Я получаю пробоину. Вот что бывает, когда всего на мгновение начинаешь проявлять сентиментальность. Резко разворачиваюсь. Умирают только один раз. Более того, я совершенно изможден. Пот стекает по моим бровям, руки трясутся, а глаза лихорадочно смотрят вокруг и повсюду натыкаются на падающие самолеты. Повсюду темные полосы дыма, желтые языки пламени и белые купола парашютов, а далеко внизу простирается голубой Ла-Манш. Как чудесно было бы спокойно полететь назад, прямо сейчас! Вырваться из этой братской могилы, где мертвые совсем рядом, над и подо мной. Никто не заметит, если я выйду из боя и полечу обратно.
Но тут еще много четырехмоторных самолетов. С мыслью о бомбах, падающих на нашу родину, о присяге, данной в семнадцать лет, я снова лечу вслед за серыми махинами, сеятелями многоликой смерти. Снова неповоротливые "Боинги" впереди удаляются от меня, оставляя за собой следы черного дыма, словно раненые насекомые, спешащие в укрытие. Моя машина летит у них на хвосте в этом дыму, маскирующем мое приближение.
Проплешин во вражеском строю становится все больше. Я по-прежнему могу увидеть только отдельные немецкие истребители.
Только я собираюсь начать свою пятую атаку, как сбоку в нескольких метрах от меня появляется "Тандерболт", из кабины которого на меня с ужасом смотрит лицо чернокожего пилота. Он летит под ответный огонь своего же бомбардировщика! Я занимаю позицию почти в тридцати метрах позади него, но мои орудия не стреляют. Со злостью рву все рукоятки и рычаги. Бесполезно. Боеприпасы кончились.
Я бросаюсь вертикально вниз и заставляю себя оглянуться. Не летит ли негр за мной? Стрелка спидометра уверенно перемещается: 600–700–750–800, и мой самолет медленно вращается вокруг своей оси. Когда я поднимаю глаза немного вверх, довольно большая часть Европы пролетает передо мной, словно на карусели: Бельгия – Ла-Манш – Англия – снова Ла-Манш – Голландия – Бельгия – и снова Ла-Манш. На спидометре снова больше восьмисот километров в час, и стрелка упирается в ограничитель. Воздушный поток столь силен, что штурвал почти заклинило. Обеими руками я могу сдвинуть его лишь на миллиметр.
До земли еще три тысячи метров!
Я осторожно нажимаю рукоятку, чтобы опустить закрылки, и осмеливаюсь только включить маленький электрический моторчик, управляющий рулем, потому что мощный поток воздуха может вывести его из строя.
Обтекатель мотора начинает подниматься передо мной все выше, затем оказывается над линией горизонта. В несколько секунд моя машина снова забирается выше тысячи метров. Мощная перегрузка при выходе из пике не дает мне управлять самолетом. На меня словно навалился груз весом в сотню центнеров. В небе вспыхивают красные пятна: по крайней мере, их видят мои глаза. Моя голова холодна, пальцы онемели.
Прошло несколько мгновений, и вуаль оцепенения слетела с меня. Самолет снова подчинялся мне.
Я направился к своему аэродрому и по пути встретил семь парашютистов. Они вполне могли выпрыгнуть из моего первого бомбардировщика. Летчики висели в небе, как лестница Иакова. Ступени располагались в том порядке, в котором люди покидали сбитый самолет. Только последний нарушал последовательность и образовал собой верхнюю ступеньку. Должно быть, он был меньше и легче остальных и потому спускался на землю медленнее. Чуть поднявшись вверх, чтобы взглянуть на свою жертву, я увидел, что на стропах парашюта висела лишь половина тела.
Сразу за мной приземлилась изрядно потрепанная машина. Осмотрев ее, мы насчитали тридцать восемь пробоин. К нижней части крыла прилипло зловонное серое вещество. Вокруг него виднелись кровавые пятна. Это были человеческие мозги. Пилот рассказал, что в пылу боя столкнулся с парашютистом и несчастный, который висел под куполом, получил страшный удар крылом самолета.
Один за другим истребители садились на поле аэродрома: все, что осталось от нашего гордого строя из шестидесяти машин.
Мы думали о тех, кто мог приземлиться на других полях в Голландии или Бельгии, и наши надежды час от часа росли, потому что наша связь работала превосходно. Ульрих и Вернер тоже вернулись немного позже; только около полуночи мы смогли осушить бокалы с шампанским в честь живых и в память погибших. Из шестидесяти наших товарищей погибло больше тридцати. Многие получившие ранения боролись за свою жизнь в госпиталях, и среди них был юный пилот по имени Георг.
Глава 8
Боевые потери никогда ранее не были столь тяжелыми. Оставшиеся в живых пилоты эскадрильи пришли на завтрак в угнетенном состоянии. Новый Staffelkapitän приветствовал их, но они лишь неохотно отвечали:
– Доброе утро.
– Хинтершаллерс! – позвал "папа", наш советчик, философ и друг.
Дежурный по столовой сержант с подобострастным видом подбежал к новому командующему узнать, что тот хотел от него.
– Тебя зовут Хинтершаллерс?
– Нет, герр гауптман. Просто некоторые хотят меня так называть.
Командующий задумчиво покачал головой:
– Ладно, Хинтершаллерс, будь любезен, приноси мне только хлеб. Видеть больше не могу этот щенячий корм. Ничего, кроме белого хлеба. Каждый день!
Толстый сержант печально пожал плечами:
– К сожалению, мы получаем белый хлеб только на flugzeugfürher. От хлеба из продовольственного пайка пучит живот, а это вредно для летчиков.
Мы ухмыльнулись. Хинтершаллерс всегда был таким. Kapitän изумленно взглянул на него.
– Газы вредны для летчиков? – скептически повторил он, повысив голос. – Кто-нибудь слышал о таком?! Ты всегда так выражаешься?
– Так точно, герр гауптман; с профессиональной точки зрения я особенно тревожусь, чтобы мои слова воспринимались серьезно. Не говоря уже о том, что газы могут действительно кое-кому испортить жизнь.
Мы грохнули. Только Хинтершаллерс оставался серьезным и принял позу оратора.
– Прими таблетку Хинтершаллерса, – хором присоединились мы к нему, – и не будешь выпускать газы отчаянно, только случайно!
Как всегда в подобных случаях, Хинтершаллерс достал свой бумажник с таким видом, словно хотел окончательно повергнуть безмолвного Kapitän в шок. Красочные фотографии и благодарности из благословенных мирных лет рекламировали фирму семейства Хинтершаллерс по производству препаратов, улучшающих пищеварение, чьим наиболее удачливым представителем когда-то был наш Хинтершаллерс.
– Подъем, господа! – наконец скомандовал Kapitän. – А то опоздаем на летное поле!
– Будьте любезны, разрешите мне, – вмешался с глубоким поклоном Хинтершаллерс, – пока подготовить для господ багаж.
– Какой багаж? – крикнули мы в ожидании новой шутки.
Лукаво, но с большим самоуважением влиятельного и знающего человека он ответил:
– Разве эскадрилья не вылетает на отдых на юг Франции, в город Перпеньян около Средиземного моря, где пальмы?..
– Откуда ты это взял? – перебил его Kapitän, и Хинтершаллерс начал рассказывать, насколько система слухов среди служащих столовой совершеннее официальных каналов информации.
Наконец Kommandeur подошел к телефону.
– Да. Приказ только что пришел. Готовьтесь к отъ езду!
Глава 9
Редкий свежий бриз давал нам единственную передышку от жгучей южной жары. Мы почти могли прикоснуться к великим громадам Пиренеев позади нас, а впереди простиралось ярко-синее Средиземное море, уходящее за горизонт и сливавшееся там с голубизной неба. Перед нами лежал городок, построенный из желтого камня, такого же цвета, как пляжный песок. Архитектура домиков напоминала о мавританском нашествии.
Ландшафт и все живое на нем молчаливо страдали под жгучим солнцем, едва осмеливаясь вдыхать раскаленный воздух. Перед городскими воротами, между хибарами, в которых жили испанские беженцы, в тени тополей или дырявых крыш на земле возились дети и собаки. Неторопливо подойдя к отелю в своих форменных ботинках люфтваффе, шортах гитлерюгенд, рубашках с вышитыми знаками ВВС и в шлемах африканского корпуса, мы наконец смогли перевести дух в прохладном стеклянном фойе.
– Ребята! – крикнул слегка охладившийся Ульрих. – За дело!
Придав своему лицу выражение большого дружелюбия, которое обычно характерно для французов, он без малейшего смущения обратился к молоденькой блондинке, пившей лимонад за одним из столиков:
– Простите, мадемуазель, не располагаете ли вы хотя бы одним свободным вечером?
Француженка взглянула на моего друга, положила соломинку на стол и ответила:
– Нет, месье, мадемуазель не встречается с незнакомыми молодыми людьми.
Она продолжила пить лимонад, словно разговора не было вовсе.
Ульрих колебался. Он тщательно копался в своем словарном запасе французского языка. Мы с Вернером пошли к себе. Сцена выглядела слишком нелепо. Однако когда вскоре Ульрих поднялся в наш номер, его глаза сияли, а улыбка выражала презрение.
– Трусы! – воскликнул наш друг и тут же перешел на нормальный тон: – Ее зовут Симона. Сегодня вечером торжественный ужин. Буду ждать трусов в восемь часов в фойе. Вечерние костюмы, белые рубашки!
– Пожалуйста, не называйте меня все время мадемуазель. Зовите меня мадам, – сказала Симона.
Мадам было двадцать четыре года, и выглядела она необычайно миленькой. Ее муж был пилотом гражданского самолета, но погиб во время грозы над Пиренеями. Молодая вдова была из благородной семьи и сейчас изучала медицину. Когда мы трое начали выдавливать из себя французские слова, чтобы поддержать беседу, она облегчила нашу задачу.
– Говорите по-немецки. Я с удовольствием послушаю и поговорю на вашем языке.
Мы рассмеялись, и молодая женщина вместе с нами. Симона давала комментарии к каждому блюду, которое нам приносили. Мы переходили от лука к Гитлеру, от Гитлера к войне и от войны к нашему будущему.
– Мне нравятся немцы, – заметила Симона, – но Германия проиграет войну.
Мы перестали есть и с недоумением взглянули на девушку.
– Англичане и американцы скоро высадятся во Франции. Так они говорят.
Мы улыбнулись этой наивности.
– Вы никогда не слышали об Атлантическом вале? – спросил Вернер, не ожидая услышать положительный ответ.
– Да, это укрепления для нескольких орудий. Много бетона и гораздо больше вымысла.
Вернера это явно задело.
– Откуда вы взяли? Вы же не видели Атлантический вал.
– О нем так говорят. А вы видели его?
Это был трудный вопрос, потому что мы тоже никогда не видели укрепления близко, хотя часто летали над ними сотни километров вдоль побережья. Вернер закусил губу.
– Да бог с ним! – Симона подняла свой бокал. – За окончание войны и возвращение мирных времен.
– Аминь! – отозвался Ульрих.
Куда нам теперь идти, вот в чем был вопрос. Ульрих предложил устроить вечеринку в нашем номере.
– Пойдемте выпьем чаю у меня дома, – предложила Симона.
Мы не могли отказаться от такого предложения и последовали за ней.
Когда мы с легким удивлением подошли к небольшой вилле на окраине городка, мадам остановилась:
– Когда войдете, вы должны обещать мне прислать большую и красивую картину для моей галереи.
Мы беспомощно переглянулись, поскольку явно не рассчитывали на такую нечестную просьбу.
– Входите.
Мы вошли в просторную, со вкусом декорированную гостиную, на стенах которой висели, наверное, две дюжины фотографий летчиков, вставленных в аккуратные рамки и расположенных рядом друг с другом.
– Спросите любого из тех, чью фотографию я здесь повесила, и он расскажет вам о Симоне.
Все это было очень любопытно. Под верхним рядом портретов британских и французских летчиков висели снимки хорошо известных немецких пилотов. Рыцарские кресты под крестами ордена Виктории. В нижнем ряду были пустые рамки.
– В эти я тоже собираюсь вставить портреты. Это будут англичане и американцы, которые вскоре придут сюда, чтобы освободить Францию.
Наступило неловкое молчание.
– И все-таки я всех вас люблю, – продолжала Симона, – французских, английских, американских и немецких летчиков. Когда передают сообщения о сбитых самолетах, я часто плачу, потому что вам приходится убивать друг друга.
Симона сразу стала для нас загадочной. Почему ее, молодую миловидную женщину, так интересовали эти люди, которых она часто оплакивала?
Пока мы стояли возле фотопортретов, она словно прочитала наши мысли.
– Он любил небо гораздо больше, чем меня. Но он разбился. Во имя его я люблю самолеты и всех людей, живущих небом так же, как жил он.
Мы молча сели в кресла, испытывая к хозяйке глубочайшее уважение. Она завоевала наши сердца.
– Давайте поговорим о чем-нибудь другом. Эта тема слишком грустная! Давайте развлекаться!
Вдруг распахнулась дверь.
– Это Даниэль, моя подруга, ее мать была немка. Благодаря Даниэль у меня дома всегда полно гостей. Она большая любительница веселья.
Мы галантно поднялись, инстинктивно воодушевившись, когда живая, темноволосая девушка впорхнула в комнату. Симона представила нас гостье.
– Даниэль не так больна самолетами. Она предпочитает летчиков. – Хозяйка повернулась к своей подруге: – Пожалуйста, никакой политики, Даниэль. Я пока пойду приготовлю чай.
Девятнадцатилетняя девушка скорчила гримаску:
– Ты говоришь прямо как моя прабабка. "Я пока пойду приготовлю чай". Фу!
Симона ушла, а мы стали слушать музыку. Даниэль смеялась и пела. Индивидуальность девушки, наивная непосредственность поведения делали ее еще более привлекательной. Вскоре вернулась Симона и принесла чай. Мы танцевали и смеялись. Жизнь была прекрасна.
Вдруг Даниэль бросилась к радиоприемнику: Би-би-си передавала выпуск новостей. Словно погрузившись в молитву, девушка опустилась на колени перед динамиком, когда короткие удары барабана с тревожной последней нотой пронеслись по комнате.
Стоя на коленях, Даниэль сжала свои кулачки и, казалось, задрожала, хотя мы и не могли видеть ее лица. Хрупкое тело девушки подалось вперед, и пряди длинных темных волос соскользнули с плеч и повисли. Мы затаили дыхание, потому что волнение, с которым Даниэль ждала сообщение диктора, заставило заинтересоваться новостями и нас.
Вдруг девушка начала что-то шептать, а когда снова раздались удары барабана, произнесла в полный голос:
– Свободу Франции!
Мы ждали еще одной барабанной дроби, когда Даниэль вдруг повернулась к нам. Ее глаза переполнились ненавистью, рот был перекошен.
– Убирайтесь! – хрипло прошептала она. – Убирайтесь из нашей страны!
Мы с Вернером от неожиданности вскочили на ноги. Симона стояла перед своей подругой со слезами на глазах, умоляя ее замолчать. Музыкальная отбивка Би-би-си закончилась, и диктор начал читать новости.
Симона беспомощно оглянулась на нас.
– Простите ее… она сама не своя!
– Нет! – крикнула Даниэль, сверкая глазами. – Нет, убирайтесь! Вся Франция вас ненавидит! – И она упала в кресло, содрогаясь в рыданиях.
Мы словно вросли в пол.
– Глупая девушка, – пробормотал Ульрих в тишине.
Мы с Вернером быстро вышли из комнаты, не попрощавшись.
– Я остаюсь! – крикнул Ульрих, наполовину смущенный, наполовину растроганный. – Хочу ее переубедить.
– Простите ее и забудьте об этом! – крикнула нам вслед Симона. – У нее истерика. Забудьте, пожалуйста! Она больше никогда не придет, когда вы будете здесь!
Подавленные, мы спустились и вышли на улицу. Стоял прохладный вечер. Симона неподвижно замерла на пороге позади нас. Были видны только ее силуэт и тень, но мы знали, что она плакала. Мы пожали ей руку.
– Мы придем к вам еще, мадам.
Вернер и я направились в отель, оставив Ульриха с Даниэль.
Глава 10
– Подъем, на выход! Вторжение! На выход, подъем!
В такие моменты я ненавидел Хинтершаллерса и с удовольствием приказал бы ему убраться. Но сейчас, когда он орал, ему не было прощения. Я перевернулся на другой бок, но Хинтершаллерс был неумолим.
– Подъем, на выход! Вторжение!
Он сорвал с меня одеяло. Такого он не делал никогда.
– Ты совсем безголовый!
– Вторжение! – опять заорал Хинтершаллерс и бросился в следующую комнату, повторяя одно и то же слово.
– В чем дело?
– Они высадились в Нормандии!
Час спустя мы сидели в своих самолетах, причем Ульрих был в своей парадной форме, которую не успел сменить после вечера. Под фюзеляжем каждой машины висел тяжелый бак с дополнительным топливом. Снова белый городок под нами скользнул вниз. Все это напоминало детскую книжку с картинками. Мы могли смотреть вниз между фюзеляжем и крылом только несколько секунд, потому что наши машины летели всего в нескольких метрах друг от друга. Однажды два самолета столкнулись в воздухе над Перпеньяном и рухнули прямо на госпитальную кухню.
Перпеньян казался нам сказочным городком, возможно, из-за того, что мы покидали его. Сам городок и окрестности словно находились в волшебной стране: черноглазые, темноволосые девушки, похожие друг на друга домики и дешевые кафе, уличная пыль, пальмы, сосны и виноградники, голубизна неба и моря, песчаный берег.
Сделав широкий разворот, мы прошли над Пиренеями, едва не задев их склоны. На скале стоял крошечный, разрушающийся монастырь. Чтобы спуститься в долину, монахам, видимо, требовались часы. У нас же это заняло секунды.
Ворота Испании остались позади. Мы летели сквозь облака, одинаково висевшие над таможенниками, контрабандистами и беженцами.
Мы забрались вверх в мирные массы ваты – к этим ангелам-хранителям, спасавшим, когда враг сидел у тебя на хвосте. В облаках можно было спрятаться. Они напоминали небесную гортензию с тысячами цветков и гигантских лепестков.
На облаках самолет плавно покачивается, как на мягком пуху. Летчик, играющий с ними, сидящий на них, пробивающий в воздушной вате отверстия, ныряющий и выныривающий, – счастливый человек. А когда облака поднимают свои подолы, давая ему возможность снова взглянуть на землю, пилот еще и человек изумленный.
Облака рождены для полетов. Однако если птицам, насекомым и людям нужно учиться летать, необходимо для этого прикладывать усилия, то для облаков полет является жизнью. Они поднимаются вверх, как душа, как воля, презирающая все грубые преграды, которая тайно покидает прозаичную землю и высоко воспаряет над ней, а затем двигается легко или удрученно, танцующая или бушующая.
Сейчас облака снова сделали нас счастливыми, помогая забыть, что мы были, по сути, летающими снарядами, людьми-ракетами. Наши самолеты отделились друг от друга. Белые стены, через которые мы беспрепятственно проносились, отвесно поднимались над нами. В этом молочном паре движение не выглядело стремительным. Кабина стала для каждого из нас целым миром, а ее крохотные размеры – мерой всей материи. Время превратилось в вечность, но вдруг снова появилось солнце, коронованное светящейся радугой. Тени от наших самолетов упали на слой облаков под нами.
Итак, наше путешествие по окрестностям Франции подходило к концу. "До поры до времени дети неба", как могла называть нас матушка-земля, мы опять летели низко над реками и лесами, городками и деревнями. Наша цель находилась к югу от Парижа, но только один Kapitän знал, какой это был аэродром.