Скоро после того, как мы приехали из США, нас позвали на "Жюри у музыкального автомата" - программу со стажем, которую вел матерый телепрофи по имени Дэвид Джейкобс. "Жюри" из знаменитостей обсуждало синглы, которые ставил Джейкобс, и определяло голосованием, попадание это или промах. Здесь случилось одно из тех поворотных событий, смысл которых в самый их момент совершенно не осознается. Но потом, в прессе, этот эпизод стал выглядеть как объявление войны между поколениями, сделался поводом для негодования, ужаса и отвращения. В тот же самый день мы записывались для шоу под названием "Самое популярное", раскручивали нашу новую вещь It’s All Over Now авторства Бобби Уомака. Помню, перебирал губами под фонограмму и уже не краснел - такие тогда были порядки, очень мало передач шло вживую. Мы вообще понемногу набирались цинизма по поводу этого рынка халтуры. Становилось ясно, что ты реально крутишься в одном из самых мерзких бизнесов на свете. Ну, если не считать совсем уж бандитские сферы. Это была среда, в которой люди искренне веселились в единственном случае - если им удавалось кого-нибудь кинуть. Я так думаю, к тому времени мы уже понемногу въехали в роль, которую нам полагалось играть, и сопротивляться не собирались, тем более по-любому у нас не было предшественников, и в принципе это должна была быть развлекуха. Ну и, в общем, нам было похуй. Эндрю Олдхэм рассказывает про наши художества в "Жюри у музыкального автомата в своей книге Stoned.
ЭНДРЮ ОЛДХЕМ: Без всяких подсказок с моей стороны они начали вести себя как полные и абсолютные гопники и за двадцать пять минут умудрились подтвердить худшие опасения общества на их счет раз и навсегда. Они хмыкали, ржали, безжалостно разделывали весь тот отстой, который им проигрывали, и хамили невозмутимому мистеру Джейкобсу. Это не было спланированной пресс-акцией. Брайан и Билл старались держаться хоть сколько-нибудь в рамках приличий, но Мик, Кит и Чарли ничего подобного делать и не думали.
Остроумием никто особенно не блистал. Мы просто устраивали разнос каждой вещи, которую нам ставили. Запись еще не кончалась, а мы уже бросали фразы типа: "Я не готов это комментировать" или "Вы не можете это слушать. Ну признайтесь". А Дэвид Джейкобс как мог старался прикрыть этот стыд. Джейкобс, несмотря на елейную манеру перед камерой, вообще-то был милым человеком. Как легко ему приходилось в прошлые времена: Хелен Шапиро и Алма Коган, надежная публика, членский состав Variety Club и других уютных междусобойчиков шоу-бизнеса, куда были втянуты все, кто можно. А тут черт знает откуда появляемся мы. Уверен, Дэвид думал: "Ну спасибо, Би-би-си, после общения с этим сбродом мне, пожалуйста, надбавку". Но лучше уже не будет. Потерпи, братишка, ты еще не видел Sex Pistols.
Variety Club был тогда что-то вроде кружка особо посвященных внутри шоу-бизнеса. Не благотворительное общество, а какая-то масонская ложа - сборище, которое фактически заправляло индустрией развлечений. Она была до нелепости старорежимной, эта английская концертная мафия. Нас забросило в их мир, чтобы разнести его на куски. А они все продолжали играть в свои игры. Билли Коттон. Алма Коган. Но ты видел, что все эти знаменитости - настоящих талантов-то среди них почти не было - обладали поразительной властью. Кто где должен играть, кто захлопнет двери перед твоим носом, а кто, наоборот, распахнет. И, слава богу, Beatles уже показали им всем, что к чему. Часовой механизм был запущен, так что, когда им пришлось иметь дело с нами, они немножко путались, в какой момент и перед кем вставать на цырлы.
Контракт с Decca перепал нам по единственной причине - из-за того что Дик Роу отказал Beatles. Их заполучили ЕМI, и он не мог себе позволить совершить ту же ошибку еще раз. Decca была в отчаянии - я вообще удивляюсь, что парня не вышибли с работы. В ту пору они считали, что, как и со всем остальным в "искусстве для масс", это всего лишь дело моды - подстричь их, почистить, и будут у нас ходить ручные. Но, по сути, нас взяли на борт только потому, что для них было немыслимо лохануться два раза подряд. Иначе они бы нас и на пушечный выстрел не подпустили. Просто из своих дебильных предрассудков. Вся система была одним большим Variety Club - рука руку моет, свои люди, сочтемся. Конечно, в свое время она справлялась со стоявшими задачами, но тут вдруг они врубились - бах, привет, XX век, на дворе уже 1964-й.
События начали развиваться с неимоверной скоростью, как только появился Эндрю. Было немножко такое чувстве, что происходящее куда-то убегает от нас, - по крайней мере у меня. Но одновременно ты понимал, что тебя захомутали и отныне придется скакать в упряжке. Стараться для этого мне поначалу было немного в лом, но Эндрю знает - я раскачивался недолго. Мы с ним мыслили очень похоже: мало придумать, как использовать Флит-стрит в своих целях. Частично вдохновением для дальнейшего стал случай на фотосессии, когда от одного фотографа Эндрю услышал фразу: "Какие они грязные". У Эндрю порог возбудимости был невысокий, и он тут же решил: все, раз так, отныне они будут получать, что сами видят. Ему внезапно открылась красота противоречия. Он уже занимался битловскими делами с Эпстайном, так что мозгами был далеко впереди меня. Но, должен сказать, во мне он нашел преданного соратника и единомышленника. Вообще даже на той ранней стадии нас уже связывала какая-то химия. Потом мы как следует сдружились, а тогда я смотрел на него так же, как он смотрел на нас: "Эти паршивцы мне пригодятся".
Журналистами было так легко вертеть, что мы могли вытворять все, что взбредет в голову. Нас вытуривали из гостиниц, мы ссали на стоянке перед гаражом. Вообще-то это получилось совершенно не специально. Когда Билл хочет отлить, процесс у него спокойно может занять полчаса. Господи Иисусе, где только в этом небольшом парнишке столько помещается? Мы тогда отправились в Grand Hotel в Бристоле с намерением получить пинок под зад. Эндрю обзвонил прессу и сообщил: если хотите понаблюдать, как Stones вышвыривают из Grand Hotel, приезжайте к стольки-то и стольки-то - причиной должны были стать наши неподобающие наряды. С умением Эндрю построить журналистов они у нас пыхтели ни за грош. И конечно, после этого полилось, в том числе "Вы разрешите своей дочери выйти замуж и такого?" Уж не знаю, может, сам Эндрю нашептал эту тему кому-то на ухо, а может, то была очередная гениальная выдумка Ланчтайма О’Буза.
Мы вели себя несносно. Но эта публика была такой самодовольной. Только хлопала глазами - чем это их шарахнуло? На самом деле это был блицкриг, атака на устои пиара. И неожиданно ты видел перед собой целый заповедник, населенный людьми, которые только и ждут разъяснений и указаний Пока мы откалывали все эти трюки, Эндрю колесил повсюду в своем "шевроле импала", за рулем которого сидел Редж его голубой бугай-шофер из Степни. Очень неприятный тип. В те дни заработать от рок-репортера четыре строчки в New Musical Express приравнивалось к чуду, но это было важно, по-тому что существовало только чуть-чуть радио и почти ника кого ТВ. И был такой автор из Record Mirror по имени Ричард Грин, который использовал эту драгоценную площадь, чтобы поведать миру про мой цвет лица. Причем у меня даже не было прыщей, которые он описывал. Но для Эндрю это было последней каплей. Он взял Реджа и вломился к человеку в офис. И когда Редж поднял раму и высунул руки Грина в окно, Эндрю сказал ему - тут я опять цитирую, но по его воспоминаниям.
ЭНДРЮ ОЛДХЭМ: Ричард, мне сегодня утром позвонила миссис Ричардс, очень обиженная и расстроенная. Ты её не знаешь - это мама Кита Ричардса. Она сказала: "Мистер Олдхэм, вы можете что-то сделать, чтобы этот человек перестал говорить такие вещи про угри моего сына? Я знаю, у вас нет власти остановить эту чепуху про то, что они якобы не моются. Но Кит чувствительный мальчик, пусть он никогда в этом и не признается. Пожалуйста, мистер Олдхэм, может быть, можно что-то сделать?" Так вот, Ричард, такое дело. Если ты снова напишешь про Кита что-нибудь неподобающее, что-нибудь обидное для его мамы - а я отвечаю перед его мамой, - твои руки будут там же, где сейчас, но с одной большой разницей. Вот этот вот человек, Редж, раздавит этой ебаной рамой твои отвратные ручонки, и ты, мерзкий толстый высерок, еще долго не сможешь писать - и диктовать, на хуй, тоже, потому что твою блядскую пасть будут сшивать в том месте, где Редж её порвет.
И на этих словах они, как говорится, попрощались и вышли. Кстати, пока я не прочел его книгу, я и понятия не имел, что Эндрю, оказывается, еще жил с матерью во время этих своих подвигов. А может быть, то и другое было как-то связано. Он был умнее и ухватистей, чем козлы, заправлявшие прессой, или начальники фирм грамзаписи, которые головой существовали совершенно в отрыве от происходящего. Просто залетай внутрь и уноси весь банк. Немного как в "Заводном апельсине". Никаких великих вселенских лозунгов, никакого "Мы хотим изменить общество". Мы просто знали, что мир меняется и что его можно менять. А эти все так удобно устроились. Аж лопаются от самодовольства. И мы прикидывали, как бы нам еще побольше разгуляться.
Конечно же, все мы с разгону разбивали башку о каменную стену истеблишмента. Но это был порыв, который невозможно остановить. Как когда кто-нибудь что-нибудь скажет, а у тебя на языке самый потрясающий ответ. Ты понимаешь, что, по уму, лучше будет помалкивать, но это необходимо сказать, даже когда знаешь, что для тебя это кончится плохо. Слишком блестящая фраза, чтобы её не сказать. Ты бы чувствовал, что предал себя, если бы промолчал.
Олдхэм старался в чем мог подражать своему кумиру Филу Спектору и по менеджерской, и по продюсерской части, но в отличие от Спектора он не был прирожденным студийщиком - звуковиком. Я сомневаюсь, что Эндрю будет сильно протестовать, если я скажу, что он был не очень музыкальным человеком. Он знал, что ему нравится, что нравится другим, но сказать ему: "Е7" - все равно что спросить в чем смысл жизни. Для меня продюсер - это человек у которого под конец записи все говорят: есть, получилось. А музыкальный вклад Эндрю был минимальным и, как правило, ограничивался советами насчет подпевок. "Здесь нужно ля-ля-ля". О’кей, будет тебе ля-ля-ля. Он никогда не вмешивался в наш процесс, даже если был не согласен. В качестве полноценного продюсера со знанием звукозаписи, знанием музыкальных материй позиция у него была шаткой. Но чутье на спрос у него было хорошее, особенно после Америки. В ту секунду, как мы там оказались, он словно прозрел, врубился в нашу тему и дальше просто давал нам двигаться в нужном направлении. По сути, я думаю, в этом и состоял его гениальный продюсерский метод давать нам записываться самим. И постоянно заряжать нас своей энергией. Когда добираешься то тридцатого дубля и начинаешь немного подвисать, приободрение - необходимая вещь: "Ну еще один разок, последний, собрались,- с неистощимым энтузиазмом. - Давайте, сейчас все будет, почти дожали".
В детстве мысль о том, чтобы побывать за границей, у меня как-то не возникала. Мой батя однажды выбрался из Англии, но это было в составе действующей армии - он доплыл до Нормандии, и там ему зашибло взрывом ногу. Так что идея была абсолютно невообразимая. Про другие страны ты только читали, или смотрел по телевизору, или на фотках в National Geographic - все эти негритянки с висящими сиськами и вытянутыми шеями. Но увидеть их в живую ты не предполагал. Наскрести денег, чтобы выехать из Англии, - это было за пределом моих возможностей.
Насколько я помню, одним из первых мест, куда мы попали после США, была Бельгия. И даже такое казалось приключением. Почти как отправиться в Тибет. И еще Olympia в Париже. А потом вдруг ты уже в Австралии, и взаправду видишь весь мир, и тебе за это платят! Но, господи Боже мой, есть же на свете дыры.
К примеру, Данидин, практически самый южный город на Земле, в Новой Зеландии. Он напоминал город из вестернов, и чувствовал ты себя в нем соответственно. В нем даже общественные привязи для лошадей сохранились. Стояло воскресенье, влажное мрачное воскресенье 1965-го в Данидине. Не думаю, что где-нибудь отыскалось бы настолько же гнетущее место. Самый длинный день в моей жизни, казалось, он не кончится никогда. Мы обычно легко находили себе развлечения, но на фоне Данидина какой-нибудь Абердин выглядел как Лас-Вегас. Очень редко бывало, что депрессия накрывала всех - обычно хотя бы один был бодрячком и поддерживал остальных. Но в Данидине все поголовно просто выпали из жизни. Ни просвета, ни даже намека на улыбку. Даже надраться не получалось - алкоголь не действовал. В воскресенье робкий стук в дверь, на пороге какой-то прихожанин: "Кхе-кхе, служба через десять минут..." Один из тех унылых серых дней, которые возвращали меня в детство, - нескончаемый день, мрак, ничего на горизонте. Скука для меня болезнь, и я ею не страдаю, но в тот момент я чувствовал себе на самом дне. "Короче, встану-ка я на голову - пусть таблетки еще раз поперсвариваются".
Но Рой Орбисон! Только потому, что мы приехали туда с Роем Орбисоном, мы приехали туда вообще. Вот кто точно был главным номером в тот вечер. Настоящий маяк во мгле южных морей. Потрясающий Рои Орбисон. Он относился к той породе техасских парней, которые умели пройти через все с поднятой головой, в том числе через всю его трагическую жизнь. Его дети погибли при пожаре, жена погибла в аварии, ничто в личной жизни не складывалось для Большого О, но я не знаю ни одного такого же благородного джентльмена, ни одну настолько же стоическую личность. А этот его невероятный дар - когда казалось, что на сцене он вырастал с пяти футов шести дюймов до шести футов девяти дюймов. Видеть такое своими глазами - это было потрясение. Вот он, красный от солнца, похожий на рака, в смешных шортах. И мы просто сидим кружком, перебираем струны, болтаем, выпиваем-покуриваем. "Так, мне на сцену через пять минут". Мы собираемся смотреть первый номер, и из-за кулис выходит этот человечище, совершенно другой, который кажется выросшим как минимум на фут из-за того, как он держит себя и как держит публику. Он же только что был в шортах, как у него это получается? Это одна из тех невозможных вещей, которые бывают, когда работаешь перед залом или на арене. За кулисами вы могли быть последним сбродом, но звучит "Дамы и господа" или "Представляю вашему вниманию" - и вы уже не вы, а что-то другое.
Я и Мик провели месяцы и месяцы в авторских муках, прежде чем написать что-то достойное Stones. Мы сочинили несколько ужасных песен с названиями типа We Were Falling in Love ("Мы влюблялись друг в друга") или So Much in Love ("Так сильно влюблен"), не говоря уже про (Walkin’ Thru the) Sleepy City ("(Гуляю) По сонному городу") (это была передранная Hesa Rebel). Некоторые вообще-то стали среднего масштаба хитами. Джин Питии, например, спел That Girl Belongs to Yesterday ("Эта девушка осталась во вчера"), правда, с поправленными им самим словами и названием, но к лучшему - наше название было Му Only Girl ("Моя единственная"). Я сочинил позабытый перл под названием All I Want Is Му Baby, который записал Бобби Джеймсон, шестерка Пи Джея Проуби; я сочинил Surprise, Surprise - её записала Лулу. Мы положили конец хитовой серии Клиффа Ричарда, когда он выпустил нашу вещь Blue Turns to Grey - это был один из редких случаев, когда его сингл попал не прямо в верхнюю десятку, а в верхнюю тридцатку. И когда Searchers исполнили Take It Or Leave It, их это тоже подкосило. Так что наши авторские занятия приносили еще и такую пользу: подсекать конкурентов, загребая за это денежку. С Марианной Фейтфулл эффект получился обратный. Её мы сделали звездой с помощью As Tears Go By ("Пока слезы катятся") - это название Эндрю Олдхэм придумал вместо нашего As Time Goes By ("Пока проходит время"), такого же, как в "Касабланке", написанной на двенадцатиструнной гитаре. Мы думали, вот халтура, ужас. Выходим наружу и играем её Эндрю, а он говорит: "Это хит". Нереально - мы смогли её продать, мы на ней заработали. Мы с Миком офигевали халявная денежка!
К тому моменту и я, и Мик понимали, что наша стоящая работа - писать песни для Stones. У нас ушло семь, а то и девять месяцев, чтобы родить The Last Time, первую вещь, которую, мы считали, можно показать остальным и не бояться быть посланными подальше. Если бы я пришел к Rolling Stones с As Tears Go By, реакция была бы: "Выйди вон и не возвращайся". Мы с Миком старались как следует набить руку. У нас все время выходили какие-то баллады, ничего общего с нашей собственной музыкой. И наконец мы написали The Last Time, после чего переглянулись и сказали надо попробовать с нашими. В этой вещи есть первый узнаваемо роллинговский рифф, то есть гитарная фигура; припев был взят у Staple Singers, из их версии госпела This May Be the Last Time. Мы могли сделать из этого рабочий хук, теперь нужно было подыскать слова. У текста The Last Time особый роллинговский привкус, наверное, раньше у нас бы такое не написалось - песня про то, как отправляешься в дорогу и бросаешь девчонку. "You don’t try very hard to please me". Это вам не стандартная серенада, которая поется недостижимому предмету страсти. С этой песней все встало на свои места, и мы с Миком осмелели достаточно, чтобы наконец выложить свое произведение перед Брайаном, и перед Чарли, и особенно перед Иэном Стюартом, главным арбитром и авторитетом. С прежним материалом нас бы погнали поганой метлой. Но эта вещь, можно сказать, обозначила, кто мы такие. В Англии она попала на первое место.
Благодаря Эндрю в моей жизни появилось потрясающая штука. Я никогда не думал сочинять песни. Он заставил меня освоить это ремесло, и в процессе у меня случилось озарение: ого, а я могу! И постепенно перед тобой открывается целый новый мир, потому что теперь ты не просто играешь или пробуешь подражать чужой игре. Теперь это не выражение кого-то другого - я могу начать выражать сам себя, могу писать собственную музыку. Ощущение от этого было почти как от удара молнией.
Запись The Last Time пришлась на волшебный период нашего пребывания в студии RCA в Голливуде. Два года, с июня 1964-го по август 1966-го, мы записывались там наездами, и в результате родился альбом Aftermath, где все песни написаны Миком и мной - двойняшками Глиммерами, как мы себя потом прозвали. Это был этап, на котором все - сочинительство, запись, концерты - вышло в новое измерение и на котором параллельно Брайан начал съезжать с катушек.