У меня осталась тетрадка с рисунками и записями того времени. Она почти вся датируется 1959-м - переломным годом, большую часть которого мне было пятнадцать. Она заполнена старательными чистенькими буковками, выведенными синей шариковой ручкой. Страницы поделены на столбики с заголовками, и вторая (следующая за первой, с важной информацией о скаутских делах, о которых позже) называется "Список пластинок. 45 об/мин". Первая строчка: "Название: Peggy Sue Got Married, Артист(ы): Бадди Холли. Пониже, более небрежным почерком, обведенные имена девочек: Мэри (перечеркнуто), Джейни (галочка), Джанет, Мерилин, Вероника. И так далее. В разделе "Долгоиграющие": The Buddy Holly Story, A Date with Elvis, Wilde about Marty (это Марти Уайлд, разумеется, если кто не знает), The "Chirping" Crickets. В списках все как обычно: Рикки Нельсон, Эдди Кокран, Everly Brothers, Клифф Ричард (Traveling Light)-но еще и Джонни Рестиво (The Shape I’m In), который в одном из них стоит третьим, The Fickle Chicken в исполнении Atmospheres, Always Сэмми Тернера - забытые сокровища. Все это архивный каталог Великого Пробуждения - рождения рок-н-ролла на британских берегах. Элвис в тот момент возвышался над остальным пейзажем. В тетради у него целый свой раздел. Самый первый купленный мной альбом. Mystery Train, Money Honey, Blue Suede Shoes, I’m Left, You’re Right, She’s Gone. Самые сливки его сановского периода. Постепенно я прикупил еще несколько штук, но этот был мне как родное дитя. Элвис, конечно, меня потряс, но еще больше я балдел от Скотти Мура и остальной группы. С Рикки Нельсоном было то же самое: я покупал диск не Рикки Нельсона, я покупал диск Джеймса Бертона. Подыгрывающие составы интересовали меня не меньше, чем фронтмены. Бэнд Литтл Ричарда, который практически совпадал с бэндом Фэтса Домино, на самом деле был бэндом Дейва Бартоломью. Я был в курсе всего этого. Меня просто впечатляла ансамблевая игра: как эти парни взаимодействовали друг с другом, их естественный драйв и абсолютно - по виду - расслабленная подача. Я чувствовал в них какую-то неотразимую легкость. И конечно, еще больше это относилось к бэнду Чака Берри. В любом случае для меня с самого начала дело было не только в солисте. Кроме вокала на меня должны были произвести впечатление музыканты.
Но были у меня и другие увлечения. Из самого хорошего, что тогда со мной произошло, хотите верьте, хотите нет, главным было вступление в бойскауты. Основатель движения Баден-Пауэлл - на самом деле спайный мужик, который неплохо разбирался в том, чем любят заниматься малолетние пацаны, - так вот, он серьезно считал, что без его скаутов империя развалится. И тут как раз подоспел я - член Бобрового патруля Седьмого Дартфордского отряда. Правда, империя все равно трещала по швам, и закалка характера и вязание узлов здесь были ни при чем. В любом случае моя скаутская карьера началась, кажется, непосредственно перед тем, как я всерьез занялся гитарой - либо перед тем, как мне её купили, - потому что, когда я начал играть всерьез, - то это происходило в другом, параллельном мире.
Скаутские дела существовали отдельно от музыки. Мне хотелось научиться выживать в диких условиях, и я прочитал все баденпауэлловские книжки. И теперь настало время освоить эти вещи на практике. Я хотел знать, как определять где я нахожусь, как приготовить что-нибудь в земляной яме. С чего-то вдруг мне понадобились навыки выживания, казалось важным им научиться. Я и раньше, бывало, стаю-палатку в нашем садике за домом и просиживал там часами, поедая сырую картошку или что-то такое. А теперь хотел еще узнать, как ощипать птицу. Как выпотрошить добычу. Какие части вынимать, а какие оставлять. И нужно ли сохранять кожу? Сгодится она на что-нибудь? На хорошую пару перчаток? Это было что-то вроде спецназовской подготовки для малолетних. В основном, конечно, шанс покрасоваться с ножом на ремне -для многих из нас это была главная приманка. Но ты не получал ножа, пока не зарабатывал несколько значков.
У Бобрового патруля был свой штаб - заброшенный садовый сарай чьего-то отца, который отдали нам на растерзание. Здесь патруль собирался для планирования ближайших дел: у тебя хорошо получается это, у тебя - то. Мы садились в кружок, трепались, иногда перекуривали и потом отправлялись в поход до Бекслихита или Севеноукса. Вожатый отряда Басс был школьным учителем - он казался нам уже старым, хотя тогда, наверное, ему было лет двадцать. Он здорово умел воодушевлять народ. "Так, сегодня - вязание узлов. Колышка, беседочный, беседочный, скользящий - вперед". Приходилось отрабатывать приемы дома. Как разжечь огонь без спичек. Как сложить походную печку; как сделать, чтобы костер не дымил. Всю неделю я практиковался у нас на участке. Тереть друг о друга две палки - не вариант. Только не в этом климате, разве что где-нибудь в Африке или другом неважном месте. Поэтому куда деться, все кончалось увеличительным стеклом и сухими ветками. Но вдруг, через каких-то три-четыре месяца, я уже собрал четыре или пять значков, и меня производят в старшего патруля. У меня эти значки были повсюду, атас полный! Не знаю, где сейчас та скаутская рубашка, но она просто увешана всякой фигней: шевроны, шнурки, значки - где только можно. Смотрелось так, будто я фанат садо-мазо.
Все это подстегнуло мою уверенность в себе в критический момент, после изгнания из хора, - а особенно то, что меня так быстро повысили. Наверное, вообще весь скаутский период значил в моей жизни больше, чем я раньше представлял. У меня была хорошая команда. Я знал, кто чего стоит, и мы держались заодно. Дисциплина была слабовата, это да, но когда доходило до дела - "На сегодня задача такая..." - мы доводили его до конца. Еще помню большой летний лагерь в Кроуборо, мы только что заняли первое место по строительству переправы - в ту ночь мы упились виски и устроили драку в большом шатре. Темно, хоть глаз выколи. Снега нет вообще, все только машут кулаками, разбивают что попало, особенно что-нибудь себе. Первый раз я сломал себе кости как раз тогда - посреди ночи со всей дури долбанувшись о палаточный шест.
Один-единственный раз я злоупотребил властью, и на том моя скаутская карьера кончилась. Сначала появился новый рекрут - редкий козел, никто не мог с ним нормально общаться. Я бесился: "У меня тут элитное звено, а я должен возиться с этим говнюком? Я сопли подтирать не нанимался. Какого хера вы его на меня спихиваете?" Он что-то опять сделал и я ему врезал. На, чмо! Не успел я опомниться, меня уже звали на ковер - разбирать на дисциплинарном совете. "Командиры рук не распускают" и вся такая лабуда.
Недавно, когда Stones были на гастролях в Санкт-Петербурге, сижу я в своем номере, и вдруг по телевизору показывают церемонию празднования столетнего юбилея бойскаутов. Это было на острове Браунси, где Баден-Пауэлл основал первый лагерь. Один на один с самим собой в комнате я встал по стойке, отдал трехпальцевый салют и гаркнул: "Старший патрульный, Бобровый патруль, Седьмой Дартфордский отряд, сэр!" Чувствовал, что просто должен отрапортовать.
Летом, чтобы не тратить зря время, я где-нибудь подрабатывал, как правило, за прилавком в разных магазинах либо на разгрузке сахара. Вот этого никому не посоветую - торчать на задах супермаркета. Сахар развозят в неподъемных больших мешках, и еще он, сука, режется и ко всему липнет. За день наразгружаешься - оттянешь себе мешками плечо, и под конец все руки в крови. А потом сахар еще надо фасовать. Только этого должно было хватить, чтобы я бросил заниматься такой херней, но я не бросил. До сахара я фасовал масло. Это сейчас ты приходишь в магазин, и там лежат аккуратненькие брусочки, а раньше масло привозили громадными блоками. И мы сидели в подсобке, нарезали его и заворачивали. Тебя учили, как делать двойной загиб, как отмерять точный вес, и ты относил кусок на полку - "Ну разве не красавчик!" А в подсобках в это время резвились крысы и было полно всякой другой нечисти.
Была у меня примерно в то же время, в тринадцать-четырнадцать, еще одна работа. Я приходил в пекарню по выходным и объезжал окрестности с развозкой - настоящая школа жизни в этом возрасте. У пекарни был электрический фургончик, при котором состояло два человека, и по субботам и воскресеньям я отправлялся с ними выжимать деньги из клиентов. И я понял, что, пока они уходили звонить в дверь - "Миссис такая-то, уже две недели прошло", - меня держали как сторожа, на шухере. Иногда я сидел в фургоне, стучал зубами от холода и ждал, и через двадцать минут появлялся пекарь с красным лицом, на ходу застегивая ширинку. До меня медленно доходило, что кто-то расплачивался не так, как остальные. А еще существовал определенный контингент бабушек, которым явно было настолько скучно, что приезд хлебовозки становился кульминацией всей недели. Они наливали чай, подавали кексы, которые у нас же и покупали, садились поболтать, и вдруг ты понимаешь - черт, ты там торчишь уже целый час, и, пока закончишь объезд, успеет стемнеть. Зимой я ждал, пока попаду к ним в гости, потому что это было немножко как в "Мышьяке и старых кружевах" - старушенции, которые обитают в абсолютно своем отдельном мире.
Пока я упражнялся с узлами, я совсем не замечал - я вообще-то восстановил всю картину много-много лет спустя - некоторые крутые перемены в жизни Дорис. Примерно в 1957 году она сошлась с Биллом, ныне Ричардсом, моим отчимом. Он женился на Дорис в 1998-м прожив с ней все эти годы начиная с 1963-го. Ему тогда было меньше тридцати, ей - уже за сорок. Я помню только то, что Билл всегда околачивался где-то рядом. Он работал таксистом и постоянно везде нас возил, был готов помочь в чем угодно, если речь шла о машине. Он даже отвозил нас на отдых - меня, маму и батю. По мелкости, я, конечно, не понимал, какие у них отношения. Билл для меня существовал просто как дядя Билл. Что по этому поводу думал Берт, я не знал и не знаю до сих пор. Я думал, Билл - это друг Берта, друг семьи.
В общем, он просто возник на горизонте, и у него была машина. Во многом это-то и соблазнило Дорис тогда, в 1957-м, Он познакомился с ней и со мной в 1947-м, когда жил напротив нас на Частилиан-роуд и работал там же, в кооперативе. Потом он устроился в фирму, организованную таксистами, и больше не появлялся, пока один раз Дорис не увидела его, выходя из дартфордского вокзала. Сама Дорис рассказывала так: "Я его только знала, когда мы жили напротив, и однажды он сидит в такси, а я выхожу из вокзала и говорю: "Привет" Он выбежал за мной и говорит: "Давайте я вас до дома подвезу". А я говорю: "Ну хорошо, я не против", потому что иначе бы пришлось ждать автобуса. И он отвез меня домой. И тогда все началось, а мне просто не верилось. Это было такое нахальство".
Биллу с Дорис приходилось что-то сочинять, и если Берт знал, я ему сочувствую. Большим везением для них была страсть Берта к теннису, из-за этого они могли встречаться где-то вне дома. К концу отпущенного времени, как рассказывал Билл, они ухитрялись приехать в место, откуда было видно, когда Берт поедет из клуба на своем велосипеде, чтобы сразу помчаться на такси обратно и доставить Дорис домой до его прихода. Дорис еще вспоминала: "Когда Кит начал играть со Stones, Билл его повсюду возил. Если бы не Билл он бы вообще никуда не попал. Потому что Кит обычно говорил: "Мик сказал, надо быть там-то и там-то". А я ему: "Как ты туда собираешься добираться?" И Билл тут как тут: "Я его отвезу". Это, кстати, до сих пор невоспетая роль Билла в основании Rolling Stones.
Впрочем, батя по-прежнему был батя, и я страшно ссал, как он отреагирует, когда придет время и меня исключат, потому-то кампания и должна была быть затяжной, нельзя было покончить со школой одним махом. Приходилось потихоньку накапливать плохие оценки, пока до начальства наконец не дойдет, что момент настал. Но боялся я не того, что мне достанется физически, а батиного неодобрения - потому что тогда все, бойкот. Раз - и ты один, сам по себе. Не разговаривать со мной и даже не замечать моего присутствия - такая у него была форма внушения. За этим ничего не следовало, мне не грозило получить от него по заднице или что-нибудь в таком духе - об этом и речи не было. Но от мысли, что из-за меня батя может расстроиться, мне хочется расплакаться даже сейчас. Не оправдать его ожиданий - меня бы это просто раздавило.
Так что достаточно было один раз пережить этот бойкот, и второго раза уже не хотелось. Ты чувствовал себя пустым местом, все равно что не существовал. Он только говорил: "Что ж, на пустошь сегодня не идем" - по выходным мы обычно ходили туда погонять мячик. Когда я узнал, как обращался с Бертом его собственный отец, я подумал, что мне очень повезло, потому что Берт меня вообще ни разу пальцем не тронул. Давать выход эмоциям было не в его натуре. За что я даже благодарен. В те разы, когда я его серьезно доводил, окажись он не таким сдержанным" меня бы ждала взбучка - для большинства остальных детей того времени это было привычное дело. Единственной, от кого я периодически получал сзади по ногам, была моя мамочка" и получал я по заслугам. Но я никогда не жил в страхе телесного наказания, только психологического. Даже перед нашим историческим воссоединением после двадцати лет врозь, когда я не видел Берта столько времени, я все с тем же страхом ждал его реакции. За прошедшие годы в моей жизни случилось много всякого, чего он мог бы не одобрить. Но об этом позже.
Финальное выступление, за которое меня наконец отчислили, случилось, когда мы с Терри решили не пойти на школьное собрание в последний день учебного года. Мы уже сто раз ходили на эти собрания, и нам хотелось курить, поэтому мы просто смылись. Думаю, это стало окончательным гвоздем в крышку гроба моего пребывания в техникуме. Разумеется, когда батя услышал эту новость, он чуть не взорвался, Но к тому моменту, я думаю, он уже списал меня как бесполезного члена общества. Потому что я уже вовсю играл на гитаре, а Берт не был любителем искусства - а единственное, что у меня хорошо получается, это музыка и рисование.
Кого мне здесь точно нужно поблагодарить - человека, спасшего меня от помойной ямы, пожизненной каторги, - это преподавательницу изо, потрясающую миссис Маунтджой. Она замолвила за меня словечко перед директором школы. Меня собирались выпихнуть на биржу труда, и директор спросил: "Он хоть что-то умеет?" "Ну, он неплохо рисует". В результате я попал в Сидкапский художественный колледж, набор 1959 года - музыкальный набор.
Берту это не понравилось: "Найди себе нормальную работу". "Что, типа лампочки штамповать, да, пап?" И меня пробило на саркастический тон. Теперь, конечно, жалею. "Трубки с лампочками штамповать, да?"
К тому моменту у меня уже были большие планы, хоть и ни малейшего понятия, как их осуществить. Для этого мне еще нужно было повстречать кое-кого. А тогда я просто чувствовал, что у меня достаточно мозгов, чтобы каким-нибудь способом выкарабкаться из коллективной клетки, из жизни расписанной наперед. Мои родители выросли в годы Депрессии, когда, если у тебя что-то было, ты чтим дорожил, держался обеими руками, вот и вся наука. Берт был самый нечестолюбивый человек на свете. С другой стороны, я был совсем пацаном и ни о каком честолюбии даже не задумывался. Я просто чувствовал рамки. Общество и вообще вся среда, в которой я вырос, - мне было там слишком тесно. Может, конечно, это были заурядные подростковые гормоны и напряги, но что надо как-то отсюда выбираться - это я знал точно.