Лихо живу я день на собственные средства и ночь провожу в ночлежке.
А потом снова старое. И опять я ласковым щенком заглядываю людям в глаза и жалобно спрашиваю:
- Не надо ли вам мальчика?
Но чем жалобнее спрашиваю, тем круче отворачиваются люди.
Тогда я начинаю улыбаться.
Вечереет. Тени от домов вытягиваются и темнят улицу. В далекой вышине ласточки строчат черные узоры по синему небу.
Толкучка на базаре расходится, а я еще ничего не ел, всем улыбаюсь и не знаю, где буду ночевать.
Не люблю спать без крыши. А хуже всего - нет у меня товарища. Одному ничего не сделать. Вон старая еврейка предлагает остаток пирога. Я их очень люблю.
Будь у меня товарищ, угостились бы за милую душу.
Один заговорил бы торговке зубы, а другой слимонил бы пару горячих и… пойди догони нас!..
- Не надо ли вам мальчика? - обращаюсь к одному прохожему, нагруженному большим ситным хлебом, бумажными свертками, самоварной трубой и пачкой разноцветной бумаги. Из одного свертка сыплется не то сахар, не то соль. Человек останавливается, тяжело дышит. Глаза наши сталкиваются. Я изо всех сил улыбаюсь, и сердце замирает в последней надежде. Человек устал. Ему жарко.
Светлыми шариками скатывается пот от висков к подбородку.
Темные глаза из-под лохматых бровей уткнулись в меня, верхняя губа вместе с седеющими усами приподнимается, и сквозь белые крепкие зубы процеживается:
- Нам нужна малцык… Мы - греки… Сахарным миндалем торгуем… Бери хлебуска… Тасцы…
Обеими руками хватаю десятифунтовый каравай, я мы трогаемся.
Хлеб оказывается свежим, и хотя на улице жарко и душно, но еще ни одна: мать так крепко и нежно не прижимала к груди младенца, как я - эту теплую булку с румяной корочкой.
Люблю, когда корочка хрустит на зубах!
На другой день рано утром мой новый хозяин ставит меня на соборную площадь и велит продавать жареный миндаль, залитый сиропом.
Товар замечательный. Будь я богат, весь лоток откупил бы.
На лотке лежит мой товар в маленьких бумажных фунтиках.
Штука - пять копеек. По-моему, не дорого.
На ногах у меня дамские ботинки на кривых, но высоких каблучках. Хозяин дал для приличия. На шее у меня висит кисетик для денег. Сегодня на заре гуляла над городом гроза, а сейчас, вымытый ливнем, он смеется звонким смехом. На голубом небе ни одной пылинки. Солнце усердно сушит влажные мостовые, а горячие лучи допивают последние лужи.
Ко мне подходит женщина с маленькой девочкой. Я настораживаюсь и стараюсь первую покупательницу задобрить улыбкой.
- Какой тебе нравится? - спрашивает мать у ребенка.
Живая кукла из-под большой соломенной шляпы круглит на меня голубые глаза и пальчиком указывает на розовый фунтик.
- Можно… можно?
- Сию минуту…
Я так стараюсь, что чуть не опрокидываю лоток, лежащий на зыбких легковесных козлах.
Покупательница уплачивает пятак и удаляется с девочкой.
Я смотрю ей вслед с уважением и благодарностью.
На монету трижды плюю, для счастья, и прячу в кисетик.
Народу много, время идет, а никто ко мне не подходит.
Стоять на дамских, да еще искривленных каблучках не очень весело. Уж я для легкости пробую вперемежку то на одной ноге постоять, то на другой, скуки ради прыгаю через каменную тумбочку ограды, потом мне есть хочется!.. А люди проходят мимо - и хоть бы кто взглянул на мой товар!
Тут я вспоминаю, что у меня имеется выручка и что я могу сам купить для себя фунтик миндаля.
Вытаскиваю из кисетика пятак, кладу его на лоток, выбираю самый, на мой взгляд, большой фунтик, монету опускаю обратно в кисет, а в рот отправляю сладкое зерно.
Но не успеваю я зубами расколоть миндаль, как чорт приносит откуда-то двух мальчишек, запыленных, обшарпанных, босоногих и грязных.
- Выплюнь: хозяин идет… - кричит один из них и заливается звонким смехом.
Стыд жжет мое лицо. Разгрызенный миндаль прячу за щеку.
Видя мою растерянность, мальчишки быстро наглеют и вплотную подходят к лотку.
- Дай и нам, мы никому не скажем…
- Скажи… я не боюсь: на свои деньги покупаю…
- Рано же у тебя деньги завелись!..
Вдруг прибегает третий мальчуган, совсем маленький, с черной собачьей мордочкой, подвижной, задористый и весь озорной.
- Что здесь такое?.. Где скандал?.. Почему скандал?.. За что скандал?..
Он сыплет словами, морщит лицо, вращает глазами и явно поднимает меня насмех.
Пахнет дракой, мне становится жарко…
- Уходите!.. Уходите, говорю вам! - кричу я, стараясь казаться страшным.
В ответ раздается дружный смех.
У меня что-то сжимается подложечкой… Начинаю трусить. А все потому, что не знаю, как здесь, в Одессе, дерутся! Будь это в Житомире, - я бы показал им, на каком месте яблоки цветут…
- Уходите! - кричу я на всю площадь и скрежещу зубами.
- Ты брось в нас миндалем, мы испугаемся и убежим! - говорит старший из троих и оскорбительно смеется.
- Ой, не бросай - убьешь! - кричит самый маленький и, разбежавшись, падает к моим ногам, да так ловко, что я лечу через него прямо на лоток.
И вся моя лавочка разваливается.
Рассыпанные фунтики с миндалем валяются в дождевой лужице.
Погиб товар… Хозяин убьет… С отчаяния бросаюсь в бегство…
В затуманенных слезами глазах мелькают дома, люди, тарахтят колеса, звенят каменные мостовые… Я мчусь по широким одесским тротуарам, бегу по аллеям из акаций, обгоняю разряженную толпу мужчин и женщин, бессильной злобой обдаю сытые рожи разгуливающих одесситов, плачу, без слез, глотаю горькую обиду и… вдруг останавливаюсь на бульваре, мгновенно зачарованный: я впервые вижу море…
Я сразу догадываюсь, что это не река и не озеро, а настоящее море, живое, глотающее золотые слитки солнца, и без другого берега.
Теперь я знаю, что с этого синего моря начинается каждая сказка.
Но одного я не знаю: что здесь я роняю свое детство и вхожу в жизнь, еще более огромную и более опасную, чем это море.
Часть вторая
1. Море
Нас трое: солнце, море и я. На этом сверкающем просторе я занимаю такое крохотное место, что реющим надо мною белокрылым птицам я кажусь черной ракушкой, выброшенной на желтый песок.
Мои недавние волнения, страх, обида и слезы поглощаются неизмеримым пространством и уносятся в те светлые дали, где небо смыкается с морем.
Здесь есть на что посмотреть! Куда хочешь гляди, а конца не увидишь… Вот бы Оксана да дедушка Стась посмотрели, где я нахожусь…
Мысли мои замирают в восторге; я сливаюсь с этой солнечной пустыней и перестаю ощущать самого себя.
Долго сижу один среди тепла и света и устающими понемногу глазами слежу за одинокими парусниками, плавно скользящими по голубому атласу тихо дремлющего моря.
Меня убаюкивает равномерный шорох прибрежных струй, напоминающий шелест сухих листьев.
Чтобы не уснуть, я встаю и делаю несколько шагов.
Жара. Одолевает желание выкупаться. Охотно снимаю с ног дамские башмачки, порядком надоевшие мне, и далеко закидываю их: не хочу больше носить такую дрянь.
Подхожу к воде. Сажусь на камень и ногами пробую море.
Оно теплое, ласковое. Тогда быстро раздеваюсь и, по старой привычке, со всего размаха бросаюсь в море.
Лечу в прохладную пропасть и не достаю дна.
Непомерная глубина у самого берега пугает меня, и я изо всех сил карабкаюсь вверх. В нос попадает противная горько-соленая вода. Чихаю, отплевываюсь и тороплюсь выбраться на сушу. Но это очень трудно сделать: весь берег утыкан скользкими камнями. Только подплывешь и прикоснешься к мокрой глыбе, как обратно сползаешь головой в воду. И снова плыву вдоль камней, покрытых зеленой слизью.
Начинаю зябнуть. Становится страшно. Боюсь утонуть. Силы мои слабеют, а плавать тяжело. Но хуже всего то, что нельзя постоять и отдохнуть: дна нет. Кричать о спасении? Но кто услышит мой голос в этой мертвой безлюдной шири?..
И в то время, когда держаться на воде мне уже невмочь, вижу человека, спускающегося с городской кручи и направляющегося к берегу.
- Дяденька… Помогите… Я сейчас утону!.. - кричу я предсмертным криком.
А налитые тяжестью ноги тянут меня вниз, и я стараюсь откинуть голову, чтобы в рот не попадала вода.
- Дяденька!..
Лежу голый на песке и прячу глаза от солнца. Тошнит. Не могу вспомнить, как и кто меня вытащил из воды.
Подле меня сидит белобровый и белоусый старик.
Перед ним удочка, помятое ведерко и стеклянная банка с червями.
- Хорошее местечко выбрал ты для купанья… Здесь взрослые пловцы боятся утонуть… А ты куда полез…
Старик говорит таким осторожным шепотом, каким говорят на похоронах.
- Я, милый мой, - продолжает он нашептывать, - сорок лет по морям ходил, в скольких авариях участвовал, в добровольном флоте шкиперов да боцманов замещал, плаваю, что твоя камбала, но что б я, трезвый человек, в таком омуте стал купаться, - никогда!.. А ты, этакий щенок, креветка, можно сказать, ничтожная - и вдруг залез… Хорошо, что я сегодня, по случаю трезвости, поудить пришел… А ежели б меня здесь не было?.. Ну и капут поминай как звали мальчика…
Слова моряка действуют на меня лекарственными каплями, и я чувствую себя лучше. Приподнимаюсь, сажусь, подсовываю под себя ноги и украдкой поглядываю на старика.
Он занят удочками. Налаживает поплавки, прикрепляет к ним крючки и делает все это ловко и быстро, хотя руки у него толстые, а пальцы кривые. Одет он очень бедно: на босых ногах опорки, а штаны в коленках порваны. Морщинистое и обветренное лицо покрыто серебряной пылью небритой бороды. Маленькие острые глаза черными искрами поблескивают из-под лохматых бровей.
- Дедушка, вы меня вытащили из воды?
- А то кто же?
- А как вы это сделали?..
- Очень просто: вижу, что тонешь, ну, я тут живым манером, по-матросски, лег на камень, рукой поймал тебя за волосья и вытащил. Штука не хитрая… На своем веку немало дураков вылавливал из воды.
Старик еще что-то говорит, но так тихо, что мне ничего не слышно.
Слежу за тем, как он, не торопясь, достает из банки червя и натягивает его на крючок.
- Дедушка, позвольте, я вам помощником буду… Я умею… Мы на Тетереве…
- Тсс…
Старик грозит мне пальцем, и я обрываюсь…
- Какого дьявола ты звоном рассыпаешься! Всю рыбу разгонишь, - шипит старик, склонив ко мне желтый безволосый череп. - С твоим голосищем тебе по дворам "Разлуку" петь, а не рыбачить… Рыба, милый мой, - продолжает он уже миролюбивым шопотом, - зверь чуткий и тишину любит. У нее, у рыбы-то, ушей хоть и нет, зато глазами слышит…
- Как глазами? - спрашиваю я как можно тише.
- Очень даже обыкновенно. У рыбы глаз и зрячий и чуткий. Она, милый мой, даже тень слышит. Скользнет, скажем, по воде тень чайки, а рыба, глядишь, уже винтом зарывается в море… Ну, а теперь, милый мой, натяни штанишки и уходи с богом… Мне помощников не надо.
Ухожу, провожаемый горячим солнцем и сонным журчанием покойного моря.
2. Сытые и голодные
Предо мною гигантская лестница, каких я еще никогда не видывал. Она шире улицы, выше киевского Подола и вся из камня.
Лежит, распластанная на солнце, и пятки обжигает. Скачу по расплавленным ступеням вверх, беру последнюю площадку и попадаю на бульвар перед большим бронзовым человеком со свертком в правой руке, протянутой к морю.
Здесь так красиво и богато, что начинаю трусить: боюсь, что меня, босоногого, отсюда прогонят. Не вижу ни одного простого человека. Гуляют одни господа и барыни. Гуляют парами.
В конце бульвара на широкой площадке, украшенной желтыми, синими и красными цветами, собираются музыканты. Они поднимаются на эстраду, похожую на большую белую раковину.
Верчусь среди красивой, нарядной публики, вдыхаю миндальный запах цветущих акаций, и мне кажется, что попал на богатую свадьбу. Вот заиграет оркестр, и все пары начнут танцевать.
Забываю о пятаке, лежа'щем в кисетике, о толкучке, о горячем пироге с ливером… Мне не хочется уходить отсюда. Понемногу осваиваюсь, обхожу весь бульвар, всматриваюсь в отдельные лица, запоминаю украшенные золотом кортики, болтающиеся на черных ремешках у морских офицеров, и пунцовые розы в темных волосах женщин.
Подхожу совсем близко к обширной террасе, защищенной от солнца парусиной, где в светлых костюмах за мраморными столиками сидят кавалеры с дамами, едя г мороженое, а из высоких хрустальных бокалов через соломинки сосут прохладительный напиток цвета рубина.
Здесь я готов простоять всю жизнь, - как вдруг меня кто-то ударяет ниже спины чем-то твердым. Ударяет не очень больно, но и не совсем ласково. Оборачиваюсь и замираю: надо мною мясистое круглое лицо городового.
Черные усы пиявками изогнуты поперек толстых, налитых темною кровью щек.
- Пшел отседа!..
И затуманивается сказка красивой жизни, и я снова шмыгаю по горячим плитам одесских улиц.
Голод приводит меня на базар. Из мира красоты и роскоши попадаю в царство бедности и понятной мне простоты. Босоногих мальчишек и девчонок не счесть.
Здесь не приморский бульвар, где говорят глазами да улыбками и где тишину и порядок охраняет свирепый городовой. Тут люди, собравшись в большом количестве, грудью и локтями проталкивают себе дорогу. Здесь не стесняются, а каждый человек старается горлом и кулаками вырвать у жизни кусок хлеба.
На этой ежедневной ярмарке, где бедные продают нищим свою нужду, никогда не бывает просторно. Среди бесчисленных ларьков, палаток, будок и лавчонок плещется распаренное человеческое месиво, густо растекаясь по узким проходам.
Божба, клятвы, уверенья, перебранка, проклятия, смех и стоны сливаются в один сплошной, непрекращающийся ни на минуту разноголосый шум.
Два пирожка - один начиненный горохом, а другой с измельченной требухой - я ем на ходу, вызывая зависть у незнакомых сверстников, жадными глазами отсчитывающих каждый кусок, каждый глоток.
- Хочешь, кусочек? - спрашиваю я у одного мальчугана, ближе всех идущего за мной.
- Еще как хочу!.. - дрожащим голосом отвечает он, а большие глаза недоверчиво мерцают темным блеском.
Осторожно, чтобы не уронить крошки фарша, отрываю кусочек и даю ему. Мальчик не жует, а проглатывает сразу, по-собачьи. Смотрю на него с удивлением.
Он выше меня ростом, но такой тонкий, что полуистлевшая грязная рубаха тряпкой болтается на нем.
Сквозь прорехи видны сухие ребра.
- Что ты тут делаешь? - спрашиваю я у мальчугана.
Мой новый знакомый оглядывается, наклоняет ко мне черноглазое лицо и таинственно шепчет:
- Хочу что-нибудь своровать, но ужасно боюсь… Вчера одного поймали… Он из палатки вязанку бубликов стянул… Ой, как его били!..
- Да, за это не ласкают, - солидно замечаю я. - А ты что хочешь своровать?
- Разве я знаю что?.. Мне две копейки нужны на молоко. У меня сестра очень больна… Если молоко не достану, она умрет… Сегодня умрет…
- Отчего это она?
- От стирки… Ходила по стиркам и заболела…
- А у меня мама умерла, когда я еще был маленьким, - говорю я ему в утешение.
И вдруг вспоминаю о моем способе зарабатывать.
- Знаешь что?.. Мы можем добыть деньги у купцов.
Мой собеседник хватает меня за руку и вплотную прижимается ко мне. В его глазах вспыхивает надежда, и голодное лицо его с острым подбородком становится осмысленно-подвижным.
- Ой, скажи скорей, как это можно сделать…
- Очень легко… Подведи меня туда, где много магазинов, и там мы станем захаживать к купцам и спрашивать: "Не надо ли вам мальчиков?"
- И тогда что?..
- Нас наймут и будут деньги платить… Вот что тогда.
- Меня не возьмут, - говорит мальчик, и я вижу, как недавняя оживленность гаснет и лицо замыкается печалью.
- Почему не возьмут?
- Разве ты не видишь? Я весь оборван…
- А можно так сделать: я один захожу, а когда наймусь - о тебе скажу… Хорошо?..
- Ну, ну… Пусть так….
И мы покидаем толкучку.
3. Хозяева
Подходим к Александровскому проспекту, где очень много магазинов.
- Я вон куда зайду, - говорю я своему спутнику, указывая на одну из галантерейных лавок, - а ты подожди меня.
- Хорошо, - соглашается мальчуган.
Вхожу в большую лавку с высокими полками, заставленными картонными коробками. Перед прилавком на венском стуле в положении дремлющего человека сидит хозяин лавки. У него через весь живот тянется золотая цепь от часов. На нем летний светлосерый костюм и рыжая бородка.
Подхожу и останавливаюсь у порога.
- Тебе что?
- Не надо ли вам мальчика? - спрашиваю я по-русски и приветливо улыбаюсь.
Хозяин подымает сонные веки и старается хорошенько рассмотреть меня.
- Ты кто - болгар? - спрашивает рыжий.
- Нет.
- Кто же ты - грек?
Я отрицательно качаю головой.
- Так, может, ты грузин будешь?
- Нет, я - еврейский мальчик.
Хозяин еще шире раскрывает веки, и его коричневые зрачки входят в мои глаза.
- Ну-ка, подойди сюда…
Он манит меня указательным пальцем, и я замечаю, что рука у него осыпана веснушками и золотыми волосиками.
Нерешительно переступаю порог. Меня почему-то пугает этот маленький рыжий человек с желтой плешинкой на макушке.
- Раз ты еврей, - обращается он ко мне, - то почему ходишь под открытым небом без шапки? А?..
- Извините меня… Я ее забыл под скамейкой, - вежливо отвечаю я.
- Что значит под скамейкой?
- В вагоне… Я из Киева приехал…
- Кто же прячет шапку под скамейкой?
- Я там лежал…
- Ага, теперь я понимаю: ты настоящий аристократ… Ну, а что ты умеешь делать?
- Что прикажете…
- А в галантерейном деле ты что-нибудь понимаешь?
- Понимаю… Я кричал: "Каждая вещь две копейки".
- О, вот это я-таки ценю… Ты, значит, галантерейный крикун… Очень хорошо… Ну, погоди немного…
Он встает, расправляет плечи и, зевнув, кричит:
- Этль, выйди в магазин.
За стеной раздаются скрип кровати, сопение, оханье, а потом, согнувшись, входит через маленькую дверь женщина богатырских размеров. На ней все преувеличено и кругло. Лицо, плечи, груди и живот туго набиты мясом и жиром.
- Ты уже соскучился? - спрашивает она по-еврейски и оголенными до локтей руками закрепляет на затылке рассыпавшиеся волосы, а толстые губы растягивает в улыбку.
- Мне не давал скучать вот этот… путешественник, - отвечает хозяин, указывая на меня.
Великанша наклоняется, щурит заплывшие глаза и внимательно разглядывает меня.
- Хочу нанять его зазывальщиком и помощником Соньки…
- Вот этого?! Так он же немногим больше блохи…
- Но зато он говорит по-русски, как настоящий москвич, и умеет делать все, "что прикажете"…
Последнюю фразу он произносит по-русски, повторяя мои слова.
Хозяйка подходит ко мне, подбоченивается и обдает меня теплым тяжелым дыханием.