетинились зенитки. Еще недавно здесь шли бои, и вокруг летного поля зияли воронки от снарядов.
Это был настоящий прифронтовой аэродром. Самолеты были рассредоточены по капонирам, прикрытым с трех сторон земляной обваловкой. Она предохраняла от взрывной волны и осколков при налетах. Это своего рода бомбоубежище самолета. Одна сторона капонира открыта, и в нее закатывают машину.
Самолеты стояли наготове - вот-вот по первому сигналу сорвутся с земли.
На аэродроме много трофейных немецких самолетов и зениток. Вокруг летного поля - склады. Врага выбили отсюда так неожиданно, что он не успел ничего уничтожить. Можно было изучать, как оборудованы немецкие аэродромы.
Оказалось, что моя эскадрилья была направлена на передовой аэродром, недалеко от тех мест, где я учился. Туда же вылетел и командир полка.
А здесь, во втором эшелоне, находился заместитель командира по политчасти.
Лечу за пятьдесят километров, на передовой аэродром.
С той минуты, когда мы вылетели с учебного аэродрома на фронт, я нахожусь в состоянии внутренней мобилизованности: все мои знания, все способности, все мысли устремлены к одной цели - вступить в бой с ненавистным врагом.
11. Они только что из боя
Сразу попадаю в боевую, напряженную обстановку. Здесь все дышит непосредственной близостью фронта. Все делается быстро, точно. На КП начальник штаба записывает донесения летчиков, вернувшихся с боевого задания. Я впервые вижу летчиков, рассказывающих о своих боевых делах под впечатлением только что проведенного боя. Невольно думаю, что каких-нибудь полчаса назад они готовы были отдать жизнь ради победы над врагом; не зная страха, шли на смерть.
Я доложил командиру о своем прибытии.
- Ну, очень рад! - сказал он. - Сегодня не полетишь. Присмотрись пока, как идет работа, а то сразу в кашу попадешь. Будь ко всему готов.
Лицо у Солдатенко озабоченное. Он, как всегда, неутомимо бегает по аэродрому, выпускает летчиков в воздух, все время в движении, сам вылетает то с одной, то с другой эскадрильей.
Я был разочарован: товарищи уже вступили в бой, а мне приказано ждать. И хотя слова Солдатенко всегда были для меня неоспоримы - не только оттого, что я подчинялся дисциплине, а и потому, что глубоко уважал нашего командира, - но мне тогда казалось, что я мог сегодня же начать громить врага, сделать что-то полезное для фронта. Больше всего, конечно, мне хотелось сбить вражеский самолет.
Мой командир эскадрильи повторил слова Солдатенко:
- Пока не полетишь. Оглядись.
А Габуния, завидев меня издали, бросился ко мне:
- Как же я тебе рад, как ждал тебя! Теперь вместе, Вано, летать начнем.
Я стал было рассказывать ему о нашем перелете, как все вдруг побежали к окраине аэродрома, и Габуния крикнул:
- Бежим в поле!
И тут только до моего слуха донесся густой, зычный гул. В высоте прямо к нашему аэродрому строем шло около шестидесяти самолетов противника.
"Почему же мы не вылетаем навстречу?" С этой мыслью я побежал. Для летчика нет ничего унизительнее и горше, чем быть на земле под вражеской бомбардировкой. Это я понял в первый же день пребывания на фронте, когда бежал в поле. Вражеские самолеты пролетели над нами, не сбросив ни одной бомбы, и пошли в сторону Валуек
Мы вернулись к своим самолетам. Габуния сказал, что сейчас перед эскадрильей поставлена задача драться на линии фронта. Поэтому-то с аэродрома никто не вылетел "встречать" немцев, но в районе Валуек их перехватят истребители других частей и наша зенитная артиллерия.
- Вано, сейчас идут жаркие бои в районе Харькова. Сегодня придется тебе отдыхать.
Весь под впечатлением фронтовой обстановки, я как-то не мог во всем отдать себе отчет сразу, все охватить. Но постепенно стал осваиваться и вдруг, вспомнив про Гладких, спросил Габуния:
- А где комэск Гладких? Почему его не видно? Оживленное лицо моего друга омрачилось, и он
рассказал о гибели Гладких. Бесстрашный летчик взял себе в напарники молодого, неопытного пилота, хотел приучить его к боевой обстановке и полетел с ним на задание в район Харькова. Завязался бой с "Мессершмиттами-110". Гладких зажег с короткой дистанции вражеский истребитель, но своевременно не был прикрыт ведомым и погиб. Это была тяжелая утрата для всех нас.
Целый день я приглядывался к кипучей боевой жизни аэродрома. Вечером мы поехали на ночевку в населенный пункт.
И снова разговор у нас зашел о Гладких. Я спросил у Пантелеева:
- А Солдатенко тяжело переживал?
- Командир виду не подает, а больше нашего переживает. Когда он узнал, что Гладких погиб, то даже в лице изменился.
По виду о переживаниях Солдатенко, действительно, никогда ничего нельзя было сказать. Тут, во фронтовой обстановке, он стал еще энергичнее, внимательнее и в то же время еще требовательнее к подчищенным.
За ужином он был даже оживлен, шутил. Я слышал, как он сказал официантке: "Боевые, где там боевые сто грамм?" И когда нам всем налили вина, он встал. Встали и мы. Все пили за здоровье летчика Пахомова из второй эскадрильи, сбившего за эти дни три вражеских самолета.
Ночью над нами, оказывается, пролетали вражеские самолеты. Но мы спали так крепко, что ничего не слыхали.
12. Командир и его заместитель по политической части
По приказу командования советские войска оставили Харьков. Мы перебазировались на другой аэродром.
Нас расселили в домах поодаль от аэродрома. Тщательно соблюдалась светомаскировка. По ночам слышался гул немецких самолетов: отдельные "юнкерсы" пытались бомбить наш аэродром.
На фронте наступило затишье. Враг выдохся и перешел к обороне по Северному Донцу. Советские войска основательно измотали немцев. Как говорил Солдатенко, "замашка у немца была большая, да перцу мало".
Наш полк стоял на южном участке Курской дуги, глубоко вклинившейся в немецкую оборону. Мы знакомились с местностью - районом будущих военных действий. Надо было хорошо изучить карту, узнать, где проходит линия фронта; ежедневно полагалось бывать на разборе боевых вылетов.
Мартовские ночи были еще очень холодные, и наш командир с утра надевал валенки. К полудню солнце припекало, снег таял. На аэродроме голубели весенние лужицы. Солдатенко бегал в валенках прямо по лужам, и брызги летели из-под его ног.
- Товарищ командир, наденьте сапоги, ведь сыро! - говорили ему.
А он до вечера бегал с мокрыми ногами и только отмахивался: "Некогда переобуваться!"
Немец "навещал" нас с воздуха довольно часто. Но это не нарушало боевой жизни аэродрома.
Здесь, во фронтовой обстановке, еще больше вырос авторитет Солдатенко и его заместителя по политической части Мельникова, опытного, боевого летчика. Когда на аэродроме оставался командир, то в воздух обычно поднимался замполит, и наоборот.
Личным примером Мельников показывал, как надо драться с врагом, много беседовал с нами и часто бывал у нас по вечерам в общежитии. В его лице Солдатенко имел замечательного помощника, прекрасного политического вожака.
Заместитель по политической части хорошо знал настроения каждого летчика. У него всегда находилось для нас острое слово, шутка. Прекрасные летные качества подымали его авторитет. Его беседы с нами, можно сказать, действительно доходили до души, заставляли над многим призадуматься.
- Успех выполнения боевого задания зависит от знаний, - часто говорил он, сидя по вечерам у нас в землянке. - Каждый свой полет - и боевой и тренировочный - тщательно анализируй сам. Если допустил ошибку, советуйся со мной, с любым командиром, с товарищем. Главное - не замыкайся, прислушивайся к критике и тогда любую ошибку выправишь. Так должен поступать комсомолец.
Мы сделались серьезнее, вдумчивее. Многие из нас вступили в партию. К этому важнейшему в жизни воина событию готовился и я.
13. В первую встречу с врагом
Мы стали много и усиленно тренироваться. Я летал в паре с Габуния. На боевые задания летчики вылетали редко. Нас, молодежь, постепенно подготовляли к будущим воздушным боям.
Тяжелый пятибачный самолет - источник моих огорчений. Мне хочется выжать из него максимальную скорость.
У машины хлопочет механик Иванов. Он молод, но опыт у него большой.
Собираюсь в тренировочный полет. Подходит Амелин:
- Ну, как твой аппарат? Бензину занять можно?
- Смейся! Вот сейчас попробую в последний раз - может, что и выжму.
Иванов серьезно говорит Амелину:
- Не шутите, товарищ командир. Отличный аппарат.
Оперативный дежурный сообщает: в паре с Габуния мне приказано вырулить на старт. Нас неожиданно отправляют на дежурство в воздух. Солнце уже стоит низко, и это у гитлеровцев излюбленное время для налета на наши аэродромы. Немцы неизменно летят со стороны солнца, слепящего нас.
Габуния уже вырулил на старт. Солдатенко машет ему флажком: быстрее, мол, взлетай! Габуния взлетел. Командир машет и мне. Даю газ и взлетаю. Мой пятибачный медленно набирает скорость и высоту.
Ведущий делает разворот, и вот он выше меня. Смотрю на прибор скорости и не решаюсь последовать его примеру - скорость недостаточна. И когда я наконец делаю разворот, то теряю из виду Габуния. Пытаюсь связаться с ним по радио - ответа нет. С землей я связи не установил.
Решаю окончательно проверить, какую максимальную скорость может дать моя машина. Набираю высоту тысяча пятьсот метров и начинаю "выжимать" из самолета все, что он может дать. И так увлекаюсь этим, что не отрываю взгляда от прибора скорости, забыв об осмотрительности, об опасности неожиданной атаки врага.
Скорость самолета меня не удовлетворяет. Пристально смотрю на прибор и вдруг вспоминаю, что нахожусь не над учебным аэродромом, что нужно следить за воздухом.
Осмотрительность и еще раз осмотрительность!
Первый взгляд кинул на аэродром - далеко ли улетел, не заблудился ли. Ведь район патрулирования не был еще достаточно изучен мною. Вижу - ниже меня какие-то двухкилевые самолеты пикируют на наш аэродром. Сначала я подумал, что это наши "Петляковы", они тоже двухкилевые. Но вдруг заметил разрывы бомб. Сердце заколотилось: "Противник! Надо его быстрее бить!"
По спине прошла дрожь: их шесть, а я один… Вот оно, начинается настоящее! И мне пришло на память правило, записанное в моем альбоме и заученное еще в школе: "Чтобы внезапно атаковать противника, атакуй со стороны солнца". Я стремительно разворачиваюсь и сверху атакую заднее звено.
Решаю сбить сразу два самолета. Иду на сближение. Нас разделяют пятьсот метро а От нетерпения задыхаюсь. Сейчас собью! Представляю себе: вот я сажусь на аэродром и спокойно, как бывалый летчик, докладываю командиру - сбил двух. Сбегаются ребята. Солдатенко встречает мой самолет, все поздравляют меня, рядового летчика, а я рассказываю о сражении, шучу, и все говорят: "Не успел вылететь, а уже…"
Трудно сказать, что заставило меня вдруг вспомнить правило, которое так часто повторяли нам учителя: "Перед атакой посмотри назад - не атакуют ли тебя сзади самолеты противника". Не успел я повернуть голову влево, как увидел, что ко мне приближается незнакомый самолет. Его кок - так называется на самолете обтекатель втулки винта - бросался в глаза: он был выкрашен в белую краску. Это был "Мессершмитт-109".
Пока я приглядывался к нему - а это была доля секунды, - в воздухе блеснула огненная трасса: "белый кок" открыл огонь.
Послышался треск за бронеспинкой. В кабине запахло гидросмесью. Значит, разбит гидробачок для выпуска шасси. Медлить нельзя. Резко бросив машину в сторону, я очутился в разрывах своей зенитной артиллерии. Мой самолет качнуло на левое крыло - зенитный заряд попал в меня "по-свойски": части правого крыла не стало. В этот миг мимо пронеслись четыре истребителя противника - "Мессершмитты-109". Они - как это я узнал потом, на земле, откуда за ними следили, - все время находились на высоте трех тысяч метров в стороне от аэродрома, прикрывая действия "Мессершмит-тов-110".
Меня качнуло вправо. Еще один зенитный снаряд попал в левый бок машины, а третий - в хвост. Самолет клюнул носом. Я еле удержал его на высоте пятисот метров.
…Все вражеские самолеты ушли на запад, и за ними погналась взлетевшая с аэродрома двойка "Лавочкиных". Я не мог к ней примкнуть. Куда там! Мой самолет совсем изранен, рулевое управление нарушено. Но обиднее всего, что я так и не сбил ни одного вражеского самолета. Даже не удалось открыть огонь по противнику. Меня душила злоба, я был очень недоволен собой. Действовать надо было решительнее…
Мой самолет еще держался в воздухе. Не спрыгнуть ли с парашютом? Но я быстро отогнал эту мысль, решив во что бы то ни стало посадить машину.
И я пошел на посадку. Вот тут-то мне и пришло на помощь отличное знание материальной части. Быстро вспомнил все правила, которые можно было бы применить в подобном трудном случае. Но самолет плохо слушался рулей. Скорость падала. Я знал, что гидросистема вышла из строя и, следовательно, выпустить шасси не удастся. Попытался выпустить аварийным способом. Проделал все, что надо, и стал ждать. Это были мучительные мгновения! Если шасси выпустится, у меня на щитке загорятся зеленые лампочки… Нет, где-то пробито. Выпуск опаздывает… Вдруг скорость упала еще ниже. Я понял, почувствовал, что шасси выпущено. И тут же вспыхнула одна лампочка, за ней другая…
Но самолет получил дополнительное сопротивление, и мне казалось, что он сейчас упадет. Я опять с трудом его удержал.
Приближался решающий момент - приземление. Я посмотрел на аэродром. Противник успел сбросить бомбы. Внизу местами полыхал огонь. На посадочной площадке кое-где виднелись воронки.
Мысль работала точно, движения были уверенны. Мною овладело удивительное спокойствие - потом оно всегда появлялось у меня в трудную минуту. Все силы и умение были направлены на то, чтобы спасти самолет.
Выбрал направление и пошел на посадку. Самолет коснулся земли. На душе стало легче. Но впереди воронки, вот-вот попаду в яму.
Машину качнуло вправо. Левое колесо пробежало по куче рыхлой земли - ее выбросило из воронки снарядом. Я удержал самолет и, со страхом подумав, что он сейчас развалится, начал рулить к стоянке. Откуда только такая выносливость у моего "Лавочкина"!
Ко мне подбежали товарищи. Смотрю - Солдатенко бежит в валенках прямо по лужам.
Я выскочил из кабины. Первая мысль была о Габуния - его самолета не видно на поле.
- Ну как, не ранен? - еще издали крикнул мне командир.
Я стал ощупывать себя, пошевелил плечами. Боли нигде не ощущал. Стараюсь ответить спокойнее:
- Не волнуйтесь, товарищ командир, как будто невредим, а вот машина…
И голос у меня срывается.
- Как только самолет в воздухе не развалился! Держался на честном слове. Глядите, какой живучий оказался! - сказал механик Иванов.
Мы столпились у машины. Она вся изрешечена… Вот тебе и два сбитых вражеских самолета!.. А Солдатенко подошел ко мне и сказал: