* * *
Терри жила за углом. Она была итальянкой, старше меня - ей десять, мне восемь. Я следила за ней - а она следила за тем, как я за ней слежу.
Как заводить друзей, я не знала, а потому просто стояла там и обзывала эту девочку всеми известными мне нехорошими словами. А знала я их немало - у моей матери был в этой области богатейший словарь. В конце концов девочка вскакивала и гналась за мной несколько кварталов. Но мне всегда удавалось уйти - а на следующий день я возвращалась, и все начиналось сначала.
Однажды она все-таки меня поймала - и хотела уже устроить мне взбучку, но решила сначала спросить, зачем я так долго и неотступно ее преследую.
- Потому что хочу с тобой дружить! - яростно выпалила я.
- Да ты просто сумасшедшая! - проговорила она с отвращением.
- Почему нельзя было просто подойти и сказать, как нормальный человек?
Если бы я знала то, что знаю сейчас, то ответила бы: "Потому что я не "нормальный человек"".
Так мы подружились.
Терри курила тайком, болтала о мальчиках, интересовалась новыми ругательствами и моим братом. Я хотела куда-нибудь с ней ходить, что-нибудь делать и избавиться от неприятного обвинения в том, что у меня нет друзей.
Мы с ней ходили на задний двор к Хоганам. У них там был дровяной склад, и мы сидели на поленьях. Мне было восемь лет. Я кашляла и давилась - училась курить, училась быть Терри. Терри считала меня забавной: должно быть, такую нахальную и бесстрашную малявку она еще не встречала. Мы с младшим братом ругались как сапожники, нарушали любые правила и ни в грош не ставили все и вся.
Обедать Терри шла домой. Я садилась на другой стороне дороги, свесив ноги в канаву и свирепо глядя в сторону ее дома. Без обеда я не тосковала - я вообще редко чувствовала голод. Мне не хватало общения - но общаться я соглашалась лишь на своих условиях, и рано или поздно я выбрасывала дружбу, как яблоко, которое сморщилось и сгнило.
Дружба с Терри, как и любая дружба, стала для меня навязчивой идеей. Дружила я всегда один-на-один, компаний не признавала. В компании я либо демонстрировала себя, либо - чаще всего - выходила из игры. Терри стала для меня целым миром. Вместе мы проводили почти каждую свободную минуту - играли с ее кошками, разбирали коллекции "сокровищ", найденных в мусорных кучах, садились на автобус или на трамвай и отправлялись исследовать дальние пригороды.
Матери Терри я понравилась, поэтому дочь начала использовать меня как предлог, чтобы увильнуть от домашней работы или от присмотра за младшими. Я стала повторять итальянские слова так же, как повторяла английские. Стоя перед домом Терри, я в точности копировала указания, которые отдавала мать детям - с тем же тоном и произношением.
* * *
Дома вокруг меня шли постоянные войны. Отец все больше отдалялся от семьи, и каждый его шаг к независимости мать воспринимала как удар в лицо. Когда он приходил домой, начиналась война. Все стало еще хуже, когда отец, в виде компромисса, решил перенести свою веселую жизнь в родной дом - и под нашей крышей начались бесконечные пьяные вечеринки с неизбежными скандалами впоследствии.
Побои матери никогда меня не возмущали. Я как-то не видела в этом ничего особенного. В конце концов, это всего лишь мое тело. Быть может, каким-то парадоксальным образом физическая боль была для меня единственным ощущением, которое можно испытывать без страдания. Напротив, доброта, нежность, ласка меня ужасали - или, по меньшей мере, страшно смущали. Мать часто говорила: "Хочешь сделать кому-то больно - будь с ним добреньким". Быть может, этот урок она усвоила, видя, как доброта действует на меня. Если же это было ей известно по собственному опыту - тогда помоги ей Бог.
* * *
Я решила переселиться к Терри. Каждый вечер я ждала примерно до часу ночи, а потом выскальзывала из дома, оставляя дверь незапертой, чтобы вернуться часов в шесть, когда все еще спят.
За углом, возле дома Терри, я прокрадывалась на задний двор и кидала камешки в окно ее спальни - она мне показала какое. Она впускала меня в дом, я забиралась на верхнюю койку двухэтажной кровати и, успокоенная присутствием десятилетней "матери", выбранной мною самой, засыпала. Проснуться на рассвете для меня не было проблемой - я всегда просыпалась очень рано, да и сейчас часто встаю вместе с солнцем.
Однажды вечером у задней двери меня встретила мать Терри. Я окаменела. Вид у нее был страшно суровый, и я решила, что она отошлет меня домой. Дочь ее с виноватым видом стояла рядом. Мать Терри заговорила по-итальянски, а дочь перевела:
- Мама говорит, если хочешь ночевать у нас, то приходи в приличное время, чтобы никого не будить.
Я себя не помнила от радости. В эту ночь я не спала совсем - а на следующий вечер вылетела из дома пулей, сказав матери только, что иду в соседний дом ночевать. Но раз в несколько дней мне приходилось возвращаться к родителям, и долго-долго недвижно лежать в кровати на чердаке, в моей хорошенькой темнице, и смотреть в потолок, пока сознание мое не погружалось в сон.
Осколки стекла, осколки мечты,
Отзвуки разбитого прошлого.
Слишком много имен,
Без которых легко прожить.
Они-лишь тени, тени внутри,
Рвущие личность на части.
* * *
Трудно сказать, насколько повлияло на меня насилие в моей семье. Знаю лишь, что я о нем почти не думала, пока не стала гораздо старше.
Хотя сама я во многом была частью всего этого, и трудно судить, кто кому больше навредил - я им или они мне. То, что беспокоило меня и пугало, что нарушало уют "моего мирка", о чем я думала снова и снова, было совсем другое - то, что другие принимают как должное: доброта, понимание, любовь.
Действия другого человека, особенно насильственные, мне были понятны - трудно было понять "человека в целом", его желания и ожидания, в особенности все, что связано со способностью отдавать и принимать.
Насилие не вызывало вопросов. Должно быть, не зря его называют плодом "низших" эмоций - что ниже, то и понятнее. Но доброта была более тонкой, непредсказуемой - она все запутывала. Большинство детей учатся радостно принимать доброту. Но для меня она всегда являлась неожиданно, как какое-то бедствие, к которому я оказывалась не готова. Быть может, подготовка к любви обесценивает любовь - но без подготовки я впадала в панику. Испытывала потрясение и ужас. Люди старались меня успокоить - но их утешения либо раздражали меня, либо делали еще больнее. Как видно, я не относилась к "большинству детей".
* * *
Когда я начала сознавать мир вокруг себя достаточно, чтобы замечать насилие отца, то обнаружила, что это больно. Меня отец и пальцем не трогал - но поражало и пугало меня то, каким он может быть. Больше всего мучил меня ужас и истерики человека, которому удалось подойти ко мне ближе всех прочих - маленького брата.
Из всего, что он творил, страшнее всего для меня был шум и звон бьющегося стекла.
Дом вдруг превращался в разноцветный хаос, все двигались слишком быстро - но я, как ни странно, все делала правильно. Вспоминая об этом, я представляю себе человека в состоянии шока: он вполне разумно говорит и действует, выполняет довольно сложные задачи, но потом не может вспомнить, как ему это удалось. Думаю, это состояние сравнимо с тем, в котором пребывала я большую часть времени.
Все вокруг летало - цвета, вещи, люди; с грохотом распахивались и захлопывались двери - а иногда удары наносились и по лицам людей. Но "людей целиком" я никогда не видела. Гибель какой-нибудь разбитой безделушки была для меня страшнее того, что случалось с людьми.
Том пронзительно кричал. В его лице я узнавала собственный ужас: казалось, я тоже кричу - но не вылетало ни звука. Я хватала брата и залезала с ним в шкаф, зажимая ему руками рот и уши. Слезы и сопли его текли по моим ладоням. Мои глаза оставались сухими. Благодаря ему я испытывала чувства - и он же брал на себя выражение моих чувств. С братом я ощущала себя настоящей - и это пугало меня, как ничто другое.
Я начала отвергать Тома. Но к тому времени я стала для него целым миром. Куда бы я ни шла, он цеплялся за мою ногу и кричал: "Не уходи, До, не уходи!" Но я шла дальше и волочила его, рыдающего, за собой, как мертвый груз. Что бы я ни говорила - он принимал это близко к сердцу. Быть может, впервые в жизни кто-то принимал меня всерьез.
Том начал спать с собакой. Выбрав себе в матери огромного датского дога, трехлетний мальчик сворачивался со своей бутылочкой рядом с ним на блохастом коврике. А я как будто умерла. Два года спустя дог умер - и как будто Том умер вместе с ним.
* * *
Я решила, что хочу ходить в ту же школу, что и Терри. В моей школе друзей у меня не было - а там, думала я, Терри за мной присмотрит. Я отказалась ходить в свою школу, и матери пришлось перевести меня в школу Терри, чтобы я хоть где-то училась.
В новом классе атмосфера оказалась не просто холодной - леденящей. Новый учитель был мерзкий костлявый старикашка: он вечно на меня орал и твердил, что от меня одни неприятности. В наказание он заставлял меня стоять в мусорном ведре, я ругалась, а он швырял в меня мелом. Другие ребята смеялись - но теперь я не смеялась вместе с ними.
У Терри здесь оказалась своя компания - и, поскольку она была на два года меня старше, у нее не было ни малейшего желания бросать старых друзей, чтобы возиться с "малявкой".
Неделями я бродила по школе и спрашивала всех, кто попадался навстречу, дружат ли они со мной.
- Но я же тебя совсем не знаю, - обычно отвечали они.
- А если бы знала, - настаивала я, - ты бы стала со мной дружить?
Наконец я сдалась - и все перемены просиживала в углу школьного двора, подпирая спиной забор. Несколько месяцев спустя две девочки решили, что позволят мне с ними водиться. Однако разговаривали они всегда о чем-то страшно скучном. Гуляя с ними, я мысленно отворачивалась и уходила в свой мир - так что и они скоро от меня отвернулись. Я впала в глубокую депрессию, которая продолжалась около года.
* * *
Я вернулась в прежнюю школу, но теперь держалась в стороне от любых компаний, куда меня звали. Я больше не улыбалась и не смеялась; от всех попыток вовлечь меня в общение мне становилось еще больнее - я стояла молча, и по лицу моему беззвучно катились слезы. Возвращаясь домой, я пряталась у себя в комнате и рыдала, снова и снова повторяя: "Я хочу умереть".
Время от времени ко мне заходила Терри, порой мы с ней куда-нибудь ходили вместе - но я держалась все более отстраненно, и общаться мне становилось все труднее.
Я бродила по дому, как привидение - сгорбив плечи, низко опустив голову, глядя себе под ноги. Меня спрашивали, что случилось. В ответ я рисовала на лице улыбку и, стараясь выглядеть так, как, по моему мнению, выглядят счастливые люди, отвечала: "Ничего". Очень коротко, чтобы от меня поскорее отстали.
В это время я была хрупка и уязвима, как никогда. Если бы кто-то в те дни начал проявлять ко мне любовь и внимание - думаю, это могло бы меня убить.
Впрочем, мать старалась меня утешить единственным известным ей способом - покупала разные вещи. Начала приносить домой цветы в горшках: я смотрела на них и смотрела, но не могла понять, зачем они.
Однажды она принесла из зоомагазина попугайчика. Сказала, что он "ненормальный" и долго не протянет, но пусть пока поживет у меня, вдруг мне понравится. С попугайчиком в самом деле что-то было сильно не так. Крылья его были как-то сдвинуты вперед, и он не мог летать - только прыгал. Как и сказала мать, он умер через несколько недель. Я, как положено, поплакала.
А один раз она принесла домой такую чудесную вещь, какой я никогда еще не видела: перламутровое блюдо с крышкой, на которой сидел, глядя в пространство, фарфоровый ангел.
Еще она купила мне коляску для кукол. С коляской я рискнула выбраться за пределы комнаты. Начала катать ее вверх-вниз по лестнице, не особенно интересуясь тем, что делаю. Ведь так поступают нормальные дети, разве нет?
Нет, мать считала иначе. В ярости она взбежала вверх по лестнице. Я застыла, глядя на нее с ужасом. Она схватила крышку с фарфорового блюда и грохнула ее об пол. Ангел разлетелся на мелкие осколки. Мать прошипела: она запрёт меня в комнате, на хлебе и воде, и я просижу здесь, сколько она скажет. И вышла, хлопнув дверью так, что та едва не слетела с петель.
Затем, словно желая подтвердить свои слова делом, вернулась со стаканом и кувшином воды. Я лежала, уткнувшись в подушку, на пурпурной кровати, в омерзительно-пурпурной комнате, и горько рыдала, не слыша ничего вокруг. Мать вышла, не запирая дверь.
* * *
Я знала: отец уже вернулся. Прислушивалась к голосам внизу. Понимала, что говорят обо мне.
Я знала: отец меня пожалеет. Сквозь туман слез смотрела я на разбросанные по полу осколки - а потом взяла один острый осколок и, в гневе на несправедливость, начала резать себе лицо. Резала щеки, лоб, подбородок. Терять было нечего - я спокойно спустилась вниз, чтобы сделать свое молчаливое заявление.
- О Господи! - проговорила мать, медленно и как-то театрально, словно в фильме ужасов. - Да она совсем рехнулась!
На лице ее не было страха за меня - только потрясение. Мне было девять лет, и в эту минуту я была, как никогда, близка к тому, чтобы отправиться в психбольницу.
На мой собственный взгляд, я поступила вполне разумно. Я не знала, как до них докричаться, чувствовала себя потерянной, загнанной в капкан - и об этом сообщила. Думаю, до матери, по крайней мере, дошла серьезность ситуации - во всяком случае, от мысли о хлебе и воде она отказалась.
Отец не сводил с меня умоляющего взгляда. Казалось, он меня понимает - но, как и я, не может облечь свое понимание в слова: для него это "непозволительно", или, быть может, он чувствует, что кое-что лучше выражать без слов.
* * *
У меня было много двоюродных братьев и сестер, и часто мы ночевали друг у друга. Некоторые кузины мне нравились, но Мишель я терпеть не могла. Однако она захотела переночевать у нас, и я не возражала.
Мишель и Терри мгновенно сошлись. Не понимая, как общаться с несколькими людьми разом, я сказала им, что хочу побыть одна. Они ушли играть.
С тех пор я ни разу не заговорила с Терри. Больше двух лет она была моей единственной подругой - и теперь снова и снова спрашивала меня: "Что случилось?" Я смотрела на нее пустым взглядом, словно она разыгрывала какую-то странную сцену из немого кино, смысл которой от меня ускользал.
- Не понимаю тебя, - говорила она. - Что я тебе сделала?
Несколько лет спустя Терри ушла из школы и начала работать в магазинчике через дорогу. Когда она заговаривала со мной - я по-прежнему молчала, когда смотрела на меня - отворачивалась.
- Знаешь, Донна, ты все-таки сумасшедшая! - сказала она один раз, пытаясь добиться от меня хоть какой-то реакции. Свирепый взгляд был ей единственным ответом.
Около года спустя лучшая подруга Терри погибла, когда переходила вместе с ней через дорогу. На глазах у Терри ее сбил грузовик. Терри прибежала к нам и все рассказала моей матери: я стояла рядом и слушала. В эту минуту ей был отчаянно нужен друг. Но я еще не умела прощать - я смотрела в сторону и молчала.
А десять лет спустя, собирая по кусочкам собственную жизнь, я появилась у нее на пороге. Терри радостно поздоровалась со мной и снова предложила мне свою дружбу - как будто эти десять лет молчания ничего для нее не значили. Сказала только: "Ты самый странный человек, какого я знаю. Никогда таких не видела. Только что болтала со мной как ни в чем не бывало - и вдруг ведешь себя так, как будто мы никогда и не были подругами". Она не понимала ни того, как я порой нуждалась в ней, ни того, как важно было для меня вычеркнуть ее из своей жизни. А я не стала объяснять.
* * *
Уже давно я подумывала о том, чтобы уйти из дома. Мечтала поселиться за домом, на аллее - спать в высокой траве и питаться сливами, свисавшими с ветвей через соседские заборы. Я все еще чувствовала ответственность за младшего брата - и начала готовить его к жизни без меня.
Я стала укладывать Тома в постель и рассказывать ему разные истории. Но не те сказки, что обычно рассказывают детям. Я рассказывала о тех ситуациях, с которыми он может столкнуться, и о том, как закрыться от них, не дать им на себя повлиять.
Я учила Тома снова и снова прокручивать в голове какую-нибудь мелодию, если он слышит что-то неприятное. Смотреть сквозь людей - даже если приходится смотреть им прямо в глаза, чтобы убедить, что ты их слушаешь. Прыгать вверх-вниз, заучивая что-нибудь наизусть, и растворяться в цветных пятнах: в этом мы тренировались, начав с пятнышка на стене.
Быть может, Том заново учился тому, что умел и так. Определенно, многое в моих уроках не было для него новостью. И все же он учился лучше справляться с жизнью. А я, уча его, все лучше понимала собственное поведение - зачем я делаю то или другое и что от этого получаю. Еще я сказала Тому, что когда-нибудь обязательно уйду из дома - а он рассказал об этом матери.
* * *
В последние несколько лет мать била меня не так часто, как перед школой. Однако чем яснее она понимала, что я собираюсь уйти из дома, тем больше старалась убедить меня - не в том, что меня понимает, а в своей власти надо мной.
Кроме того, мать видела, что я приближаюсь к подростковому возрасту - а это грозит такими проблемами, с которыми она может не справиться.
Изо дня в день она то описывала мне в самых живописных подробностях те беды, которые претерпела от мужчин, и сообщала, что из-за детей у нее никакой жизни не было, то говорила, что никуда меня не отпустит, нечего мне об этом и думать. Любой признак сопротивления с моей стороны - от позы до взгляда - она встречала битьем: все для того, чтобы сломить мою волю. Куда подевалась ее миленькая танцующая куколка?!