Почему моя бабушка - долгострадалица? Это если вычесть двадцать три года пребывания на ратных стадиях беременности-то? Когда-то у Гаса было одно пристрастие - играть с Эммой дуэтом: он на скрипке, она на пианино. Однако во время войны она застукала его с девицей из патруля затемнения понятно за чем. Пианино тоже участвовало, и кое-что похуже. И больше она в его присутствии к пианино не притронулась - такая была расплата. А упрямства ей хватало - вообще-то она была совсем не похожа на Гаса и подстраиваться под его артистический темперамент не собиралась. При таком раскладе он попробовал привлечь к музицированию дочерей, но получалось "все как-то не так, Кит" - говаривал он мне, - "все как-то не так". Послушать его, Эмма выходила просто каким-то Артуром Рубинштейном в юбке. "Никого и близко к Эмме не было. Играла как никто", - повторял Гас. Его память об этом превратилась во что-то типа романтической тоски по утраченной любви. К сожалению, тем случаем его неверность не исчерпывалась. В их истории было много мелких скандалов и хлопаний дверьми. Гас ничего не мог поделать со своей бабнической натурой, а Эмме просто надоело с этим мириться.
Дело в том, что Гас и его семейка были большой редкостью для того времени - можно сказать, верхом допустимой богемности. Гас и сам в чем-то поощрял пренебрежение нормами, манеру выделяться, но и гены играли роль. Одна из моих теток участвовала в труппе любительского театра. Вообще у каждой имелись артистические склонности того или иного рода - в зависимости от обстоятельств. Если вспомнить, какие тогда стояли времена, порядки в доме были заведены очень свободные - совсем не Викторианские. Вот, например, одна из выходок, типичных для Гаса Когда его дочки были подростками, к ним пришли в гости пятеро-шестеро мальчиков, и их посадили на диван лицом к окну, а девочки сидели напротив. Так вот, отец семейства тут же бежит наверх в туалет и спускает на веревочке через окно использованный гондон, и тот болтается на виду у пацанов и за спиной у дочек. Такое вот чувство юмора. Пацаны, конечно, начинают краснеть, их распирает от смеха, а девчонки сидят и не врубаются, что за фигня. Гас вообще любил устроить всем легкую встряску. И еще Дорис рассказывала, каким шоком для её матери, Эммы, было узнать, что две сестрицы Гаса, Генриетта и Фелисия, которые жили вместе на Коулбрук-роу, оказывается, - тут она переходила на шепот - "принимают клиентов". Не все сестры Дорис были как она - такие же острые на язык, иначе говоря Некоторые были благопристойные, правильные, как Эмма. Но никто из них не закрывал глаза на существование Генриетты и Фелисии.
Раньше всего я помню Гаса по нашим гуляниям, нашим пешим марш-броскам, в которые, я догадываюсь, он отправлялся со мной главным образом для того, чтобы удрать из дома. Я был хорошим предлогом - я и пес, которого звали Мистер Томпсон Вуфт. До меня у Гаса никогда не было парня в доме - ни сына, ни внука, - и, я думаю, мое появление стало большой вехой в его жизни, прекрасным поводом, чтобы уходить гулять и пропадать. Когда Эмма приставала к нему с домашними делами. Гас неизменно отвечал "Я бы с удовольствием, Эм, но я тут себе уже всю задницу отсидел". Заговорщицкий кивок в мой адрес - и ага, пора выводить пса. Мы наматывали с ним многие мили, слонялись, иногда казалось, сутками. Однажды забрались на Примроуз-хилл посмотреть на звезды - разумеется, в компании Мистера Томпсона. "Не знаю, наверное, домой мы сегодня уже не доберемся", - сказал Гас. И мы улеглись спать прямо под деревом.
- Пойдем-ка с псом погуляем. (Это был сигнал начинать движение.)
- Пойдем.
- Плащ возьми.
- Так дождя же нет.
- Бери-бери.
Как-то во время наших гуляний Гас спросил (мне было пять или шесть):
- Есть у тебя с собой монетка?
- Есть, Гас.
- Видишь вон пацаненка на углу?
- Вижу, Гас.
- Пойди дай ему монетку.
- Но Гас!
- Иди-иди, ему хуже, чем тебе.
Я отдаю монетку.
Гас дает мне две взамен.
Урок на память.
С Гасом никогда не было скучно. Как-то поздно вечером на станции Нью-Кросс мы стояли в густом тумане, и он дал мне затянуться первым в жизни окурком: "Ничего, никто не увидит". Или взять его привычную манеру приветствовать приятелей: "Здорово, чтоб тебе всю жизнь мудаком не остаться". С такой еще потрясающей невозмутимостью, очень по-гасовски. Я его обожал. Легкий шлепок мне по затылку: "Ты этого не слышал, понял?" -Что, Гас?"
Он напевал себе под нос, мог промычать целую симфонию, пока мы куда-то шли. То в Примроуз-хилл, то в Хайгейт, то по Ислингтону к центру через Арчуэй, через Энджел - блин, где мы с ним только не шлялись!
- Сосиску хочешь?
- Хочу, Гас.
- Обойдешься. Идем в Lyons Corner House.
- Хорошо, Гac.
- Смотри бабушке не сболтни.
- О’кей, Гас! А как же с псом?
- У него там повар-приятель.
Мне было уютно ощущать его привязанность, теплые чувства ко мне, и я почти все время ходил, сгибаясь пополам от его шуток. Учитывая, что в ту пору в Лондоне было мало чего веселого. Правда, всегда оставалась МУЗЫКА!
- Забегу на секунду, надо струн купить.
- О’кей, Гас.
Я особенно не разговаривал, я слушал. Он в своей кепке клинышком - и я в своем детском плащике. Наверное, от него я подцепил свою любовь к бродячей жизни. "Если живешь с семью дочками рядом с улицей Семи сестер, а с женой вообще выходит восемь - пошатаешься тут с мое". Ни разу не помню, чтобы он выпивал. Но чем-то таким он точно занимался. По пабам мы не ходили. Зато в магазинах он довольно часто исчезал где-то в подсобках. Я оставался один на один с выставленным товаром и изучал его с блеском в глазах. Он появлялся - с таким же блеском.
- Все, идем. Пес где?
- Здесь, Гас.
- Пошли, Мистер Томпсон.
Было невозможно угадать, куда нас занесет. Магазинчики по всему Энджелу и Ислингтону - он просто исчезал в их глубине: "Постой здесь минутку, сынок. Держи пса".
И потом он выходил, говорил: "Вот и ладненько", и мы шли дальше и под конец оказывались в Вест-Эндс, в мастерских при крупных музыкальных магазинах вроде центра Айвора Майранца или HMV. Он знал там всех мастеров, всех реставраторов. Меня он оставлял сидеть на полке. Вокруг были баки с клеем, подвешенные инструменты, мужики в длинных коричневых халатах, которые что-то клеили, и в конце цеха всегда сидел кто-то, кто испытывал инструменты, - оттуда постоянно доносилась какая-то музыка. А еще заходили тщедушные замученные люди из оркестровой ямы с вопросами: "Моя скрипка уже готова?" Я просто сидел там с чашкой чая и печеньем, и баки с клеем издавали свое "блоп-блоп-блоп" - такой Йеллоустоун в миниатюре, - и меня все это просто поглощало с головой. Я не скучал ни секунды. Скрипки и гитары, подвешенные на проволоке, ездят по цеху на конвейере, и весь этот народ что-то чинит, собирает, полирует. На меня тогда это производило очень алхимическое впечатление, как в диснеевском "Ученике чародея". Я просто влюбился в инструменты.
Гас пробуждал во мне интерес к игре исподволь, вместо того чтобы сунуть что-нибудь мне в руки и сказать: "Смотри, делай вот так и так". Гитара была абсолютно вне моей досягаемости. Ты мог разглядывать эту штуку, думать про нее, но потрогать руками - такое даже в голову не приходило. Я никогда не забуду гитару, которая лежала на его пианино каждый раз, когда я приезжал в гости, - лет, наверное, с пяти. Я думал, что там и есть её место. Я думал, она лежала на пианино всегда. И каждый раз глазел на нее, а Гас ничего не говорил, и через несколько лет я по-прежнему поглядывал в её сторону. "Эй, подрастешь повыше, дам тебе на ней поиграть",- сказал Гас. Уже после его смерти я узнал, что, оказывается, он выносил гитару и клал её на пианино только тогда, когда поджидал меня в гости. Так что, по сути, он меня специально дразнил. Думаю, он присматривался ко мне, потому что слышал как я пою. Когда по радио звучали какие-нибудь песни, мы все начинали подпевать на разные голоса - так уж у нас бы заведено. Семейка подпевал.
Не могу точно вспомнить, когда он наконец снял гитару с пианино и сказал: "На, попробуй". Мне, наверное, было девять или десять, так что стартовал я поздновато. Гитара была классическая жильнострунная испанка - такая симпатичная милая дамочка. Хотя где у нее за что хвататься, я понятия не имел. И еще этот запах. Даже сейчас, открывая кофр если в нем старая деревянная гитара, - я просто готов залезть в него и закрыться изнутри. Сам Гас был так себе гитаристом но основы знал хорошо. Он показал мне первые проигрыши и аккорды, аппликатуру мажоров: ре, соль и ми. Он говорил "Разучишь Malaguena - сможешь сыграть что угодно". Когда наконец я услышал от него: "Ну, кажется, приноровился" - я ходил по уши довольный.
Мои шесть теток - вот они, без всякого особого порядка: Марджи, Беатрис, Джоанна, Элси, Конни, Пэтти. Потрясающе, но, когда все это пишется, пять из них по-прежнему живы. Моей любимой была тетя Джоанна, которая умерла в 1980-е от рассеянного склероза. Моя подружка. Она работала актрисой, и каждый раз, когда она входила - черноволосая, с браслетами на запястьях и ароматом духов, - вместе с ней в комнату влетало облако шика и великолепия. Особенно на фоне окружающей серости и однообразия начала 1950-х - Джоанна появлялась, и это было, не знаю, как будто прибыл весь состав Ronettes. Она состояла в труппе театра Хайбери, играла Чехова и тому подобное. А еще она осталась единственной, кто не завел мужа. Но мужчин у неё хватало. И конечно, как все мы, она очень любила музыку. Мы с ней увлекались пением на два голоса. Передают по радио какую угодно песню, мы говорим: "Давай попробуем". Вспоминаю, как мы пели When Will I Be Loved братьев Эверли.
Переезд на Спилман-роуд в Темпл-Хиллс, в пустыню за железной дорогой, я воспринимал как катастрофу по крайней мере год - год опасной и ужасной жизни девяти-десятилетнего пацана. Я тогда был очень малорослый - положенные габариты я набрал только годам к пятнадцати. А если ты такой мелкий шкет, ты всегда в обороне. Плюс я был на год младше всех остальных в классе, из-за того что родился в декабре, - так уж мне не повезло. Год в этом возрасте - огромная разница. Вообще-то я любил гонять в футбол, был приличным левым нападающим - шустро бегал, старался бить с подачи. Но ведь я мелюзга, так? Один толчок в спину, и я лежу в грязи. Убрать меня на поле пацану, который на год старше, запросто. Если ты такой лилипут, а они такие великаны, ты сам для них как футбольный мяч. Шкетом был, шкетом останешься. Так что я только и слышал: "О, здорово, крошка Ричардс". Еще у меня было прозвище Мартышка из-за торчащих ушей. Ну, прозвища-то были у всех.
Дорога из Темпл-Хилла до школы - это была моя дорога скорби. До одиннадцати лет я ездил в школу на автобусе и возвращался пешком. Почему обратно пешком? А потому что денег не оставалось! Я тратил деньги на проезд, деньги на парикмахера, стриг себя сам перед зеркалом. Чик, чик, чик. Так что приходилось тащиться через город, в совершенно другой его конец, минут сорок пёхом, и было только два пути. По Хэвлок-роуд или по Принсез-роуд. Хоть монетку бросай. Но я знал, что по-любому, как только выйду из школы, меня будет поджидать этот парень. Он всегда угадывал, куда я сверну. Я пробовал найти другие маршруты, попадался хозяевам на их участках. Я проводил весь день, соображая, как бы добраться домой и не получить пиздюлей. Очень энергозатратное занятие. Пять дней в неделю. Иногда меня проносило, но все равно сидишь в классе, а внутри крутится одно и то же: "Блин, как бы мне мимо него проскочить". Он был неумолим. Я ничего не мог с этим поделать и проводил весь день в страхе. Куда там сосредоточиться на учебе.
Если я приходил домой к Дорис с синяком под глазом полученным по пути, она спрашивала: "Это еще откуда?" "А, упал". Иначе мамаша обязательно бы завелась и замучила меня расспросами о том, кто это сделал. Проще было сказать, что ты упал с велика.
Одновременно я приношу все эти ужасные отчеты об успеваемости, а Берт смотрит на меня и недоумевает: "Что происходит?" Не будешь же ему объяснять, что проводишь весь день в школе, трясясь по поводу того, как добраться до дома. Так не делается. Так ведут себя слабаки. Это вопрос, который ты должен решить самостоятельно. Кстати, само по себе битьё проблемы не составляло. Я привык выдерживать удары, особенно больно мне не было. Ты учишься ставить защиту, учишься и тому, как сделать так, чтобы человек думал, что тебе досталось намного хуже, чем на самом деле. "А-а-а-а-а!" - и он уже думает: "Вот черт, я ему, наверное, что-то повредил".
И однажды я сообразил, что делать. Жалко, что не допер до этого раньше. Был у нас один очень добродушный парень, не могу вспомнить его имени,- такой простоватый, не созданный для ученой жизни, скажем так. И он, во-первых, был здоровенный, а во-вторых, жил в нашем районе - и все время парился по поводу своих домашних работ. Я сказал: "Слушай, хуй с ним, сделаю я твою домашку, но только домой идем вместе. Тем более от меня до тебя совсем недалеко". И вот, ценой выполнения его заданий по истории и географии, я ни с того ни с сего обзавелся личным телохранителем. Никогда не забуду первого раза: двое парней поджидают меня как ни в чем не бывало и вдруг видят, что я не один. И мы их уделали. Хватило двух-трех тычков плюс небольшое ритуальное кровопускание, и победа была нашей.
Только когда я пошел в свою следующую школу, Дартфордский техникум, проблема наконец разрешилась благодаря непредсказуемому везению. Ко времени моего переводного экзамена Мик уже пошел в Дартфордскую гимназию - ту, про которую говорили: "У, эти ребятки в красной форме". На следующий год была моя очередь, и я провалился с треском, хотя и не таким оглушительным, чтобы меня отсеяли в школу, которая тогда называлась "средней современной". Сейчас уже все по-другому, но при старой системе, если ты шел в такую школу, получить по окончании работу на заводе считалось удачей. Тебя не обучали ничему более серьезному, чем ручной труд. Преподаватели были никакие, их единственной задачей было держать всю эту ораву в узде. Я угодил в промежуточное заведение - техническую школу, которая, как я сейчас понимаю, специально имела такое расплывчатое название, как бы предполагавшее, что, хоть до гимназии ты недотягиваешь, какого-то образования все-таки заслуживаешь. Уже позже начинаешь врубаться, что тебя сортируют и распределяют с помощью абсолютно произвольной системы и почти никогда не принимают в расчет твой характер целиком, в лучшем случае - "Что ж, он, может быть, не очень внимательный в классе, зато у него лучше развиты навыки рисования". Они никогда не принимают в расчет, что вообще-то тебе может быть просто скучно, потому что ты уже все про это знаешь.
Школьный двор - великий судья. Именно здесь выносятся все приговоры между сверстниками. Это место называется игровой площадкой, но оно больше похоже на поле боя. Давление иногда бывает невыносимым. Вон два чувака пинают какого-то несчастного заморыша, но нет: "Фигня, это они так - пар выпускают". В те времена дело нередко доходило до драк, хотя в основном все сводилось к тому, чтобы побольнее задеть словом "педрила" и прочее.
Мне понадобилось много времени, чтобы разобраться с ситуацией и научиться давать пиздюлей вместо того, чтобы получать их. А получать пиздюлей я был мастер, и довольно долго. Но потом мне привалила удача, и я по абсолютной случайности умудрился уделать одного жлоба. Это был один из тех самых волшебных моментов. Мне было двенадцать или тринадцать. Минуту назад я - типичная овца, но всего одно резкое движение - и гроза школы валяется на земле. Это произошло над небольшой клумбой, выложенной камнями, - он споткнулся, и в следующую секунду я уже сидел на нем. Когда я дерусь, падает красная шторка. Я ни черта не вижу, но знаю каждый свой следующий шаг. Как будто мои глаза покрывает красная пелена. Никакой пощады, чувак, пошло гасилово! С разниманием старостами и всем полагающимся. Но как пали сильные! До сих пор помню, как офигел, когда этот хмырь распластался на клумбе. До сих пор вижу эти декоративные камни и фиалки, в которые он грохнулся, после чего встать я ему уже не дал.
Стоило мне раз положить этого парня, вся атмосфера на школьном дворе тут же переменилась. Как будто развеялась большая черная туча у меня над головой. Заработанная дракой репутация за секунду избавила меня от всех этих стрессов и дерготни. А я ведь и не осознавал, что туча была такой огромной. Это был единственный раз, когда я начал думать про школу без отвращения, в основном из-за того, что получил возможность отплатить за добро, которое другие пацаны когда-то сделали мне. К одному страшному на лицо бедолаге по имени Стивен Ярд - мы его звали Башмаком из-за громадных ступней - школьная шпана особенно липла. Задирали его постоянно. Зная, что такое все время трястись, что тебя побьют, я решил заступиться, стал за ним присматривать. Все слышали от меня: "Если, блядь, тронешь Ярда..." Никогда у меня не было желания быть сильнее других, чтобы иметь возможность их лупить; я просто хотел быть сильным, чтобы отбить у других охоту наезжать на слабых.
Когда этот камень наконец свалился с моих плеч, учеба в Дартфордском техникуме пошла на лад. Меня даже начали хвалить. Дорис сохранила несколько отчетов об успеваемости с тех времен: ‘География - 59 %, хороший результат на экзамене. История -63%, очень хорошая работа". Однако напротив точных наук в отчетном листе классный руководитель нарисовал большую объединяющую скобку, сгрудив их в одну беспросветную во всех смыслах массу, и кратко резюмировал: "Без улучшения" - ни в математике, ни в физике, ни в химии. С черчением я "по-прежнему не справлялся". Этот отчет о точных науках скрывал под собой историю великого предательства и того, как я превратился из относительно успевающего ученика в школьного террориста и правонарушителя, насмерть озлобленного против всякого начальства.