Около десяти утра всех арестантов обошел генерал Набоков со свитой офицеров и служителей. "Как живете, всё ли благополучно? Всё ли имеете? Я комендант крепости". "Мне очень холодно, прикажите затопить печь... Тогда отдано было, с гневом, приказание затопить немедленно печи везде, "чтобы не жаловались более на холод"" (Д. Д. Ахшарумов). Набоков сдержал слово: вскоре в комнатах стало заметно теплее. Но при вопросах, за что' арестовали, он хмурился и мрачно отвечал, что об этом они должны знать сами; впрочем, обещал, что все разъяснится на первом допросе.
А. М. Достоевский подробно описал распорядок жизни узников крепости. Двери казематов отпирались ежедневно по пяти раз, всегда в одно и то же время: утром, часов в 7 или 8, когда приносили умываться и убирали комнату, то есть выносили их судна; часов в 10-11, при обходе начальства (комендант посещал казематы почти ежедневно); в 12 часов дня, когда приносили обедать; в 7 часов вечера, когда приносили ужин; когда стемнеет, чтобы поставить плошку. "Обед состоял всегда из двух блюд: щи или суп в виде похлебки с нарезанными кусочками говядины, и каша, гречневая или пшенная, причем хлеба приносили вдоволь. Ужин состоял из одного горячего. Для питья постоянно ставилась оловянная кружка с квасом или водою, по желанию. Как видно, пища была незатейливая, но жаловаться было нельзя, потому что она всегда была сытная и свежая". Смиренно переживавший свое заточение Андрей Михайлович имел и дополнительное мучение: по ночам в его камере бушевали огромные крысы, с которыми он безуспешно воевал, - они исчезали только при дневном свете...
Двадцать третьего апреля Николай I назначил "Секретную следственную комиссию, высочайше учрежденную над злоумышленниками". В нее вошли И. А. Набоков (председатель), член Государственного совета князь П. П. Гагарин, товарищ военного министра генерал-адъютант князь В. А. Долгоруков, начальник штаба Управления военно-учебных заведений Я. И. Ростовцев и Л. В. Дубельт. Военный министр А. И. Чернышев передал комиссии директиву императора о немедленном и самом тщательном производстве следствия.
Но еще до следствия, опережая его результаты, граф Орлов в "весьма секретном" письме московскому генерал-губернатору А. А. Закревскому от 25 апреля сформулировал цели и задачи заговорщиков. "Характер собраний у Петрашевского был чисто учено-политический; цель же их была: перемена существующего в России порядка вещей, образовать людей, совершенно сходных в своих идеях и взглядах на предметы, чтобы, в случае какой-либо перемены в правлении или мятежа, тотчас нашлись люди, согласные в своих началах, готовые в первом случае занять правительственные места, а во втором - начальствовать над массами. Действовал Петрашевский и его соучастники; во-первых, на будущее поколение через учителей; во-вторых - на массы через служащих лиц, которые обязывались представлять все действия администрации в черном виде, подлыми и неправильными, и таким образом, приучая массу ненавидеть лиц, имеющих в руках какую-либо административную власть, и вооружать ее против самой власти..."
На следующий день, 26 апреля, Следственная комиссия начала свою работу - из окон Никольской куртины был виден тот самый дом, где арестантов принял Набоков и куда их отныне будут водить на допросы. К своим обязанностям приступила и "Особенная комиссия для разбора всех бумаг арестованных лиц": статс-секретарь по принятию прошений князь А. Ф. Голицын (председатель), чиновник особых поручений Третьего отделения тайный советник А. А. Сагтынский, секретарь шефа жандармов, действительный статский советник А. К. Гедерштерн и И. П. Липранди. Им поручалось просмотреть огромное количество бумаг и книг, взятых при аресте, и передать следствию те из них, которые могли иметь отношение к делу. "Когда я увидел из окон своей комнаты несколько фур с книгами и бумагами, привезенными во двор, - вспоминал Кузмин, - то подумал, что, чего доброго, придется подождать не один день, пока разберут весь этот материал".
С 28 апреля начались предварительные опросы; они происходили по вечерам - от шести до десяти, в часы работы комиссии; иногда заседания заканчивались далеко за полночь. Всем узникам было предложено написать письменные объяснения своего участия в обществе. В остальном тюремная жизнь протекала в монотонном однообразии - только колокольный звон каждые четверть часа, весенний воздух из форточки, кормление голубей остатками хлеба от обеда и ужина:
"голуби прилетали к открытой форточке и садились на железную полосу, сквозь которую пропущены были железные брусья решетки; впоследствии голуби приручились до того, что влетали в комнату и даже давались в руки" (П. А. Кузмин). Процедура вождения на комиссию начиналась с команды плац-адъютанта: "Номер такой-то!" Тотчас сторож брал из цейхгауза платье арестанта и нес в каземат, арестант переодевался и шел вместе с конвоем во флигель коменданта; при этом приняты были меры, чтобы арестанты друг с другом никогда не встречались.
Когда на десятый день заключения, поздним холодным вечером 2 мая (тюремный двор покрылся свежевыпавшим снегом) А. М. Достоевский был вызван на допрос, он упал в камере на колени и горячо молился - в надежде, что его заточению будет дано хоть какое-то объяснение. Посередине большой и ярко освещенной комнаты помещался большой продолговатый стол, покрытый сукном. Из сидящих за столом он знал только Набокова. "Получив воспитание на казенный счет, назначенный со школьной скамьи прямо на государственную службу, с вполне обеспеченным содержанием, я всем обязан правительству", - горячо, с сознанием своей правоты, проговорил А. М., пытаясь доказать, что не мог иметь причин для противозаконных поступков.
Последовали вопросы: не имел ли вредных знакомств? где бывал по пятницам? "В последнюю пятницу, перед моим арестом, то есть 22 апреля, я был у своего товарища архитектора Карпова и в квартире его провел время в сообществе его сестры часов до 11 вечера", - отвечал Андрей Михайлович.
"- А с Буташевичем-Петрашевским знакомы?
- С Петрашевским?.. Нет, я Петрашевского не знаю; а как ваше превосходительство назвали другого?"
Комиссия шепотом посовещалась, спросила, имеет ли подследственный однофамильцев, и немедленно узнала, что кроме двух арестованных братьев Достоевских есть еще два... Недоразумение прояснилось: "не тот" брат был переведен из камеры в чистую комнату с хорошей кроватью и свежим постельным бельем. Следующим вечером князь Гагарин объявил ему: "Ваш арест произошел от ошибки, часто неизбежной при огромном механизме государственного управления".
Для освобождения из крепости необходимо было дождаться высочайшего повеления, и государю, находившемуся в Варшаве, послали представление; пока же комендант поместил Андрея Михайловича в своей квартире. "Никогда не допущу, чтобы совершенно невинный находился под арестом и сидел в каземате", - заявил Набоков, пообещав, что уведомит нужные инстанции о невиновности молодого архитектора. Члены комиссии как будто и в самом деле радовались, убеждаясь в правдивости показаний младшего Достоевского: его выпустили из крепости утром 6 мая (а накануне ночью был арестован старший!82), и в тот же день средний брат был вызван на предварительный допрос.
Причудливое совпадение: в этот самый день, 6 мая, "Северная пчела" поместила объявление о выходе в свет майского номера "Отечественных записок" с третьей частью "Неточки Незвановой", которая готовилась к печати уже после ареста Достоевского (Краевский обращался с запросом в Третье отделение о возможности публиковать сочинение арестанта; цензоры разрешили печатание без подписи сочинителя).
Меж тем Петербург полнился фантастическими слухами о заговоре громадного размера; для его организации из Парижа якобы приезжали последователи Прудона, о котором в столичном обществе мало что знали. Внезапное исчезновение из города нескольких десятков известных молодых людей выглядело пугающе. Впрочем, при ближайшем знакомстве с делом слухи уже не казались преувеличенными. В донесениях Антонелли содержались чудовищные искажения и преувеличения; многое было представлено в самых грязных тонах. "Это сборище людей дышало разбоем и водкою, водкою и разбоем", - писал он о вечере у Кузмина; называл участников собраний "антиподами, выходцами с конца света". Комиссия же искренне недоумевала: кто уполномочил этих молодых людей обсуждать вопросы, которые находятся вне сферы их компетенции? Члены комиссии держались мнения, что иметь образ мыслей, отличный от общепринятого, уже преступление. "Сознайтесь и покайтесь!" - таков был лейтмотив допросов. К тем, кто молчал или запирался, комиссия была непреклонна.
Достоевский молчал или отвечал уклончиво, а главное, отвергал мысль о преступности собраний. "Я не могу поверить, чтобы человек, написавший "Бедных людей", был заодно с этими порочными людьми. Это невозможно. Вы мало замешаны, и я уполномочен от имени государя объявить вам прощение, если вы захотите рассказать всё дело", - уговаривал Ростовцев. "Я, - вспоминал Ф. М., - молчал. Тогда Дубельт с улыбкой заметил: "Я ведь вам говорил". Тогда Ростовцев закричал: "Я не могу больше видеть Достоевского", выбежал в другую комнату и заперся на ключ, а потом оттуда спрашивал: "Вышел ли Достоевский? Скажите мне, когда он выйдет, - я не могу его видеть"".
Эта сцена казалась Достоевскому напускной, ее можно было бы назвать даже фарсом, но для комиссии уклончивое молчание подследственного было непереносимо. А для него "рассказать всё дело" значило бы, наверное, раскрыть заговор. Липранди, стремясь придать делу вселенский размах, говорил в своей записке не про отдельный и мелкий заговор, а про "всеобъемлющий план общего движения, переворота и разрушения". Он трактовал разнородный состав общества как явление более грозное, чем восстание декабристов - дворян и военных, людей одного круга. Петрашевцы же соткали сеть; она "должна была захватить все народонаселение и действовать не в одном месте, а повсюду". Сами петрашевцы, сравнивая себя с декабристами, видели дело в ином свете: "Преступления тех были важнее, так как они проникли в войско и располагали пушками и оружием". "Декабристы дрались на площади, в народе, а мы только говорили в комнате", - говорил Спешнев А. Г. Достоевской84.
Достоевский полагал, что петрашевцы пошли дальше декабристов. Те хотели ограничить самодержавие, освободить крестьян без земли и стать лордами. Но даже в кружке Дурова говорилось об освобождении крестьян с земельными наделами.
"Петрашевцы посеяли много семян..." - говорил позже Достоевский, не сомневаясь в существе дела: "Тут был целый заговор и все, что и в последующих заговорах, которые были только списками с этого, т. е. тайная типография и литография, хотя не было, конечно, посягательств" (политических убийств). До конца жизни он помнил дело не как чтение книг из библиотеки Петрашевского, не как опыт философских споров, а как замысел политического заговора и сам заговор.
В 1876-м в "Дневнике писателя" Ф. М. вспоминал о старшем брате. "В сорок девятом году он был арестован по делу Петрашевского и посажен в крепость... Брат не участвовал ни в организованном тайном обществе у Петрашевского, ни у Дурова. Тем не менее он бывал на вечерах Петрашевского и пользовался из тайной, общей библиотеки, склад которой находился в доме Петрашевского, книгами. Он был тогда фурьеристом и со страстью изучал Фурье... То, что он был фурьеристом и пользовался библиотекой, - открылось, и, конечно, он мог ожидать если не Сибири, то отдаленной ссылки как подозрительный человек... Брат, попав в крепость, оставил на квартире испуганную жену свою и трех детей, из которых старшему тогда было всего 7 лет, и вдобавок без копейки денег. Брат мой нежно и горячо любил детей своих, и воображаю, что перенес он... Между тем он не дал никаких показаний, которые бы могли компрометировать других, с целью облегчить тем собственную участь, тогда как мог бы кое-что сказать, ибо хоть сам ни в чем не участвовал, но знал о многом".
Итак, молчали оба брата: Михаил не участвовал, но знал (от кого, как не от Федора?). А Федор - участвовал и потому знал.
И все же причастность Достоевского к делу была отмечена парадоксами и противоречиями. Ни один из литераторов "обличительного направления" к "обществу пропаганды" отношения не имел. По злой насмешке судьбы Достоевский оказался перед судом за взгляды, которые не слишком разделял, за идеи, в которых сомневался, за тайную деятельность, которую не успел и начать, за роковую увлеченность тем, кто казался сильнее и радикальнее. "Если желать лучшего есть либерализм, вольнодумство, то в этом смысле, может быть, я вольнодумец... - писал он в Следственную комиссию. - Но... пусть уличат меня, что я желал перемен и переворотов насильственно, революционно, возбуждая желчь и ненависть! Но я не боюсь улики..."
Его не уличили. Он мужественно держался на допросах. Не сказал ничего лишнего, что могло бы пойти во вред товарищам, был сдержан, осмотрителен, осторожен. "Умный, независимый, хитрый, упрямый", - говорили о нем в комиссии. От него ждали компромата на хозяина пятниц, а он, вспоминая принятый между ними тон холодной учтивости, писал, что "всегда уважал Петрашевского как человека честного и благородного". Его спрашивали о пятничных собраниях, а он рассуждал о беспримерной драме, которая происходит на Западе ("трещит и сокрушается вековой порядок вещей"), об идее республиканского правления, нелепой для России, о необходимости реформ сверху, а не снизу ("не думаю, чтоб нашелся в России любитель русского бунта"), о том, как тяжело видеть свое сочинение запрещенным, о своей ссоре с Белинским. У него хотели узнать о программе кружка, а он высказывал мнение, что это был "спор, который начался один раз, чтоб никогда не кончиться", и что фурьеризм - система мирная, кабинетная и отчасти комическая. Достоевский не открыл, что был спешневцем, и объяснял лишь, что любит рассуждать об общих вопросах. В его бумагах не нашли никакой крамолы. Но ему придется держать ответ за спор двух вождей литературы: одного из них он безмерно уважал, но лично не знал; второй сначала превознес его до небес, а потом прогнал прочь.
...При аресте у Ф. М. было при себе всего 60 копеек, из теплых вещей - шинель на вате и шарф. Только через два месяца разрешили написать родным, стали давать книги, разрешили прогулки. Михаил еще сидел в крепости, поэтому первое письмо было Андрею с просьбой о помощи: "Я терпел всё это время крайнюю нужду в деньгах и большие лишения... Не забудь же меня теперь..." Деньги, "полсотни заграничных цигар" и
"Отечественные записки" с "Неточкой Незвановой" пришлет ему Михаил, едва выйдет на свободу.
Истекал третий месяц заключения; неожиданно для себя Достоевский не сошел с ума и не пал духом. "Я времени даром не потерял, выдумал три повести, два романа; один из них пишу теперь..." - сообщал он Михаилу вместе с подробностями о здоровье и настроении. Ф. М. заново открывал себя: тайна человека, упрятанного в одиночную камеру, отворялась с неожиданной стороны. Счастье, когда позволяли гулять в саду, где "почти семнадцать деревьев". Праздник, когда разрешали свечу по вечерам. Верх блаженства получить с воли "Отечественные записки", славянскую и французскую Библии. Радость, когда стоят ясные дни и каземат не смотрит так сурово. И вообще: "В человеке бездна текучести и жизненности, и я, право, не думал, чтоб было столько, а теперь узнать по опыту..."
Восемь месяцев заключения, когда приходилось жить только своими средствами, то есть одной головой ("вечное думанье, и только одно думанье, безо всяких внешних впечатлений"), дались нелегко. "Я весь как будто под воздушным насосом, из которого воздух вытягивают. Всё из меня ушло в голову, а из головы в мысль, всё, решительно всё..."(Летом 1849 года М. В. Петрашевский подал прошение в комиссию, в котором просил разрешить его товарищам чтение книг и прогулки в саду, "ибо продолжительное уединенное заключение... в людях с сильно развитым воображением и нервной системой может произвести умственное помешательство". Среди тех, на кого заключение может оказать пагубное влияние, был назван Достоевский, страдавший еще и прежде нервными раздражениями, так что ему "едва ли призраки не мерещились". Узник камеры номер 1 предостерегал комиссию: "Что если вместо талантливых людей - оклеветанных, по окончании следствия будет несколько человек помешанных?" (Дело петрашевцев. Т. 1. С. 148, 149). В процессе следствия это случилось с Григорьевым, девятнадцатилетним В. П. Катеневым и временно - с К. М. Дебу.) Оказалось, однако, что в самые тяжкие минуты жизни он, закоренелый ипохондрик, с надорванными нервами, испорченным желудком, с вечно больным горлом, мог проявлять хладнокровие, редкую душевную стойкость. Из каземата он утешал брата: "Грешно впадать в апатию. Усиленная работа con amore(С любовью (ит.)) - вот настоящее счастье. Работай, пиши, - чего лучше!"
Он перестал бояться летаргического сна (как это было с ним в ранней молодости), перестал находить у себя бесчисленные болезни. Спустя много лет Ф. М. расскажет молодому критику Всеволоду Соловьеву: "Когда я очутился в крепости, я думал, что тут мне и конец, думал, что трех дней не выдержу, и - вдруг совсем успокоился. Ведь я там что делал?.. Я писал "Маленького героя" - прочтите, разве в нем видно озлобление, муки? Мне снились тихие, хорошие, добрые сны..."
"Маленький герой", сочиненный в Алексеевском равелине, - это был принципиально новый писательский опыт.
"Джейн Эйр" в русском переводе ("В "Отечественных записках" английский роман чрезвычайно хорош"), прочитанная в камере при свечке, - новый читательский опыт.
...В самом конце сентября по указанию Николая I была учреждена смешанная Военно-судная комиссия под председательством графа В. А. Перовского, брата министра внутренних дел, затеявшего охоту на петрашевцев. Всем узникам Петропавловской крепости была запрещена переписка. Это стало одним из самых тяжелых испытаний восьмимесячного заключения.
Следующее письмо из крепости Достоевский сможет написать брату только после приговора.
Глава пятая
ПУТЬ НА ЭШАФОТ И ОБРАТНО
Ужасная находка. - Показания Петрашевского. - Dе'pit de la vie. - Маневры Спешнева. - Подведение итогов. - Военно-судная комиссия. - Смертный приговор. - Высочайшая конфирмация. - Жестокий спектакль. - Кандальный звон
В рассказе Достоевского о стойком поведении старшего брата на следствии было немало горечи. "Я спрошу: многие ли так поступили бы на его месте? Я твердо ставлю такой вопрос, потому что знаю - о чем говорю. Я знаю и видел: какими оказываются люди в подобных несчастьях, и не отвлеченно об этом сужу".
Он знал и видел, как слабели дерзкие, падали духом храбрые и сникали непреклонные. 16 мая комиссия получила послание Ахшарумова, которое переломило ход следствия. Накануне к делу были приобщены его записки, где говорилось: