– Что за безобразие! Это не ваше!
Пьянчужка удивленно заморгал на него маленькими глазками. Потом, поняв, что покушаются на его еду, воинственно забормотал:
– Ты чего, чего!
– Повторяю, это не ваше! Это мое! – отчеканил офицер, тяня к себе тарелку. – А если вы пьяны, то идите домой и проспитесь.
Вместо ответа пьянчужка поспешно насадил на вилку кусок и отправил его в рот. Офицер растерянно оглянулся.
Со всех сторон его подбадривали:
– Давай, начальник, отымай!
– Ишь, старый хрен, пьян-пьян, а учуял!
– Забирай, корешок, свою порцию, тяни крепче! А то ведь все сожрет!
Офицер видел, что девушка в горошках оперлась подбородком на руку и с интересом наблюдает за ним. Он яростно дернул тарелку. Старик не выпустил ее из своих цепких пальцев, но от рывка остатки рыбы и кусочки картофеля разлетелись по столу. Офицер поспешно отпустил тарелку. Пьянчужка опять с удивлением поморгал лишенными ресниц веками и вдруг, тоже оставив тарелку, повернулся всем туловищем к публике и громко заговорил:
– Вот, это, спроси его – зачем? То-то. Баловство. А человек питается. Ест. А он – баловать. Не-хо-ро-шо. А – ученый, офицер. Зачем? – обратился он к офицеру. – Захотелось тебе – пошел, купил. А зачем чужое отнимать? – он пошарил в карманах и показал офицеру пустые руки. – Видишь? Пусто. Чуток копеечек было… копеечек… ну, и купил рыбки-ик! А ты сразу хватать. Нехорошо-о! – убежденно протянул он и заглянул офицеру в глаза.
– Ну, ладно, ладно, – бормотал офицер, садясь за стол и скидывая корочкой на пол рыбу и салат. При этом он отодвинул от себя тарелку со щами, так что она оказалась совсем близко от старика. – Хорошо, замолчите уж.
– Ага! – воодушевился старик и ухватился за тарелку. – Щи! Ше-ец горяченьких! – ласково пропел он и поставил тарелку перед собой.
Зрители разразились хохотом.
У офицера задрожали губы.
Пьянчужка поболтал во щах вилкой, которую еще держал в руке, заметил, что так много не наешь, и доверчиво обратился к офицеру:
– Слышь, милок, подай с того столика ложку!
В это время из кухни вышла Настя, договорившись с Нюрой, что та даст офицерику не обычного гуляша из потрохов, а настоящего мясного, который готовился для Кузи. Она увидела, что молоденький "гость" стоит, губы его нехорошо кривятся, а его щи, в которых так много мяса, болтает вилкой пьяный старик. Может, летчику не понравилось, что щи такие жирные? Молодые иногда этого не любят. Отдал щи старику, а теперь самому не на что покушать. Настя бросилась к столику. По дороге она услышала, как девушка в белом платье в горошек сказала с легким смешком: "Вот и администрация, вы пожалуйтесь", – но не поняла, к чему это относится.
Когда она увидела офицерика вблизи, увидела его чисто выбритый детский подбородок, прыгающие от обиды пухлые губы, его по-щенячьи большие белые руки с коротко обстриженными ногтями, ее пронзила вдруг острая жалость к нему, хотя она не знала, чем он обижен. Ей хотелось приласкать его, утешить, погладить по прямым волосам. Вместо этого она сказала заискивающе, стараясь, чтобы голос звучал не слишком хрипло:
– Ай щички не понравились, товарищ лейтенант? Вы не огорчайтесь, я пожиже могу…
В этот момент пьяный смачно прихлебнул щи прямо из тарелки и пробормотал удовлетворенно:
– Не-е, щи хорошие, подходящие щи…
– Господи, – всполошилась Настя, – неужто старый обормот отобрал? Вот уж… Да как же вы отдали?
Она увидела, что в круглых светлых глазах офицерика стоят слезы.
– Да мы сейчас новых нальем, не беда! – крикнула она. – Не плачьте!
И она положила руку на рукав летчика, чтобы заставить его сесть. Чего угодно она могла ожидать, но не того, что произошло вслед: офицер дернулся всем телом, оттолкнул ее так, что она едва удержалась на ногах и, сузив глаза, прошипел сквозь стиснутые губы:
– Да иди ты на… с-сука старая…
И, схватив фуражку, выбежал из столовой. Дверь он не закрыл, и Настя отупело смотрела, как в столовую с радостным воем ринулась туча мух.
Эту ночь Настя спала одна, и спала плохо. Ей было жарко и тесно, по телу все время что-то ползало, хотя она была почти уверена, что клопов в постели нет. На боку она спать не могла, потому что тогда в ухо громко стучало сердце, а лежа на спине, все время просыпалась от собственного храпа. Не помогало даже самое верное средство: обыкновенно, если не спалось, Настя представляла себе, что она ездит на велосипеде по узенькому рельсу. (Когда-то это было мечтой – покататься на велосипеде, но такой неподходящей и смешной, что Настя никому об этом не говорила. С годами Настя перестала думать об этом как о неосуществленном желании, и оно стало привычным и любимым мысленным занятием в бессонные ночи. Впрочем, обычно Настя спала хорошо.) А тут ничего не получалось. Велосипед все время соскакивал с рельса, и мысли немедленно убегали в сторону. Думалось о Кузе, которая завтра будет ругаться за мягкую буханку, потом о сыне-студенте, который, конечно, не вернется после техникума домой… Потом Насте захотелось свежего огурца, и она, накинув на рубаху ватник, вышла в огород.
Ночь была светлая и теплая. С соседского участка сильно пахло малиной. Настя нашарила в мокрых листьях маленький колючий огурец с не отпавшим еще цветком, но потом пожалела рвать такой молоденький и сорвала другой, большой и гладкий, с толстой кожей. Огурец оказался перезрелый, со сладкой мякотью и жесткими семенами. Настя съела его тут же, сидя на корточках над грядкой, и заплакала. Плакала она недолго, потому что ей захотелось спать. Она вернулась в дом и легла. Велосипед немедленно стал точно на блестящий гладкий рельс, колеса бесшумно закрутились, руль даже не шелохнулся под Настиными руками. Рельс уходил вперед прямой блестящей полоской среди светло-зеленого луга с невысокой мягкой травой. Впереди ничего не было видно, кроме этого луга и светлой полоски рельса, Настино тело стало легким и спокойным, и она заснула.
1959
Мне, разумеется, рассказы мои тоже очень нравились, а внутреннее чувство, запретившее мне писать стихи, как-то на этот раз не говорило ничего определенного. Надо учесть также, что "деревенские" бытописатели в то время еще не вполне прорезались, за исключением отважного очеркиста Овечкина.
Естественнее всего было сложить рукопись в ящик, ящик закрыть и забыть. Я так и сделала, но забыть не удалось. Очень уж терзало желание кому-нибудь показать. И не просто кому-нибудь, а человеку, с одной стороны, понимающему, а с другой – объективному. Родные и близкие друзья для этого не подходили. Понимать-то они понимали, но объективными быть не могли. А мне хотелось отзыва положительного, но при этом чтоб был объективный!
В конце концов решилась показать человеку опытному, несколько связанному с литературным производством и к тому же слегка за мной ухаживавшему. Он и поймет, и отнесется объективно, но с симпатией. И, думала я, интересности мне это прибавит в его глазах.
Увы, все получилось иначе.
– Н-нда, – сказал он, отложив листочки. – Охо-хо…
– Так плохо? – спросила я, тут же решив про себя, что он ничего не понимает и верить ему не буду.
– Э-э… У тебя что, и еще такое есть?
– Нет, больше нету…
– Ну и прекрасно, и не надо больше.
– Да почему же? Скажите прямо, бездарно, что ли?
– Этого я не говорил. Но какое-то у тебя однобокое восприятие действительности. Тенденциозное. Все как-то в темных тонах, ни единого светлого пятна. Как будто ничего веселого, приятного в нашей жизни нет.
– У людей, про которых я пишу, в самом деле мало в жизни веселого и приятного.
– А зачем ты именно их выбрала? Кто тебе велел писать именно про них? К тому же, учти, такие люди, как твои герои, всегда очень любят поныть и пожаловаться корреспонденту из Москвы. А ты и поверила.
– Никто мне не ныл и не жаловался. Я их сама видела, и как они живут, видела.
– Ну, видела. И кому будет интересно про них читать?
Мне стало обидно:
– А про "выполним и перевыполним" интереснее? Про ударницу мясо-молочного труда интереснее?
– Ну, зачем же так… Хотя и про ударницу можно интересно написать. Все дело в подходе. А у тебя он какой-то…
Так я и не выяснила, стоят ли мои сочинения того, чтобы продолжать. И ухаживания моего собеседника незаметно сошли на нет. И я снова сложила рукопись в ящик стола, не представляя себе, что еще можно с ней сделать.
И тут мне подфартило – впрочем, в свете последующего, неясно, можно ли так считать. Нет, не надо быть неблагодарной, все-таки подфартило. Отдыхая в Ялте, я случайно познакомилась со знаменитым тогда в интеллигентских кругах "Викой", писателем Виктором Платоновичем Некрасовым. Немедленно я телеграфировала маме в Москву, чтобы она вынула рукопись из ящика и срочно прислала мне. И она это сделала, и успела. О том, как мне удалось склонить Некрасова к прочтению моих сочинений, я пишу в другом месте. Но результат был такой, что он не только пригласил меня на пьяные посиделки с коллегами-писателями, но и дал мне записку к Асе Берзер, всемогущему секретарю редакции самого престижного и самого смелого тогда журнала "Новый мир". И рассказы мои прочел сам Твардовский, главный и еще более всемогущий редактор журнала. И пригласил меня побеседовать.
Беседа эта привела меня в полное смятение. Я не знала, ликовать мне или рыдать. Про писания мои Твардовский поначалу вообще ничего не говорил. Спрашивал меня о семье, где училась, что читаю… Потом вздохнул и сказал:
– Ну и зачем тебе, молодой, интересной, неглупой девочке, это тяжелое, грязное занятие – литература?
Ответить мне было нечего, я и сама не знала зачем, да и нужно ли оно мне вообще.
– Но почему же грязное… – пролепетала я.
– Вот ты бросила свои сценарии. Почему?
– Я не знаю… Врать приходилось много…
Твардовский усмехнулся:
– А тут, значит, не придется. Так?
– Ну да. Если сумею.
– Да суметь-то ты, может, и сумеешь. А вот сумеешь ли так, чтобы и без вранья, и напечатать можно? Вот, скажем, твои рассказы. Написаны без вранья. И мы их возьмем.
Мое сердце радостно екнуло.
– И гонорар тебе выпишем…
У меня будут деньги, заработанные литературой!
– А печатать – не будем.
Несмотря на последние слова Твардовского, я сочла все произошедшее успехом. Жаль, конечно, было моих хороших рассказов, и непонятно, почему они оказались непечатными, если понравились и Некрасову, и Берзер, и самому Твардовскому. Но я не сомневалась, что напишу еще, причем именно так, как он говорил. Я все еще верила, что это возможно. И тогда меня напечатают.
"Новый мир" послал меня в командировку. Дал достаточно денег. Предоставил мне самой выбор места, куда я отправлюсь. Никакого ограничения во времени. Условие было одно: написать очерк о некоем новаторском колхозном начинании, не помню уж, что это было. Теперь-то я понимаю, какую деликатность и великодушие проявил Твардовский, чтобы выбить из глупой девичьей головы фантастическую идею о возможности писать без вранья так, чтобы можно было печатать. Он ведь мог бы просто сказать – не подходит, пока! И даже этого говорить был не обязан. Существует простая формулировка: "Рукописи не возвращаются и не рецензируются". Настоящий мой успех в том и состоял, что Твардовский вообще захотел со мной возиться, наверняка догадываясь, что дело бесперспективное. Или все-таки думал – а вдруг?
Я с энтузиазмом начала готовиться к поездке. Бегала по магазинам, искала гречневой и пшенной крупы, муки, копченой колбасы, конфет. Под конец, уже без поисков и очередей, купила десяток баночек тресковой печени, никому почему-то не нужной. Набила неподъемный рюкзак. Я решила ехать в далекое алтайское село, где жила и работала врачом давняя моя знакомая Полечка Н. Полечка просила только конфет для ребенка, но я догадывалась, что и все остальное будет нелишним. Я только не знала, до какой степени нелишним!
Село располагалось в предгорье Алтая. В плохую погоду туда можно было добраться только самолетом. Но я приехала в начале лета, погода была прекрасная, и из аэропорта я добралась на попутном грузовике. Денег за такой подвоз шофера тогда не брали, а мой даже помог мне сперва завалить в кузов гигантский рюкзак, а потом снять его и доволочь до дверей дома.
Я попала прямо к обеду. Обнялась с Полечкой, познакомилась с ее мужем Андреем и с сынишкой Васей и ожидала, что меня пригласят к столу, – с дороги я была зверски голодна. Вместо этого Полечка вскочила с места и побежала куда-то.
Выяснилось, что к соседям, занять какой-нибудь еды. Но соседи ничего не дали. И Полечке пришлось кормить меня тем, что ели сами. Это был суп – вода, забеленная снятым молоком, а в ней вареные огурцы. Полечка отдала мне свой кусок хлеба, отказаться я не могла, это была бы обида.
Привезенных мной припасов хватило почти на три недели. Так надолго потому, что кашами и лепешками Полечка кормила меня и маленького Ваську, сама говорила, что поела на работе, в больнице, а Андрей по-прежнему питался в основном огуречным супом, теперь сдобренным рыбьей печенкой. И еще водкой. Водки в сельпо всегда было вдоволь, она была дешева, да и деньги у моих хозяев водились – Полечкина зарплата, Андреевы трудодни, тоже деньгами. К вечеру Андрей был всегда пьян и начинал заводить со мной долгие бессмысленные разговоры. Полечка старалась поскорей уложить его спать, иначе его пьяное благодушие могло внезапно смениться диким раздражением. Тогда он был опасен.
– Ты не думай, у нас не всегда так, – оправдывалась Полечка. – Просто сезон такой, пшеница еще не поспела, а коровы все стельные. Месяц-полтора – и будет и хлеб, и молоко. А там картошечка молодая подойдет с огорода. Так что ты не думай.
А я и не думала ничего. Думать я временно перестала. Хоть я и побывала до этого в деревне, но такого еще не видела. Суп из огурцов на воде…
Однако нужно было приниматься за дело. Заданная мне тема очерка стояла передо мной во всей своей пугающей неясности. Но я не унывала. Меня учили, что прежде всего следует представиться руководству, получить от него добро и всю необходимую информацию. А потом уж набрать материала, чтобы расцвечивать основную тему яркими бытовыми деталями.
Визит к председателю колхоза был короткий – разговаривать со мной ему было некогда, но он распорядился, чтобы мне, как командировочной, выдали недельный паек: четыреста грамм мяса и два яйца. Насчет начинания он хмуро посоветовал мне поговорить с агрономом.
Агроном был гораздо приветливей и разговорчивей. Предложил мне проехаться с ним, осмотреть поля, заглянуть на свиноферму, в коровник, в курятник.
– И все это у вас есть? – изумилась я.
– А как же. Ясное дело, есть.
– Но почему же тогда… – начала было я и прикусила язык. Тут была какая-то загадка, и следовало ее разгадать, прежде чем задавать бестактные вопросы.
Но агроном ухмыльнулся и ответил:
– А вот и потому. Вы, девушка, из Москвы приехали?
– Из Москвы.
– И как там у вас с продуктами?
– Да ничего. Почти все можно найти. Приходится, понятное дело, поискать, в очередях постоять.
– Понятное дело…
– Перебои, конечно, бывают. То масло исчезнет, то творог, то сахар, то еще что-нибудь, но в общем ничего.
– Ну, и скажите спасибо, – добродушно заключил агроном.
Ответ на мой недозаданный вопрос лежал на поверхности и был, в сущности, известен и мне, но, видно, не пришло еще мое время расстаться с последними иллюзиями и полностью его принять.
Я решила это пока оставить и приступила к главному:
– Ну, а как у вас с новаторским начинанием? Внедряется?
– Что внедряется?
– Да вот… (Хоть убей, не могу вспомнить, что это было.)
– Вы про это, что ли, приехали писать?
– Ну да.
– И много уже написали?
– Нет, пока еще ничего.
– А что будет, если и дальше ничего?
– Как это, ничего?
– Если ничего не напишете?
– Будет очень плохо. Но только я напишу, непременно.
– И что же вы напишете?
– Все, что расскажете мне вы и все другие колхозники.
– А вы что-нибудь знаете об этом?
– Нет, пока не знаю.
Агроном необидно засмеялся:
– Вы вот что. Поезжайте во-он туда! – агроном показал вдаль, где на пологом отроге виднелось большое село. – Вам тамошние председатель с агрономом все про это расскажут. Сколько захотите, столько и расскажут. А мне пора в поле. Поедете со мной?
Я, разумеется, поехала. И в поле, и в свинарник, и в курятник, и в коровник. Как должны выглядеть свинарник, курятник и коровник, я не знала и сочла дикую грязь и вонь во всех этих заведениях за нормальные их качества. Но самое унылое впечатление произвели поля, с торчащими там и сям чахлыми ростками кукурузы.
– Но потом она вырастет? – спросила я агронома.
Он опять засмеялся:
– А конечно. Которая выживет, вырастет. Как говорится, выживание сильнейших. У нас тут пшеничка неплохо родилась, ну, а теперь вот кукурузку нам сверху спустили, кукурузкой развлекаемся. Тоже начинание, можете написать…
Будь я поопытнее, я бы уже поняла, что спокойно могу лететь обратно в Москву, поскорей вернуть неистраченные фонды. Но я решила, что агроном, хотя и симпатичный, но при этом настоящий ретроград, и упрямо продолжала "собирать материал".
И набрала его много. Целую толстую тетрадь. Но как я ни ломала над ним голову, как ни разворачивала этот материал под разными углами, в разных сочетаниях, он никак не ложился даже отдаленно в заданную мне тему. Можно было, конечно, написать гневную заметку о ретроградах, которые наносят ущерб стране, тормозя внедрение научных методов сельского хозяйства. Но именно заметку, например, в областную газету. Для "Нового мира" это никак не годилось. Да и зачем катить телегу на здешних председателей и агрономов, честных людей, замученных тяжелой работой? А главное, что же тогда с собранным материалом? Так ему и пропадать?
И я решила, что с заданием не справилась, но очерк все-таки напишу. А для начала организую материал в небольшую серию черновых набросков. Потом как-нибудь склею их вместе. Пусть получится общая картина, как живут люди в этом далеком краю. Тоже ведь интересно – разве нет?
Полечка
Собой не очень хороша, но человек душевный. Ее мать была давней приятельницей моей. Жили они в Новосибирске. Мать умерла, Полечка осталась на свете одна. Закончила там мединститут, поехала по распределению в деревню. Думала, на три года, а там как-нибудь переберется в Москву. Подвернулся местный, Андрей, пил тогда мало, обещал учиться. От тоски и одиночества вышла за него замуж, родился сын. Тоска и одиночество никуда не ушли, говорить с А. не о чем, только прибавились пьяные скандалы, иногда побои. Местные девки возненавидели ее за то, что забрала одного из немногих пригодных парней. Единственное убежище – больница, работа.