О любви
Я ощущаю себя хрупким. Например, кроме страха смерти, это известно, я боюсь узнать, что нет той женщины, которая меня любит. Да, я знаю, что меня очень любят, но я боюсь нелюбви. Потому что чувствую, настолько это важно для меня (это, очевидно, моя самая главная опора). Я не представляю, что значит не быть любимым – наверное, это заставило бы меня сильно пошатнуться. Тогда мне стало бы грустно. Если я люблю женщину, и я с ней, и вдруг замечаю, что она уже не так сильно меня любит, это заставляет меня страдать. Очень. Только если в это время мне не попадается другая, которая может полюбить меня, влюбляется в меня безумно. Тогда это будет компенсацией. Но было бы по-другому, если бы моя жена разлюбила меня. Я считаю, что я люблю свою жену. Однако внутренне я сомневаюсь, думаю, что она больше не влюблена в меня, по крайней мере, так, как это было когда-то. И это причиняет мне большие страдания, потому что мне необходимо знать каждую минуту моей жизни, что есть женщина, не прекращающая меня любить. Тогда боль проходит. И именно потому, что она проходит, я немного боюсь. Почти как если бы ее уход вырвал меня из темноты, чтобы оставить в холодном свете, где больше нет ни исступления, ни мучения… Я однажды споткнулся, чуть было не упал, потом, мало-помалу поднялся, и сейчас я сильнее, чем раньше. Сильнее именно благодаря сомнению, что женщина, с которой я вместе, может, не любит так, как любила раньше.
Думаю, что моя манера чувствовать любовь настолько бурная, что моему браку довольно легко распасться. Потому что, несмотря на все семейные принципы, в которые я очень верю, так как думаю, что, кроме прочего, семья должна быть примером для общества, итак, несмотря на все эти прекрасные принципы, которые мне привили еще мама и папа, я чувствую себя большим метеоритом в этой области. Я ничего бы не смог, если бы не был постоянно влюблен, потому что моя работа, хотя и достаточно интересная, в то же время и изнурительная. Однако так как я женился на умной девушке, помимо того, что красивой, она прекрасно знает, что такой, как я, не сможет работать, зная, что нет женщины, которая его любит. Тогда мне невесело. И если влюблен только я, понятно, что я впадаю в депрессию.
О Мине
Возьмем, к примеру, Мину. Ну, Мина – крупная, большая певица. Я говорю "крупная" не потому, что она сейчас поправилась. Крупная, именно с точки зрения силы того, что она делает. Мина обладает большой силой, и, возможно, даже ошибки, которые она совершает, не что иное, как проявление ее силы. Она, например, способна исчезать. Исчезать – и возвращаться вновь. У Мины то подъемы, то спады. Но не потому, что она женщина. Я не думаю, что женщина менее умна, чем мужчина, но я считаю, что это происходит только благодаря огромной вере Мины в свое ремесло.
Разница между мной и Миной такая. Думаю, что мы оба имеем равную силу, с тем лишь отличием, что я понял, что успехом можно управлять. Ведь даже привлекательный человек, один из самых привлекательных в Италии, должен всегда быть на виду, и даже если потом он сильно надоест, не будет больше самым привлекательным, останется пятым, шестым и так далее.
Я и Мина, мы оба спонтанны. Я, кроме непосредственности, обладаю, надеюсь, также некой административной жилкой, внутри у меня есть некий "измеритель", чего у Мины не было. Адриано Челентано – нас внутри двое: один, который хочет идти вперед, и другой, который хочет остановиться. Это он говорит: "Минутку, подожди, сделай это завтра, сегодня лучше сделать вот так". Мина же хочет двигаться только вперед. То есть у меня есть и кузов, у Мины – только мотор. Мотор работает, но недостает тормозов, не хватает остального… Вот почему Мина так часто бывала неуравновешенной. Например, она набрала сто кило (особое дело, что нужна сила, чтобы справляться с таким весом), потому что вместо того, чтобы бороться, позволила себе впасть в самое большое уныние, которое существует в жизни. Это не для меня. Я и Мина преследовали разные вещи. Но, возможно, Мине не хватает настоящей любви.
О "клане"
Миф о клане, наверное, это миф о молодости. Сегодня было бы просто взять пятерых талантливых и сказать: "Объединимся в клан". Это произошло бы тут же, и, пожалуй, они были бы даже довольны, что я главный, из-за извлекаемой для себя пользы. Но это не было бы хорошо, потому что следовало бы не из дружбы, а из выгоды. Тогда к чему клан? Лучше его не собирать.
"Клан" Челентано больше не существует. Однажды я сказал своим друзьям: "Лучше, чтобы я расторг с вами договор. Думаю, что этим окажу вам услугу, потому что вот вы со мной, и что? Вы не делаете ничего. Потому что каждый раз, когда я прошу на телевидении пригласить одного из вас, они меня шантажируют, говоря: "Мы возьмем его, если и ты придешь". И что мне делать? Тогда я должен ходить на телевидение каждый день. И, стараясь вам помочь, получается, что я вам не помогаю и сверх того разрушаю самого себя. Это тяжелая борьба, это сложно. Лучше, чтобы каждый из вас искал свою, другую, дорогу, чтобы каждый шел своими силами, и, без сомненья, думаю, вы что-то совершите, большее, чем оставаясь со мной". Итак, "Клан" еще существует, но только как этикетка. Он стал индустриальной вещью. "Клан" – это я.
Я немного об этом сожалею. Но если подумать о трудностях, с которыми столкнулся, со спорами, в которых каждый раз должен был выступать арбитром и которые рождались из зависти друг к другу, потому что каждый хотел продвинуться первым… Я собирал собрание за собранием и говорил: "Ребята, мы должны решить, кого мы должны продвигать. Решили продвигать этого? Тогда приложим все усилия, поможем ему, потому что, продвигая его, мы продвигаем "Клан". У меня были находки. Например, с Рики Джанко. Я записал песню, которая называлась "Preghero" и которая очень хорошо продавалась. Его я записал следующим. На моем конверте я написал: "Первая часть" и добавил: "Вторая часть записана не мной, а Рики Джанко на диске "Клана". Люди были почти обязаны купить вторую часть, потому что им было любопытно, чем все закончится. С такими находками и другим членам "Клана" удавалось достигать больших продаж. "I Ribelli", например, были первой в Италии группой, еще до "Beatles", продавшей пятьсот тысяч копий диска со знаменитой "Chi sara la ragazza del Clan?". Как девушку "Клана" затем продвигали Милену Канту. Однако, несмотря на мои усилия, внутри "Клана" шла постоянная война. Сейчас я чувствую себя намного легче. Однако, учитывая, что хотелось бы, чтобы такое сообщество было, ясно, что небольшое сожаление остается.
Настоящий клан у меня был всегда, с детства, и он тот же, что и сейчас, вне звукозаписывающего лэйбла. Это друзья, с которыми я и работаю наравне. Ну, если быть точным, не совсем наравне. Потому что они знают, что, даже когда речь идет о работе, я, парень с улицы Глюка, с ними. Но они должны быть начеку, потому что Адриано Челентано ни с ними, ни со мной. Это общественная вещь. И в этом аспекте наши отношения не равны. Это я несу ответственность за все, это я должен готовить ту вещь, которая называется Челентано, и все знают, что должны придерживаться некоторых правил, некоторых решений. Я могу сильно рассердиться, но и в ту минуту, когда я сержусь, дружба, которая есть между нами, всегда остается. Может быть, только на пятьдесят процентов мне нравится, что все зависит от меня. Часто мне этого не хочется, потому что игра идет по-крупному, и проблемы тоже большие. Иногда прямо-таки как горы.
О Милане
Внешнее изменение Милана заставляет меня страдать, в том смысле, что раньше у Милана было свое лицо, и я считаю, что, возможно, это было одно из самых красивых в Европе лиц; в то время как теперь оно больше не существует, больше его нет. Стерто с земли. Его, Милан, лишили души. Даже туман был прекрасен. Теперь нет ни тумана, ничего. Потому что города нет. Человек в современных городах больше не имеет дома. Человеку кажется, что у него есть дом, но тот дом, который у нас есть сегодня, вовсе не дом. Дом есть дом тогда, когда у него есть свое лицо, и это лицо не должно отражаться только в интерьере, иначе это паллиатив. Кто-нибудь скажет: "При чем здесь это? Ты красиво обставляешь интерьер, и, когда ты внутри, тебе кажется, что вокруг хорошо". Это могло бы быть так, но всегда есть внутреннее беспокойство, если выглянуть наружу, то увидишь дом, построенный как коробка, похожий на могилу, а перед ним еще одну коробку. Еще одна могила. Тогда подсознательно начинается кариес, не только зубной, а внутренний, и это приводит к падению сочувствия, терпимости и к повышению агрессивности.
Милан стал одним большим кладбищем. Да, потому что дом, по-моему, не только то, какой он внутри, но и какой снаружи. Дом – это когда я выхожу, например, рассердившись на жену, хлопнув дверью. Выхожу из дома почему? Потому что хочу уйти от этой злости. Если я выходил из дома и видел Милан таким, каким он был раньше, когда каждый дом был украшен по-своему: красивое окно, цветы в горшочках, каннелюры, палисад… И если я кого-нибудь встречал, я говорил ему: "О, привет, пойдем выпьем, пойдем в кафе, послушаем, что говорят в баре". Тогда гнев проходил, я начинал думать, что, наверное, моя жена немного перегнула, но, может быть, перегнул и я. Я возвращался домой и мирился. Но в сегодняшнем доме человек хлопает дверью, выходит наружу и видит вокруг кладбище. Дома, люди… Он раздражается еще больше, возвращается домой и бьет ни в чем не виноватую жену.
Настоящий дом – это тот, которого, ты чувствуешь, тебе не хватает, когда ты уходишь или уезжаешь. Представьте, если кто-нибудь, к примеру, работает на сборочном конвейере и ему надоело, он думает: "Ладно, сейчас я тут, должен продолжать делать эту работу, которая мне не нравится, которая мне ничего не дает. Но, в конце концов, вечером, когда я приду домой…". А если в то время как он думает об этом, его мозг отмечает, что у него нет тогодома, а только коробка на кладбище, ему от этого не становится легче.
Сегодня в Милане я чувствую себя одиноко. В целом, говоря о городах, теперь я там чувствую себя одиноко, не только в Милане. Душа Милана, утраченная, настоящая, была душой девятнадцатого века. Восемьсот сорок шестого – восемьсот семьдесят пятого годов. Я родился сто лет спустя, но, когда родился, еще оставался этот дух, даже если уже начиналось его уничтожение. Прежде чем я это заметил, однако, прошло некоторое время. И точно так же, как мне не кажется домом мой дом здесь, в городе, мне не кажется домом и дом за его пределами, и я настолько одержим мыслью о том, что в моем понимании дома больше нет, что никак его не закончу, тот дом, загородный, который строю уже пятнадцать лет.
О Prisencolinensinainciusol
Музыки я слушаю мало. Когда удается, однако, слушаю ее с удовольствием. Но я слушаю ее мимоходом. Когда я в машине, есть кассета, я ее слушаю. Или же слышу песню по радио, или по телевизору. Или иду и слышу. Но я не имею определенных музыкальных предпочтений. Скажем, я замкнут в своем творчестве. А творчество других не знаю. Потому что у меня нет времени. А не потому, что я не хочу слушать. Однако все обстоит так, как если бы я слушал музыку постоянно. То есть я думаю, что я всегда осведомлен о том, что происходит вокруг, то есть я чувствую эти флюиды, и если мне нужно написать песню, сделать аранжировку, сочинить что-нибудь, мне достаточно послушать один диск, чтобы знать сегодняшнюю ситуацию. Чтобы не отстать.
За двадцать пять лет, только в Италии, моих дисков было продано пятьдесят пять миллионов. За границей я имел успех во Франции, Германии, России. Я этому не удивляюсь, и даже не удивился бы успеху и в других странах, – не знаю, в Китае или в Японии. Если кто-то имеет успех, значит, он делает то, что нравится людям. И тогда почему это должно нравиться только в Италии, где нас пятьдесят пять миллионов, а не во Франции, например? Возможно ли, что наши пятьдесят пять миллионов все кретины? Или все гении? По моему мнению, публика едина, одинакова во всем мире. Как только собираются трое, вот, по-моему, эти трое и представляют публику всего мира. Если кто-то добивается успеха в одном месте, должен обрести его повсюду. Но иногда, если продвижения в других странах нет, то это из-за некомпетентности тех двух-трех глупцов, управляющих за рубежом тем успехом, который держат в руках. Или они не умеют рекламировать продукцию, или не умеют приспособиться, или не верят, или повторяют эту глупость, огромную, как гора: "Да нет, здесь это не пойдет". Если дело пошло "там", оно должно пойти везде. Даже здесь.
Англия и Америка – рынки, которыми я не интересуюсь. Но есть один диск, "Prisencolinensinainciusol", который занял десятое место в Англии и семидесятое в Америке, безо всяких моих усилий. Вот. Это тот диск, где я вроде бы не говорю ни о чем. Там нет слов, то есть они есть, но они, на первый взгляд, не значат ничего. Так как мне всегда нравится меняться, удивлять, был период, когда мне захотелось сделать что-нибудь, ничего не означающее. Но "Prisencolinensinainciusol", уверены ли мы, что он ничего не означает? Может, он немного отражает сегодняшнюю ситуацию в мире, где так тяжело общаться?
Перевод с итальянского Ирины Файт
Единственный сын, который не умел петь
– Мне достаточно было того, чтобы он не стал разгильдяем, чтобы у него была хорошая профессия, хорошая жена и дети и чтобы он жил обычной спокойной жизнью. Но посмотрите теперь, какой сын у меня получился! Король. Все ему радуются, мальчишки на улице его останавливают и называют по имени: "Адриано, Адриано", когда он открывает рот, все начинают смеяться, а когда он поет, то вокруг начинается сумасшествие. А я-то думала, что из всех моих детей он был единственным, кто не умел петь и не имел ни малейшего представления о том, как нужно петь, он, Адриано! В нашем доме все пели. Я, мои дочери, мой старший сын. Даже сидя за швейной машинкой, я укладывала себе на колени книжечку с неаполитанскими песнями и разучивала их наизусть. Адриано же почти не пел, по крайней мере, маленьким. А когда он начал, наконец, петь своим причудливым голосом, вытанцовывая свои чудные па, я готова была хвататься за голову и рвать на себе волосы. Казалось, что у меня растет форменный поганец и разгильдяй.
– Почему вы боялись, что ваш сын станет разгильдяем, синьора?
– Я вам скажу так, Адриано был хорошим парнем, очень простым, всегда счастливым и довольным, веселым, ему нравилось изображать из себя клоуна, говорить ерунду, развлекаться с друзьями. Мы жили на улице Глюка, эта улица на окраине города, и мы были очень бедны. Мой муж работал продавцом продукции Mellin, знаете эти бисквиты для детей, а я была швеей. Когда в 1951 году мой муж умер, я должна была содержать семью своим трудом, работала целыми днями, и у меня было очень мало времени, чтобы заниматься детьми. Адриано утром шел в школу, а днем я отправляла его в часовню к монахам, там был приходской молодежный клуб, где он играл в мяч с другими ребятами, делал то, что ему хотелось, находясь при этом в безопасности. По крайней мере, я была уверена, что там он в надежных руках. Когда мне приходилось работать дольше, я просила священников, чтобы они оставили у себя Адриано после ужина, до 10 или 11 вечера, а потом шла забирать его домой.
И хотя я знала, что он в безопасности, в то же время беспокоилась за него. "Что он будет делать в жизни?" – спрашивала я себя. Учиться ему не нравилось. Казалось, что в школу он ходил лишь для того, чтобы увидеться с друзьями и в очередной раз строить из себя клоуна. Когда учитель его спрашивал, он всегда отвечал на манер своих эксцентричных монологов на ТВ, говорил те же бессмысленные вещи, что и теперь. "Челентано, иди к доске!" – вызывали его. "Кто, я? – отвечал он. – Я кто?" А потом озирался по сторонам, как будто искал кого-то рядом, а все вокруг смеялись. В общем, устраивал спектакли. В приходе было то же самое. Священник говорил, а Адриано его передразнивал, читал проповеди мальчишкам своего возраста, как если бы сам был священником – и снова спектакль, и снова смех. Но он не может идти так и дальше по жизни, изображая из себя клоуна, говорила я себе, нужно найти ему какое-то занятие. Когда он оставил школу, я отправила его работать. Но он болтался от одной профессии к другой, как ни в чем не бывало, и куда бы он ни пришел, везде делал одни и те же вещи и показывал свои, как же это называются… Скетчи? Говорил все время какие-то глупости. Когда же он потом принялся петь и играть, приводить в дом друзей, которые пели и играли, и выходить по вечерам с друзьями, чтобы где-то петь и играть, я начала серьезно беспокоиться. Похоже, подумала я, он хочет стать артистом варьете. Он себя угробит, станет разгильдяем и подлецом.
– Почему вы думали, что артисты варьете – разгильдяи и подлецы?
– Ну, я не знаю, правильное ли слово я подобрала… Артисты варьете всегда навевали на меня тоску и вызывали… Как бы это сказать? Чувство неприязни. Все эти полуголые женщины, которые пели "Viva la felicità" ("Да здравствует радость". – Авт.). Ну какое счастье – неудачники? Все эти пляски, все эти сальные шуточки, перья и блестки. Помилуй бог! Меня пугала мысль о том, что Адриано мог стать таким же, как эти люди. Так что когда я увидела, что он встал на этот путь, начала отвешивать ему тумаки. Я его колотила, когда он выходил вечером с друзьями, чтоб отправиться петь и играть в очередном клубе, и когда оттуда возвращался. В те времена был один известный танцовщик, Доссена, он уже умер. В общем, он приходил иногда за Адриано. Я чуть было и ему не отвесила пару тумаков. Потому что именно он повел Адриано в Taverna Messicana, чтоб подзаработать там немного денег. Когда Адриано принес домой эти бумажки по 1000 лир, всего парочку, насколько я помню, я кинула их ему в лицо и сказала, чтоб он забирал их обратно. Я не хотела брать эти деньги, потому что считала, что это были грязные, развратные деньги. Адриано, бедняжка, очень обиделся тогда. Но мне было действительно страшно, что он себя погубит, и казалось, что нет другого способа, чтобы спасти его, кроме как отвешивать ему оплеухи.
Я примирилась лишь после фестиваля рок-н-ролла в Palazzo del ghiaccio, в день первого большого успеха моего сына. Адриано поехал туда с температурой под 39. Я его сопровождала с термометром, таблетками и пилюлями в сумочке. Не знаю, видеть его выступающим на сцене с высокой температурой – это меня растрогало. Я больше его не пилила. Может, я приняла то, что он пошел своей дорогой, даже если бы это не принесло ему большого успеха.
– А какую работу выполнял ваш сын, прежде чем решил заняться пением?