И, наконец, рискую быть проклятым всеми порядочными людьми - не было бы водки, не было бы и Венедикта Ерофеева с его блистательной, страшной, умной, а где-то веселой, пропитанной насквозь юмором книгой "Москва-Петушки", по-французски переведенной (для пущей привлекательности) "Moscou sur Vodka" - Москва сквозь водку…
Да, стоит Москва водки добавлю я, перефразируя веселого французского короля, - и кладу голову на плаху. Тут Ерофеев имеет полное право гневно меня перебить: "Только ничего не понимающий в пьянстве француз может так бездарно озаглавить мою книгу. Ведь в книге-то моей водки как таковой в общем-то и нет. Господи, как они примитивны!" Согласен, не спорю, перевести надо было бы "Москва сквозь "слезу комсомолки"…
Но пока топор еще только занесен, разреши мне, читатель, поведать тебе еще одну историю из этого же цикла. Не то что очень уж веселую, скорее грустную, но поскольку речь в ней пойдет обо мне самом, а я тоже небезгрешен, каюсь и дальнейшим вину свою все же искупил, послушай-ка ее и посочувствуй, если ты человек пьющий, а если трезвенник, не очень осуждай. Называется эта история:
КАК Я ПРОПИЛ ВАЛЕГУ
Был у меня в армии связной, ординарец Валега. Ему было девятнадцать лет, мне тридцать три. Он простой деревенский хлопец, с Алтая, я городской, уже не хлопец, инженер, капитан. И оба мы друг друга очень полюбили. В книге "В окопах Сталинграда" я, как говорится, его увековечил. А Юра Соловьев, прекрасный ленинградский артист, сделал то же самое в фильме "Солдаты".
О том, как писался "образ" Валеги в повести, как воссоздавался в фильме, я давно уже рассказал в очерке "Три встречи". Потом, через несколько лет, появился в журнале "Советский экран" еще один очерк, как встретились мы, уже в жизни, с Валегой, через двадцать пять лет после разлуки в медсанбате под Люблином летом 44-го года. А вот о том, что произошло между этими двумя очерками, я никому до сих пор не рассказывал. Стеснялся.
Самое забавное, а может быть и трогательное, что произошло в моих отношениях с Валегой, это то, что после войны не я его обнаружил, а он меня. И вовсе не потому, что прочел "В окопах Сталинграда", а просто так, по старой памяти. "Что ж ты, батя, - говорили ему подросшие дети, - все о каком-то там капитане рассказываешь, взял бы да и разыскал его". Вот он взял и разыскал. Через киевскую милицию - все, что он знал обо мне, это то, что я из Киева и мне столько-то лет. Я послал ему книгу, и завязалась переписка. Он мне, я ему. И вот настал наконец день, когда я получил от него письмо - мол, собираюсь в отпуск к вам в гости. Я в восторге, жду. Выехал. С женой и внуком. Пересекает Сибирь (а живет он в поселке Бурла Алтайского края), приезжает в Москву. Из Москвы телеграмма - выезжаю поездом таким-то… И вот тут-то вся вина в наших идиотских железнодорожных расписаниях. Выбрал он поезд, приходящий в Киев в семь утра. Я всю ночь не спал, ворочался с боку на бок. Подумать только, завтра сожму в своих объятиях того самого Валету, с которым, ну и т. д. В шесть часов я уже был на вокзале.
Ну, вокзал, сами знаете, что такое вокзал. Жду, томлюсь, маюсь, поглядываю на часы. Время ползет. Подошел к стойке. А за стойкой, как обычно, и собеседник. Делюсь своей радостью. Ну, раз так, давай еще по одной. Короче, к приходу поезда я уже был более или менее готов.
Дальше восстанавливаю по рассказу самого Валеги, рассказанному мне уже потом, когда я приехал к нему на Алтай.
- Ну что ж, идем мы, значит, по перрону, и вижу, бежите вы нам навстречу. Я сразу вас признал, хоть и изменились малость и в гражданском, а не военном. Бежите, значит, улыбаетесь, смеетесь, рубашка расстегнута… А я чемоданы тащу. А вы, значит, брось ты свои чемоданы, пускай хозяйка постережет, а мы с тобой сейчас, сразу же, пока там дома соберут, свои первые сто грамм, фронтовые, за друзей, так сказать. Я говорю - хорошо, но все же чемоданы, жена, пацан… А ну их на х…, говорите вы, подождут, не умрут! Я вот уже очередь занял. Ты стой, я сейчас принесу, не уходи… И побежали… Ну а жена, сами понимаете, как увидела, говорит: это что ж, и есть твой хваленый капитан, писатель… Ханыга это, а не писатель. Видали мы таких. Ну и повернула меня на 180° - к сестре своей двоюродной, она тут же, неподалеку, в Белой Церкви, тоже собирались к ней заехать… Так я вас и видел, а вы меня… Жены, что поделаешь, они-то уж все знают.
Когда рассказывалась мне эта печальная история, все было уже позади, сейчас я уже был сам гостем Валеги, приехал в Бурлу, и не один, а с Юрой Соловьевым и фотокорреспондентом "Советского экрана". Все вспоминалось с юмором, даже той самой женой, которая все знает, но тогда, в тот день, на вокзале… Я метался по всем залам, по перронам, дал объявление по радио. Короче, с той самой проклятой рюмочки завелся я на три дня, и клял себя, и проклинал, и готов был прямо в Днепр. Головой вперед…
Вот такие бывают истории. А теперь подвиньте корзину. Палач, я готов, руби голову.
* * *
Нет, не топор, лезвие гильотины опустилось на мою шею (я все же во Франции), и голова полетела в корзину. А душа на небо.
Многие думали, что я попаду в ад, но я очутился в раю. Писать о нем не буду, хотя и соблазнительно, посоперничал бы с Данте Алигьери (пытаюсь же с Герценом), и в роли Вергилия не отказался бы выступить Твардовский (я его там видел под каким-то райским кущем со стаканчиком безалкогольного нектара в руках, но он с кем-то беседовал, не хотелось мешать), расскажу-ка лучше о другом.
Без толку бродя по скучным, подстриженным почти как здесь, в Фонтенбло, аллеям, наткнулся я на местный ОВИР. Слово за слово, и попросился я на землю. В командировку, так сказать, дней на десяток, с обязательством вернуться. Разрешили. А так как день в раю приравнивается чуть ли не к десяти годам, попал я на свою родную планету где-то уже к концу столетия. И попал в очень интересный период.
Совсем недавно умерли наследники Андропова, ставшего после смерти Брежнева Генеральным секретарем, и к власти наконец-то пришли технократы. И в этот-то период, когда они только поделили между собой посты и стали выпускать свои первые директивы, я-то и спустился на землю.
Спустился где-то под утро, прямо на Красную площадь. И что ж я вижу? Мавзолея нет. Вместо него детская площадка, качели, всякие там горки. И дворник поливает дорожки.
Подхожу я к нему.
- А где, - говорю, - Владим Ильич покоится сейчас?
- А в Пекине, - говорит, - поменяли его на какую-то "пятерку разбойников". Вместе с мавзолеем. Разобрали его в одну ночь и туда, в Китай.
- Хорошо, - говорю, - значит, отношения с Китаем приличные?
- Да как вам сказать. Ругаются по-прежнему, но воевать не воюем.
Сразу стало легко на душе.
- Спасибо, - говорю, - дедушка, успокоил… А где тут, прости за нескромный вопрос, выпить можно?
Он с удивлением на меня посмотрел.
- Ты что, сынок, с луны свалился?
- Почти что, - отвечаю, - из дальних краев я.
- То-то и видно… В России теперь не пьют. Все спортом занимаются. Даже вытрезвители все позакрывали. Клиентов нет. Один только на всю Москву и остался, около Казанского вокзала, так, на всякий случай…
- Значит, случаи все-таки бывают?
- А почему нет, бывают, конечно… А ты что очень выпить хочешь?
- Да. Не прочь.
- Нет, брат, - говорит, - не получится. Забудь. Погуляй лучше по Москве, достопримечательности посмотри.
И пошел я гулять по утренней Москве.
Вышел на Театральную площадь. Все как будто на месте. И Большой театр, и Малый. И Островский по-прежнему в своем кресле сидит. А вот Маркса нет. На его месте что-то из светящихся лучей крутится. Подошел поближе. Откуда лучи идут, непонятно, но очень красиво переплетаются. И вдруг вижу - в какой-то момент, в переплетении этих разноцветных лучей появляется лицо - кого бы вы думали? - Сахарова. Улыбается и говорит, совсем своим голосом, что-то про то, что все достижения науки должны идти на благо человека, а человек должен этими благами разумно пользоваться, ну и еще что-то в этом роде… Погас Сахаров, медленно растаял в своей улыбке, вроде как кот из "Алисы в стране чудес", лучи опять стали крутиться, и вскоре на месте Сахарова появился Солженицын. С бородой, как у Черномора, до самой земли, я сразу и не узнал. А голова, как биллиардный шар, совсем лысая. Голос его высокий я сразу узнал, но что он говорил, не понял, говорил он по-английски, русский, очевидно, забыл…
Постоял я около этих лучей минут десять, все ждал, не появлюсь ли я, но так и не дождался. Появлялись какие-то незнакомые мне физиономии, и среди них один раз только Буковский промелькнул.
Так и не дождавшись себя, пошел я мимо Александровского сада в сторону Москвы-реки. Прохожу мимо Манежа и вижу: громадная, через весь фронтон, вывеска-плакат "Всероссийская выставка социалистических художников-нонреалистов". Кассы еще закрыты, посмотреть не удалось, но около входа висит объявление: "Филиал выставки - Кузнецкий мост - в 10 ч. вернисаж художников конформистов-сюрреалистов". Ну и ну, думаю, развивается искусство. Подождем до десяти часов, посмотрим.
Вышел я к Москве-реке, она все такая же, течет между гранитных берегов, а по бокам все высокие стеклянные небоскребы, совсем как на пляс Дефанс в Париже. Постоял я на мосту, поплевал в воду и стал искать, где же метро. Метро не нашел, но обнаружил на набережной газетный киоск, открылся уже. Подошел. Опять-таки почти как в Париже. Тут тебе и "Монд", и "Экспресс", и "Нью-Йорк Таймс"… Попросил по привычке "Фигаро" и "Правду". "Фигаро" подает, а "Правды", говорит, нету.
- То есть как нету?
- А вот так, нету.
- Почему ж это нету?
- Как почему? Не выходит "Правда", и все.
- А что ж выходит?
- Вот, пожалуйста, выбирайте. "Социалистический вестник", "Голос солидарности", "Русский инвалид", "Благонамеренный", "Свобода", "Социал-демократ", "Русь", "Свободный конституционалист", "Вольный крестьянин", "Маяк демократии", "Степь донецкая", "Черное знамя", "Бакунинец", "Болтун", "Русский космополит", "Сионист-ассимилянт", "Литературная газета".
- О! Дайте мне "Литературку".
- Берите. Как раз свеженькая. С продолжением мемуаров Дымшица.
- Какого еще Дымшица? Критика или…
- Да был такой лет двадцать тому назад. Единственный еврей на все правительство. Драпанул потом в Израиль. А вот сейчас его записки вышли. Очень любопытно…
Взял я "Литературку".
- Что ж, - говорю, - "Правда" совсем не выходит?
- Совсем.
- А как же орган Компартии называется?
- Компартии? Вот это да… Нет ее больше. Разбежались все.
Я почувствовал, что у меня шевелятся волосы.
- Как это так, разбежались?
- Вы что, с того света?
- Из рая я. Вот откуда я, - и даже малость рассердился.
- То-то и видно… Взяли газету и идите. Не мешайте тут людям.
Люди, действительно, стали подходить и брать, кто "Русь", кто "Свободу", кто этот самый "Маяк". Какой-то явно еврейской внешности человек подошел и купил "Сиониста-ассимилянта". Я не выдержал и подошел к нему.
- Простите, не можете ли вы мне объяснить, что это такое - сионист-ассимилянт? За что ваша газета воюет?
- Воюет? Почему воюет? Никто ни с кем не воюет, - удивился человек с явно еврейской внешностью.
- А евреи с арабами?
- Виноват, вы что, из психбольницы?
- А они еще есть, психушки? Для кого же?
- Для таких, как вы…
Я пошел на мировую.
- Ну зачем же раздражаться? К вам подходят и вежливо спрашивают…
- Что же вас интересует? - смилостивился человек с внешностью.
- Вот это непонятное мне сочетание сиониста и ассимилянта.
- Что ж тут непонятного. Это орган евреев, мирных, добропорядочных евреев, которые понимают, что сионизм вещь серьезная и как добропорядочному еврею надо его уважать, за это отцы и деды боролись, но там, на земле отцов, они поняли, что будет сложно, надо в синагогу ходить, по субботам свечи зажигать, входить в какую-то из партий, а они в них не разбираются, а здесь теперь пятая графа уничтожена, в университеты детей принимают, чего ж не ассимилироваться. У меня вот зять полгода как уже в Копенгагене в посольстве работает…
- Спасибо, - сказал я, - теперь понятно. А если не трудно, еще один вопрос. "Русский космополит" - что вот это значит?
- Тот же еврей. Из потомков тех, кто был при Сталине. В честь их газета так и называется. Они отличаются от нас только тем, что добиваются, чтоб еврейский театр опять открыли, Госет, а по-нашему, и в Таганку ходить уже неинтересно.
Сделав вид, что все понял, я поблагодарил, спросил, где станция метро, и потихоньку пошел.
По ошибке из метро вышел не в Охотном ряду, а на следующей станции. К моему удивлению, она оказалась не "Дзержинской", а "Никольскими воротами".
Поднялся я наверх и вышел прямо к первопечатнику Федорову.
Место знаменитое. Когда-то здесь недозволенной литературой торговали. Интересно, где теперь продают. Какие "ГУЛАГи" в моде.
Не успел я сесть на скамейку, развернуть "Литературку" и начать читать статью "Константин Федин и Николай Тихонов. Еще раз к вопросу о гибели русской интеллигенции", как рядом со мной на скамеечку присел молодой человек в черной на молниях курточке, в которой на Западе ходят плейбои и педерасты.
Закурив нечто марихуанное, не глядя на меня, спросил:
- Интересуетесь?
- Чем?
- По глазам, что ли, не видно? Имею.
- Самиздат? - робко спросил я.
- Так точно.
- Ну что ж…
- Тогда за мной.
Мы поднялись по лестнице под аркой. Не дойдя до Никольской, свернули в подворотню.
- Держи, - он вынул из-за пазухи пол-литра. Родную нашу, с бело-зеленой этикеткой поллитровку.
- Два восемьдесят семь плюс рупь.
- Как, по-старому? - удивился я.
Он тоже удивился.
- Можно подумать, что ты из Новой Каледонии. Я отсчитал положенную сумму из выданных мне командировочных и малость замялся.
- Видите ли, я не москвич…
- Был бы москвичом, к дяде Феде не приходил бы… Интересуешься "Де маго"? Могу помочь.
Мы вышли на Никольскую, свернули направо, потом налево, еще раз направо, юркнули в какое-то парадное, прошли через заднюю дверь, длинный какой-то коридор и совершенно неожиданно оказались в просторном, очень уютном дворике. В дворике стояли вкопанные в землю столы, а за столами сидели тихие, улыбающиеся люди, а милая, уютная бабушка разносила им по кусочку хлеба и половинке луковицы.
Господи ты Боже мой… Как в старое доброе время у Киевского вокзала. Коммунизм не коммунизм, но просто как при Александре свет Трифоновиче в юные наши годы.
Подошла к нам бабушка, дала один стакан на двоих, "больше, детки, нету, рада бы, да побили все", и по ломтику хлеба с солью и луком.
- Так что, с приездом, дядя? - Парень налил полстакана. - Ну, как у вас там на Соломоновых островах?
- Скучно, - сказал я, - амброзией закусываем. Будь здоров!
Он тоже выпил. Вынул пачку.
- Закуривай. "Хуан-Мари".
- Спасибо. Я "Голуаз".
Выпили еще по маленькой.
- Так что, - говорю, - сухой закон у вас?
- Да вроде. Дирижаны наши решили больше народ не спаивать.
- А как же концы с концами сводят?
- Частная торговля. Колхозы распустили, вот и сводят.
- Капитализм, значит, или нэп?
- Называется это теперь децентрализованный демократизм.
- А кто же руководит этим демократизмом?
- А никто. У вас там, на островах Туамоту, газет, что ль, не читают?
- Да далеко они, - ответил я неопределенно.
- У нас теперь электронные машины всем заведуют.
- Ну и как?
- Как положено. Жалуемся. Русский человек своими хозяевами всегда недоволен.
- И ты недоволен?
- Мне-то что. На мне еще пятна социализма. Таким, как ты, божьим одуванчикам помогаю. Иллюзию незабываемого прошлого создаю… А жена, конечно, ноет.
- Чего ж ей не хватает?
- А ты сказку про рыбака и рыбку знаешь, товарища Пушкина?
- Столбовой дворянкой хочет она стать или царицей?
- Да это полбеды бы… Поедом меня ест, что я дешевый участок на той стороне Луны прозевал.
- Нужна ей та сторона! Там же холодно.
- Вот и я говорю. А она уперлась. Новожиловы и Петрики получили, чем же мы хуже? Да и вообще… Принести еще, что ли? За мой уже счет.
Он вскочил и исчез.
Я огляделся вокруг. Рядом оказался немолодой уже человек, разрезавший ножом кусочек творога, очевидно, из дома принес.
- Угощайтесь, - приветливо сказал он. - Молодой человек за подкреплением, что ли, пошел? - Он посмотрел на часы. - Через четверть часа участковый уже придет. Вы не из Киева?
- Был когда-то киевлянином. Вы как догадались?
- Южные у вас интонации. По акценту.
- Неужели до сих пор? А я уже давно оттуда. Собираюсь вот съездить.
- Виза уже есть?
- Какая виза?
- Как какая? В Украинскую Народную Республику.
Лихой парень в курточке уже открывал вторую бутылку.
- Круг друзей расширяется?
Мой сосед замотал головой.
- Я - точка. Свое выпил. Хватит. Закусывайте творожком.
Мы выпили, закусили творожком. Парня, как оказалось, зовут Валерой, и кроме водки он промышляет еще билетами на порнофильмы.
- С этим у нас еще плохо. Своей кинопромышленности еще нету, не знаем, с какой стороны подойти, а на западные всех сразу не пропустишь. Ввели ограничения. Вроде карточной системы.
- Кто ж ввел? Электронные машины?
- Да все они, проклятые. Что-то там подсчитали, и получилось по 2,37 койкоместа на рыло.
- Как же это понять?
- А вот понимай как хочешь. Есть еще вопросы?
- Есть. Как у вас, например, с выборами. За кого голосуете?
- А за кого хочешь. Только никто не хочет. На прошлых выборах - когда они были, кореш, в прошлом сентябре, что ли? - списков было сто с чем-то, куда ни кинь, везде избирательные участки, выбирай за того, выбирай за этого, а к концу дня, смотришь, никто не пришел.
- Кто ж победил?