Ужель это та самая Матвеева, от светлых романтических стихов которой когда-то был в восторге Корней Чуковский, человек изысканного вкуса? Рассказывают, как однажды, услышав очаровательного матвеевского "Солнечного зайчика", по-детски импульсивный, в радостном порыве он даже принялся прыгать через стул… (Так же эмоционально, бегая по комнате со словами: "Гоголь, новый Гоголь явился!..", встречал Чуковский в начале XX века появление в литературе Евгения Замятина!)… Однако тот же Корней Иванович, блестяще знавший русскую поэзию и писавший о самых великих поэтах XX века, называл Новеллу Матвееву "уходящая". Почему? Во-первых, в эти слова вкладывался буквальный смысл - "уходящая", поскольку по врождённой деликатности Новелла Матвеева старалась "не обременять" старого писателя своим присутствием, не задерживаясь обычно в его доме, и без того полном обожателей и почитателей. Но вряд ли утонченный эстет Чуковский не вкладывал в это слово и некий дополнительный смысл, обозначающий, как теперь сказали бы, своеобразный "эскапизм", что в переводе на пушкинский язык значит "задумал я побег" - от реальности, от действительности в мир фантастический, в мир грёз. Подразумевалось ли, что романтика, в которой тогдашняя критика прописала музу поэтессы, - слишком старомодный для новой эпохи предмет, "уходящая натура", как Россия Чехова, Иннокентия Анненского, Блока?.. А быть может, в "уходящесть" всё-таки вкладывался иной подтекст, вполне открывшийся только с годами? Ведь многие давние произведения Новеллы Матвеевой, как перевёрнутые нынешней эпохой айсберги, обнаруживают свою невидимую до поры ( "уходящую" от глаз) суть, ранее прикрываемую видимой романтической надводной "одною третью"… Ведь в те годы и прозвучало недвусмысленно, для чего приходят на Землю поэты: "Их тоска над разгадкою скверных, // проклятых вопросов - / Это каторжный труд суеверных // старинных матросов, / Спасающих старую шхуну Земли".
Неспроста Иван Киуру называл её лирику "рыцарски щедрой, поскольку она не ворчливо умудрённая, а детски мудрая и всегда на стороне справедливого". Вот и дом у "девушки из харчевни" в знаменитой её песне не богат своим бытом, иначе бы плащ не "висел на гвозде", вколоченном в стену… И след от гвоздя исчезает в том доме "под кистью старого маляра", а не благодаря буржуйскому евроремонту или, помилуй Бог, "феноменологической редукции", как померещилось учёной голове Льва Аннинского ("У нашей героини любимый редуцируется до плаща, потом плащ редуцируется до гвоздя"). Да и сама Новелла Николаевна по своим детским снимкам не случайно так похожа на девочку с картины Константина Маковского "Дети, бегущие от грозы". В стихах она декларирует это со всею определённостью: "…Поэзия есть область боли / Не за богатых и здоровых, / А за беднейших, за больных" ("Поэзия").
В эссе "Почему у нас гениев нет?", написанном в начале 90-х годов прошлого века, в самый разгар катастрофы очередной, теперь уже либеральной, революции, Новелла Матвеева высказывается о роли художника в обществе с тою предельной нравственной мерой, какой, пожалуй, трудно припомнить со времён "Дневника писателя" Фёдора Достоевского: "Обосновываем, утверждаем и подтверждаем правду. Каждый свою. Но каждый - минуя вопросы земного богатства и земной бедности. Как будто это что-то второстепенное. Как будто на путях правды бывает что-нибудь другое, кроме этих двух проблем. Как будто их как-нибудь этак обойти можно. Сделать вид, что не от них все, буквально все остальные вопросы! Проблемы! Беды! При всяком новом успехе этой маленькой хитрости убавляется нечто важное в каждом человеке, в каждой судьбе, в каждой профессии - везде, где эту хитрость применили. Но самое необратимое происходит, конечно, с художником, закрывающим глаза на самое вопиющее: на богатство одних и на бедность других… и вот почему (таланты у нас есть, но) гения нет и не может быть". И всё чаще отчаяние прорывается в творчестве поэтессы, пытающейся, как герой какого-нибудь ненаписанного романа "Тихий Дон Кихот", бороться с ветряными мельницами: "Народу - гриб сорвать нельзя. / Всё можно - для Ылиты! / Страна разграблена. Не вся. / Но нет у ней защиты" ("На приватизацию русских лесов").
Чтобы понять истоки "всемирной отзывчивости" таланта Новеллы Матвеевой, нужно для начала попытаться понять причину обаяния тех песен, которые невозможно отделить от тайны, таящейся в её лёгком, почти детском голосе. Пусть это покажется неправдоподобно странным, но есть что-то неожиданно роднящее голос русской поэтессы Новеллы Матвеевой с голосом русской певицы Евгении Смольяниновой. Она тоже поёт почти как ребёнок, как, наверное, пела услышанная Блоком девушка "в церковном хоре" - "о всех кораблях, ушедших в море, о всех, забывших радость свою…" (А ведь это не только тема молитвы о "плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих", но и один из повторяющихся сюжетов поэзии Матвеевой!) О манере исполнения Смольяниновой известно, что это русская школа народного пения, которому певица училась у старых крестьянок. Видимо, есть какой-то генетический код, который связывает, казалось бы, столь далёкие друг от друга камерный стиль уникального авторского исполнения и изысканное народное пение!..
Не случайно, пожалуй, именно это народное естество интуитивно уловил в песнях поэтессы такой интеллектуал, как Альфред Шнитке, композитор с мировым именем.
С точки зрения профессионального музыканта, - это и есть то непостижимое, что никакими Гарвардами, никакими консерваториями не возьмёшь, что даётся только изнутри культуры твоего народа, из глубины и мелодической протяженности родного слова, родного пейзажа, родной истории… В "этот уровень" безоговорочно "выходят" лучшие песни Новеллы Матвеевой: "Какой большой ветер…", "Цыганка-молдаванка", "Горизонт", "Мой караван шагал через пустыню…", "Девушка из харчевни", "Окраина", "Адриатика", "Ехал солдат лесом", "Следы", "Капитаны без усов", "Луна", "Ах, как долго, долго едем…", "Платок вышивая цветной", "Когда потеряют значенье слова и предметы…" и десятки других, разлетавшихся по всей стране сначала на магнитофонных бобинах, а затем на грампластинках, звучавших с эстрады и в кинофильмах .
Кстати, есть прелестный эпизод в воспоминаниях Новеллы Матвеевой о том, как в детском саду вместе с другими детьми она пела песню о Щорсе: "…наш хор выстраивался на ступенях. И с определённого мгновения где-то надо мной, в верхнем ряду поющих, начиналось тихое цоканье - подражание удаляющейся коннице. Это некоторые, специально отведённые для такого дела, ребята принимались ритмично щёлкать языками. Помню своё удовлетворение, что я-то не в цокающем ряду!.. ("Из песни слова не выкинешь")". Трудно себе вообразить Новеллу Матвееву с её одиноким голосом не для хора, поющей коллективно!.. И как прекрасно, как точно явлена здесь черта её характера: не быть "в цокающем ряду"!..
Написанная в последние годы Новеллой Матвеевой проза, собственно, и есть исповедь о том, как человек, прожив долгую и трудную жизнь в разных эпохах, при разных политических режимах и правителях, будучи по большей части страдательным субъектом истории XX и теперь уже XXI века со всеми их войнами, трагедиями, идеологиями, разломами цивилизационных систем, распадом империй, духовными и экологическими катастрофами - смог сохранить в чистоте бессмертную свою душу, свой не агрессивный, но твёрдый голос, своё отдельное, пусть и продуваемое всеми ветрами место на Земле не в "цокающем ряду" и не в толпе кричащих: "Распни Его!.."
Воспоминательно-эссеистический жанр этой прозы можно определить словами самого автора как "личный эпос". Сколь бы величественно эпическим ни было движение Большой Истории, Большого Времени, внутри него у каждого из нас есть своя собственная история, свой "личный эпос", даже своё отношение с обычным временем (как, например, в сказке у Новеллы Матвеевой: "У меня не было часов ни на руке, ни на башне!"). Хотя и образ Большого Времени ещё в начале творчества, как мне кажется, выражен у неё невероятной, космической метафорой - "Выселение из Вселенной". Такими масштабами в поэзии мог мыслить ещё разве что Уитмен…
Жизненные обстоятельства, в которые попадала поэтесса, были нередко таковы, что, описывая их, ей приходится порою как бы заранее оправдываться перед читателем: "Ах, боюсь, меня опять посчитают злою! Что, по мнению некоторых людей, слишком не соответствует моему, творчески-беззащитному, облику и нежной, как фиалки, манере письма…" ("Дама-бродяга"). Но как описать "фиалковыми" красками "неприветливую, неуютную, осыпанную матом и щепками детдомовскую территорию", где "на все приютские воротники ставятся клейма - то есть имена и фамилии обвиняемых в сиротстве, уличённых в беззащитности" ("Пастушеский дневник")?
Как идиллическим языком "Дафниса и Хлои" Лонга передать реальную историю гонений, клеветы и преследований, которыми мелкие грызуны советской номенклатуры буквально изживали со свету (выселяли из Вселенной) двух беззащитных поэтов, Новеллу Матвееву и Ивана Киуру, её мужа. "В моём истерзанном воображении Иван Семёнович - как человек бесстрашный и слишком неосторожный - при всякой его отлучке из дома погибал тысячу раз!.. куда бы то ни было я - в мирное для всех время - провожала Ивана Семёновича как на фронт! Как на войну, видную, казалось, нам одним, слышную - нам одним, тайно объявленную - для нас одних. Я боялась, что его… покончат с собой!" ("Дама-бродяга").
Так было, свидетельствую об этом, поскольку именно в те годы (начало 1980-х) мы как раз и познакомились с Новеллой Николаевной и Иваном Семёновичем и вся эта криминально-абсурдистская история разворачивалась на моих глазах. Мне приводилось быть свидетелем сцен, подобных описанному в "Даме-бродяге" сюжету, происходивших на внешне благополучных для постороннего взгляда тропинках Дома творчества: ""Не вздумай с ними связаться, - потихоньку предупреждала я Ивана Семёновича при их приближении. - Им ведь только того и надо!" - "Выпрямись! - отвечал мне он. - И не вздумай уступать им дорогу!" Их же - одаривал таким взглядом, что (надобно отдать им должное!), не выдержав, они отводили взоры…"
Присутствие Ивана Семёновича Киуру на страницах прозы Новеллы Матвеевой столь же значительно, сколь значительно было присутствие этого во всех отношениях удивительного человека и поэта в её жизни. Вместе они составляли настолько гармоничную, цельную, дополняющую друг друга пару, что, глядя на них, нельзя было усомниться в истинности утверждения о том, что браки совершаются на небесах. В сущности, это были два странника, два Божьих человека на земле, рождённых для поэзии, далеких от "шума повседневности" (Н. Матвеева), от мирской суеты, от свары за место под солнцем. И в этом была вся их драма, ибо, как поётся у Новеллы Матвеевой: "Но колбасникам, тайным и явным, поэты противны". Не удивительно, что в наиболее драматических моментах её воспоминаний, как античный хор в трагедиях древнегреческого театра, возникают стихи Ивана Киуру, как, например, эти глубоко символичные строки: "Нерв звенящей натянут струною / И дрожат на нём горькие слёзы… / То не Лорки ли песню они отразили / И трепещут, сорваться готовы? / Не сорвутся. Вы соли их не раскусили / И подумали вовсе не то вы…"
В этой прозе много снов, самых различных: от снов-расследований, снов - Шерлок Холмсов (блестящее эссе-сновидение "Опыт грёз" о разгадке убийства Кристофера Марло), до снов - режиссеров, постановщиков трагедии о Ясоне ("Дама-бродяга", где страшная, как сон, явь, перемешана с не менее ужасающим сновидением). В снах вообще не бывает прозы, сны сами по себе всегда поэзия, а в рассказанных снах Новеллы Матвеевой это ещё и поэзия, на которой лежит золотой отблеск художественного опыта Гофмана, Кафки…
В яркой традиции политических памфлетов Дефо, Свифта написано эссе "Страшный кондитер" о трансгенных (генетически изменённых) продуктах. С такой бы великолепной речью к народным защитникам в Госдуму. Но там и Солженицына не услышали, осмеяли, посчитав себя семипядистей во лбу… И разве услышали бы наши думцы такой вот глас вопиющего: "Господь создавал этот мир как гениальное стихотворение. Никто не вправе редактировать Господа! А тут явились целые бизнес-кланы редакторов хлеба нашего насущного…" ("Страшный кондитер")?
В большой работе "Сюжеты на манжетах" на каждой странице россыпь открытий, отточенных мыслей: "Есть люди, которым ужасно нравится думать, что у нас в России чего-то нет! Ну, хоть чего-нибудь пусть в России не будет - и то уже им приятно… Канальство, - как легко их сделать счастливыми!..", или: "Можно считать порчу концом всего. Однако началом всего порчу считать я отказываюсь", "мелодия - это СЮЖЕТ МУЗЫКИ, а сюжет - это МЕЛОДИЯ ПРОЗЫ"… И сколько ещё подобных драгоценных наблюдений у Новеллы Матвеевой повсюду: "Был бы грех - оправдание сыщется", "Упоение - враг анализа", "Благородство, даже испорченное легкомыслием, даже не во всех точностях в себе уточнённое, но ИСКРЕННЕЕ И ПЫЛКОЕ, тоже может одерживать блестящие победы над временем" ("Именем короля!.."); "а неплохое было бы название для журнала - "Весёлый экономист"?" ("Страшный кондитер"); о "Бегущей по волнам" А. Грина - "Слов нет: "Алые паруса" Грина совершенны, но по мне "Бегущая" лучше. Здесь больше приключений, пространства, тайны. Больше догадок о душе человека… Быть может, я скажу неожиданность, но "Бегущая по волнам" это СВОЕГО РОДА… гриновское "Преступление и наказание"!" ("Не скучно ли на тёмной дороге?"). (Собрать бы эти изречения Новеллы Матвеевой вместе с бесчисленными поэтическими максимами из её стихотворений, какой дивный сборник афоризмов мог бы сложиться, не хуже знаменитого "Карманного оракула" Бальтасара Грасиана-и-Моралеса!)
Читая классическое эссе Матвеевой "Над омутом лозы…", убеждаешься, что все разговоры о "конце русской литературы" не более чем чья-то злоумышленная выдумка. Так же, как и воспоминания "Мяч, оставшийся в небе", это повествование, посвященное "утреннему свету детства", наполнено той красотой и таинственностью, той чистой доверчивостью и мудростью неведения, той открытостью незнакомому миру и впервые возникающими в юной душе вечными вопросами бытия, которые помнятся нам как незабываемая радость от чтения лучших страниц о детстве Сергея Аксакова, Льва Толстого, Алексея Н. Толстого…
Что же видно с высоты детства, какая правда про нас и нашу жизнь открывается оттуда ? Что здесь существует мир реальный, без неба, где кругом униженность бедности, алчность богатых, злобность преследователей? Но ведь НАД ВСЕМ этим всегда, во веки веков, был и будет прекрасный, необыкновенный, незабываемый "Мяч, оставшийся в небе"! Послушайте - в небе! - а не провалившийся же в бездну, в тартарары или в преисподнюю, - какими бы там жестокими и трагическими ни были "тридцатые", "сороковые" прошлого века! Ведь это там свершилось чудо рождения поэта Новеллы Матвеевой! Это там, по её свидетельству, был у неё "первый перехват горла перед явлением настоящей поэзии". И виной тому были "не только сами… стихи, но и то, как читала их моя мать ". Это там, как теперь сказали бы, в "тоталитарной", "не идеальной", грубой эпохе, слух будущей поэтессы "был навсегда испорчен музыкой Идеала и ничего иного больше не принимал". И как же не подумать после этого - не есть ли вся наша последующая взрослая история всего лишь обратный путь в поисках утраченного мяча, оставшегося в небе?
P.S. Будь жив Александр Пушкин, он непременно внёс бы в свой "Table-Talk" историю о том, как автор старинной новогодней песни про "Золушку" ("Я раздуваю пушинку огня, / Пламя бушует и варятся щи, / Если за печкой не сыщешь меня, / То уж нигде не ищи…") попала однажды наяву, ну, не в царский дворец, а в Кремль, на вручение Государственной премии. И как, проходя по красной дорожке, чтобы получить из рук президента премию, потеряла туфельку (с ноги у неё буквально едва не слетела босоножка!)… Но то был бы не более чем повторившийся сказочный случай, если бы… Если бы Новелла Матвеева не написала когда-то ещё одну пророческую песню, в которой предсказала новый поворот темы своей Золушки, весьма подходящий к её кремлёвскому происшествию: "Но портить подошвы ходьбой / Не так по душе мне, / Я лучше приду к вам босой - / Так будет дешевле…" ("Платок вышивая цветной")…
Но ещё поразительнее, что многие удивились этому государственному признанию её творчества - одни из зависти (почему она, а не мы?!), другие из раздражения (уж слишком любит Россию, того и гляди, станет российским Киплингом, певцом империи!). А Новелла Матвеева, вопреки всему, продолжает своё великое духовное странствие в мире, где почти уже не осталось места для поэзии.
Вы видели когда-нибудь, как ходят по земле "певцы империи"? У Новеллы Матвеевой это очень хорошо описано: "Свернуть бы? Да было некуда. Промедлить? Не имело смысла. У меня уже выработалась походка бродяг, - людей, которым спешить некуда, но и остановиться нельзя…"
2005
Геннадии Красников
"Цвел ли, не цвел ли в долине жасмин…"
Старое дерево и жасмин.
Рисунок Новеллы Матвеевой. Конец 1940-х гг.
МЯЧ, ОСТАВШИЙСЯ В НЕБЕ
Аркадские пастухи
Родилась я в Царском Селе. И это было с моей стороны уже нескромно, потому что (надо ли напоминать?) именно там находится лицей, в котором учился Пушкин и в котором он был счастлив, как больше нигде. Таким образом, сама Судьба позволяет мне то, чего люди бы не позволили: повторить за великим поэтом:
…нам целый мир чужбина,
Отечество нам Царское Село.
К сожалению, на этом сходство мое с Пушкиным обрывается (о чём я, впрочем, могла бы и не сообщать!). Да и оставалась я в "садах лицея" недолго. Когда у меня спрашивают - помню ли Царское Село, я обычно, шутя, отвечаю, что меня оттуда увезли в бессознательном состоянии. (То есть ещё до обретения сознательного взгляда на мир.)