Итак, все получилось и, может быть, вышло к лучшему. Место у церкви оказалось тихим, хорошим, а покоились рядом достойнейшие люди – историк и искусствовед, барон Н. Врангель и академик В. Ламанский, адмирал Г. Бутаков и скульптор М. Микешин, друг и соученик Пушкина Модест Корф и знаменитый издатель А. С. Суворин. Но еще более важным и символичным стало то, что могила Льва Николаевича оказалась совсем недалеко от раки Александра Невского – одного из главных его героев. Позже неподалеку, на братском кладбище был похоронен митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн, и в этом была какая-то своя символика.
Действительно, все вышло к лучшему. Однако в истории с похоронами было нечто дикое, страшное. Только потом, через пару лет, я понял, что все это – унизительная "борьба за место" на кладбище – уже было, и было после смерти Анны Ахматовой. М. Ардов вспоминал: "Мы говорили, что могила Ахматовой будет предметом поклонения тысяч людей и т. д. А нам ответили, что кладбище в Комарове "перспективное" и должно развиваться в запланированном направлении, а посему на центральной аллее никого хоронить нельзя.... В конце концов все решилось в самый день похорон. Помогла, дай ей Бог здоровья, Зоя Борисовна Томашевская. Ее приятель, фамилия которого, если не ошибаюсь, была Фомин, в те годы состоял в должности главного архитектора Ленинграда. Он-то и приказал местным деятелям прекратить сопротивление".
Еще вспоминается из того времени (1991–92 гг.) одна история, тоже тяжелая. На одной из телепередач популярного тогда А. Невзорова Л.Н. согласился причислить себя к "нашим". Слово "наши", думается, Л.Н. понимал гораздо шире, чем какое-то политическое течение, группа, блок; для него "нашими" были все, выступавшие за единую страну, против дальнейшего ее распада, при этом была абсолютно не важна для него их национальность или прописка. Тысячи людей различных национальностей пришли в церковь Воскресения, где шло отпевание, заполнили Никольское кладбище. Но сколько раз это "приобщение к нашим" было помянуто Гумилеву в последние месяцы его жизни. Но вот что любопытно: невзоровские "наши" позвонили мне перед гражданской панихидой и спросили: желательно ли их присутствие в Географическом обществе? Оно было просто необходимо, поскольку мы боялись, что придется ограничить поток людей. Они пришли и на кладбище с красными повязками и обеспечили там порядок, за что мы были благодарны. Ни одна другая общественная организация своей помощи не предложила, хотя мы приняли бы тогда любую помощь.
Политика настигала Льва Николаевича даже в "нормальные годы", не говоря о проведенных вне Ленинграда. Хотя сам он говорил: "Я политикой не занимаюсь, сказать ничего о ней не могу, кроме одного. Желательно, чтобы политики знали историю, пусть в небольшом, но достаточном объеме. Не в специальном, а в общем..." Коронной фразой Л.Н. была: "Я не занимаюсь ничем, что ближе восемнадцатого века".
Человек, который всю жизнь занимался кочевничеством, далекими и давно исчезнувшими этносами, казалось бы, был застрахован от политических обвинений, от всяческих "измов", но увы... Застойные годы кончались, наступала "горбачевская перестройка" – 1985 год. Со страниц "Коммуниста" его заклеймил будущий "демократ" Юрий Афанасьев, приписавший Гумилеву "антиисторический, биолого-энергетический" подход к прошлому. На "более низком уровне" шли статьи "штатного критика" Л.Н. – Аполлона Кузьмина, тоже "с марксистских позиций". Немного ранее, в 1982 г., критике Гумилева была по сути посвящена целая книга писателя В. Чивилихина, вышедшая массовым тиражом в "Роман-газете"; там Л.Н. клеймился как поборник агрессоров и завоевателей. Все это уже было, все это бездарно повторяло недоброй памяти тридцатые-сороковые годы...
В антимарксизме он был обвинен еще на защите кандидатской, в 1948 г., когда его громил "заслуженный деятель киргизской науки" Александр Натанович Бернштам – один из доносчиков на Л. Н. Гумилев позже простил Бернштама: "Бог с ним..., он, в конце концов, и сам пострадал. Его обвинили в "пантюркистских настроениях", подвергли идеологической проработке, он с горя запил и умер". Самое дикое и нелепое в этих обвинениях заключается в том, что Гумилев никогда не был антимарксистом. В 1990 г. (подчеркиваю дату, т. к. в это время подозревать кого-то в желании "приобщиться" к марксизму было бы уже смешно) происходил диалог писателя Дмитрия Балашова и Льва Гумилева, из которого я позволю привести себе две реплики.
Д. Балашов: "Есть высказывание у Маркса в предисловии к "Критике политической экономии", быть может, самое гениальное у него – о том, что никакой связи между прогрессом экономики и развитием культуры нет и быть не может".
Л. Гумилев: "Я вполне уважаю Маркса – за это и аналогичные высказывания".
Я помню, как он радовался, найдя у раннего Маркса понятие Gemeinwesen, которое, как ему казалось, вполне вписывалось в его теорию этногенеза. Это не было какой-то "мимикрией". Л.Н. был способен ошибаться, увлекаться, иногда блефовать, но абсолютно неспособен был подделываться. Последние слова, которые я услышал от него в Академичке, были удивительны, учитывая его судьбу, но справедливы: "И все-таки я счастливый человек: я писал то, что хотел, а не то, что велели..."
В статье "Биография научной теории, или Автонекролог", прошедшей почти незамеченной, Л.Н. с удовольствием отмечает: "Как писали К. Маркс и Ф. Энгельс, история природы и история людей взаимно обуславливают друг друга..." Эти слова могли бы стать эпиграфом к целому "блоку" его книг. Марксизм привлекал он и в борьбе против вульгарного "линейного историзма". Так, рассуждая о развитии этносов, Л.Н. замечал: "Описанная закономерность противоречит принятой на Западе теории неуклонного прогресса, но вполне отвечает принципу диалектического материализма".
Ему нравилась строфа из В. Ходасевича (явно потому, что она "работала" на его концепцию):
И ты, моя страна, и ты, ее народ,
Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, -
Затем, что мудрость нам единая дана:
Всему живущему идти путем зерна.
Приведя эти строки, Л.Н. тут же добавляет, что Ф. Энгельс использовал для наглядности пример зерна, дающего колос с обилием зерен. Вместе с тем он не соглашался с К. Марксом в оценках России и русского народа. Это очень отчетливо проявилось в дискуссии Л.Н. с Аполлоном Кузьминым.
После августа 1991 г. Л.Н. прожил еще 10 месяцев, и это время было для него тяжелым и по здоровью (последствия инсульта), и по ощущениям окружающей жизни. Но странное дело – именно в это время он интенсивно правил гранки своих книг (хотя временами отказывала рука) и многократно давал интервью, особенно по евразийству, как будто ощущал, что сейчас это самое неотложное.
Примечательно, что во всех этих интервью он не высказывался по тем вопросам, которые доминировали тогда в СМИ: "разборки" с прошлым, готовящийся суд над КПСС и т. д. Казалось, ему и карты в руки: у него-то было отнято из жизни 14 лет, лучших лет, в 1956-м ему было уже 44. А он молчал про это... Видимо, разные ему попадались коммунисты. Это и следователи в "Лефортово" и "Крестах", выколачивавшие из него "показания", это и лагерное начальство в Караганде и Омске, но это и ректор ЛГУ Александр Вознесенский, с которым он встретился в 40-х "между лагерями". Всесильный человек, брат "политбюрошного" Вознесенского, не смог тогда принять Гумилева на работу в университет, и тем не менее Л.Н. с благодарностью вспоминал его "вопросы-утверждения": "Итак, отец Николай Гумилев, мама Ахматова? Понимаю, Вас уволили из аспирантуры после Постановления о журнале "Звезда". Ясно!" И далее: "Работу в университете я Вам предложить не смогу. А вот диссертацию прошу, передайте на Совет историкам. И смело защищайтесь. В час добрый, молодой человек". В ту пору "разрешение на защиту" – это было очень много для Л.Н., для самоутверждения его, для "оформления" выхода в науку, в которую он давно вошел по сути.
Судьба свела Л.Н. с Львом Вознесенским, сыном ректора, расстрелянного вместе с братом по "ленинградскому делу". Лев-старший и Лев-младший подружились в... лагере. Впоследствии Лев Вознесенский стал политическим обозревателем Центрального телевидения по вопросам внутренней жизни СССР. Связь его с Л.Н. не прекращалась до смерти ученого.
Были эпизоды и совсем недавние, "задним числом" объясняющие, почему Л.Н. не клеймил коммунистов без разбора. Я знал, что в "пробивании" гумилевских книг участвовал А. И. Лукьянов (еще до председательства в Верховном Совете СССР). Когда мы встретились в Санкт-Петербурге в 1995 г. на истфаке университета, я хотел подарить ему одну из редких (как мне казалось) последних фотографий Л.Н., он ответил: "Сильно увеличенная, она висит у меня в кабинете".
В жизни все сложнее черно-белых схем, сложнее фальшивой антитезы "коммунисты – демократы" и не вписывается в формулы "коммунизм" или "социализм", а для Л.Н. это справедливо тем более. В одном из интервью, когда от него добивались, чтобы он как-то связал социализм с уничтожением ландшафта, Гумилев удивленно ответил: "Социализм-капитализм – это совершенно другая система отсчета".
Тем не менее политические наскоки (не менее научных) раздражали Л.Н., мешали ему жить. "Я удивляюсь, – говорил он, – как это меня не обвинили еще и в космополитизме: был бы полный набор (вместе с русофобией)". Из далекого Улан-Батора его утешал друг и почитатель – монгольский академик Ринчен: "Джангир сказал мне, что Вы слишком близко к сердцу воспринимаете людское невежество, зависть и все злое, исходящее от этого. Вы должны быть достойны имени своего "Лев"! И работать, делать то, что велит ученому делать его высокий долг Человека, поднявшегося над стадом двуногих". Еще образнее академик выразился в другом письме: "Помните, что путник в долгой дороге не считается с собаками стойбищ, его встречающими и провожающими". Письма Ринчена сохранились в архиве Л.Н. Академик (он и сам был опальным в Монголии в какие-то времена) утешал Л.Н., подбадривал его.
Здесь возникает закономерный вопрос: почему Гумилев, посвятивший всю сознательную жизнь разоблачению "черной легенды", безмерно любивший и уважавший народы Востока, в трудные для него годы не получил конкретной помощи от "сильных мира сего" в мусульманских республиках Союза? Это замечал не только я, но и автор предисловия к сборнику "Черная легенда", ученик Л.Н., Вячеслав Ермолаев. Он писал, что Л.Н. прислали массу писем и поздравлений из Монголии, Татарии, Казахстана, Средней Азии, его приглашал в гости, к нему приезжали делегации, ему говорили теплые искренние слова, дарили халаты, пиалы и тюбетейки, но тем все и ограничивалось. Никакой более значимой поддержки ни со стороны местной творческой интеллигенции, ни тем более от властных структур соответствующих национальных республик Гумилев никогда не получал; только в Азербайджане на русском языке вышла в свет книга Л.Н. "Тысячелетие вокруг Каспия".
Неужели СССР в брежневскую эпоху застоя и тем более позже был настолько "имперской" страной, что лидеры союзных республик (сегодняшние президенты стран СНГ) не могли быть самостоятельными в таких вопросах? Вопрос сугубо риторический, поскольку идеологическая верность "Центру" в основном уже выражалась в ритуальных национальных торжествах во время редких визитов Генерального секретаря в ту или иную республику.
Значит, могли, но "не сочли нужным". Можно было надеяться, что Лев Николаевич будет поднят и возвеличен демократами "первой волны". Это было бы так естественно, ибо он действительно был жертвой режима. Здесь снова напрашиваются слова: "Все это уже было", было при другом режиме. Он не стал "своим" и для новоявленных демократов. Более того, уже через несколько месяцев после его смерти в "Свободной мысли" появилась злобная статья Александра Янова, бывшего автора "Молодого коммуниста", ставшего в 90-х гг. ярым демократом. Друзья Л.Н. были счастливы, что он уже не увидел ее. Статья походила на те доносы, которые когда-то на него писали те самые "ученые, которые сажали ученых", только как бы "со знаком наоборот". Евразийство характеризовалось в ней как "имперско-изоляционистская установка", которая "должна была вести и привела к фашизму", а учение Л.Н. как идеальный фундамент российской "коричневой идеологии". Итак, Л. Гумилев не просто "наш", он еще и идеолог "красно-коричневых"! Это он, проведший 14 лет в тюрьмах и лагерях?! Нонсенс! Но, в конце концов, А. Янов – это еще не какая-то политическая сила, поскольку можно предположить, что тут играла роль просто зависть и патологическая ненависть псевдоученого к большому Ученому по принципу: "его читают, а меня нет, обидно". В правильности этой догадки убеждает книга Янова "После Ельцина" (1995), в которой Л.Н. посвящена уже целая глава. Там "уничтожается" не только евразийство, но и теория этногенеза. Делается все это в гнуснейшей манере. Как поворачивается язык обозвать Л.Н. "катакомбным ученым", намекая на отрыв от западной науки, отрыв, который, надо заметить, он успешно возмещал в послелагерные годы.
Вот еще пример "яновской" критики: раздел "Этногенез д-ра Гумилева" предваряется фотоколлажем, где со Львом Николаевичем соседствуют Сергей Кургинян и Александр Дугин. Нет сомнения, что оба они знают, кто такой Гумилев, но думается, сам Л.Н. понятия не имел об обоих.
По-видимому, "яновская линия" не является случайной. Евразийство обрекло Гумилева на травлю после смерти. В интервью 1992 г. (последнего в его жизни года) Л.Н. сказал пророческую фразу: "Час их (евразийцев) только сейчас пришел".
В эмигрантской "Русской мысли" было опубликовано несколько статей некоего В. Сендерова со старой-старой и абсолютно фальшивой линией о "родстве евразийства и большевизма" и с изобретением нового, но совсем уж нелепого термина "евразобольшевизм". Надо дойти до полного безумия, чтобы объявить "предтечами евробольшевизма" Н. Данилевского или князя Н. Трубецкого – ярого ненавистника большевизма по вполне понятным и логичным мотивам. Но в "Русской мысли" дошли (цитировать противно): "Публицистика Трубецкого – важная веха на пути сращения большевизма с национализмом. Зюганов – последний продукт разложения евразийства". Все это выглядит более чем странно, учитывая, что та же "Русская мысль" печатала теплые и дружеские воспоминания о евразийцах Зинаиды Шаховской, которая, в отличие от Янова или Сендерова, тесно общалась с ними в 20–30-е гг.