Через несколько дней снова вызов в прокуратуру, снова неприятный разговор с полковником, который исправил свою ошибку, но разговаривал со мной еще более резко. При второй беседе мне уделил внимание и А. Чепцов, который, видимо, хотел держать в своих руках это сложное дело. Так или иначе, дело закончилось моей подписью согласованного протокола допроса.
Снова несколько томительных дней ожидания и каких-то надежд на благоприятный исход - и снова все напрасно. "Кухня варилась" при активном участии того товарища, который, как он сказал, "хорошо знает, как она варится", и дело неумолимо двигалось к своему роковому концу.
В субботу мы все получили приглашение явиться в понедельник в Наркомат ВМФ без указания цели и причин. В воскресенье обменялись мнениями насчет цели вызова и робко высказали предположение о прекращении дела. Настолько все чувствовали себя невиновными, настолько казалось это несправедливым и просто диким…
Понедельник принес нам мало приятного. К 10 часам мы были отправлены на машине в Военную коллегию Верховного суда в полуарестованном состоянии. Около нас еще не было часовых, но в то же время нам не разрешалось отлучаться из здания, в которое нас привезли и где, как выяснилось, и должен был состояться в тот же день суд над нами.
С понятным нетерпением мы ждали вызова и начала допроса. Расположившись в одной маленькой комнате, пытались уловить атмосферу, царившую вокруг нас. Все еще надеялись, что вызовут, объявят о прекращении дела и мы разъедемся по домам. Но с каждым часом наши надежды таяли. Нам уже не позволяли звонить по телефону или сходить купить папирос. Приставленные к нам люди не были часовыми и по очереди находились в одной с нами комнате. Они вежливо говорили, что того или этого делать не следует, и убеждали, что "все скоро кончится".
Наконец через несколько часов нас по всем правилам судебного искусства ввели в судебный зал и посадили на скамью подсудимых. Мы сидели как арестованные, но около нас не было ни одного часового. Это успокаивало и вселяло надежду на благополучный исход. Разочарование наступало постепенно: к вечеру мы поняли, что тучи над нами явно сгустились.
"Встать", - раздалась команда тихим, каким-то полуофициальным голосом, и на возвышении появились члены Военной коллегии Верховного суда. Я узнал идущего впереди Ульриха. Это было плохим предзнаменованием. Ульрих председательствовал на всех крупных политических процессах тех лет, и приговоры коллегии были весьма суровыми. Лично с Ульрихом я знаком не был, но много раз видел его на различных заседаниях. Сидя в приемной или в кулуарах Большого Кремлевского дворца, где проходили сессии Верховного Совета СССР, я не раз наблюдал за ним. Невысокого роста, с небольшими подстриженными усиками, красными щеками и слащавой улыбкой, Ульрих "шариком" катался среди присутствующих. Он слыл за доброго, словоохотливого и доступного человека. В нем нельзя было с первого взгляда признать человека, вынесшего так много самых суровых приговоров. Его "обтекаемость" и "иезуитская" улыбка говорили скорее о спокойной службе и жизни не в роли председателя Военной коллегии…
Стоя за высокими прочными перилами, я смотрел на него снизу вверх, пытаясь разгадать по его лицу и настроению наше будущее. Ничего особенного я не заметил. Холеный и довольный своей судьбой, Ульрих медленно открыл папку и перелистал бумагу. Разве его могли вывести из равновесия такие фигуры, как мы! Он видывал здесь и людей покрупнее, и дела посерьезнее… Ничего нового по составу обвинения, ничего нового и в наших показаниях. Все держались хорошо, никто не пытался ссылаться на кого-либо, не старался выгораживать себя. Позднее, продумывая этот процесс до деталей, я пришел к выводу, что Ульрих - это слепое орудие в руках вышестоящих органов. Ничего вразумительного он нам не предъявил. Коллегия быстро ушла на совещание. Я понимал, что совещаться-то нет нужды, а они доложат Сталину, и там будет сказано, как поступить с нами.
Особенно томительным оказался перерыв между последним заседанием и вынесением приговора: с 10 часов вечера до 2 часов ночи. Нас поили и кормили за счет Наркомата ВМФ, носили оттуда бутерброды, на улицу не выпускали. "Это плохой признак", - поделился со мной В.А. Алафузов, стараясь сохранять чувство юмора. Смех сквозь слезы! Курили непрерывно. Закурил и я, до этого бросивший эту вредную привычку.
Поистине как после затишья перед бурей началось оживление в коридоре. Появились часовые, еще ранее - неизвестные нам люди. Я увидел медсестру, которая несла ящик с медикаментами. "Пахнет порохом", - подумал я, но положение старшего обязывало меня сдерживаться и даже приободрять своих адмиралов. Почему-то подумалось, что "идет охота за мной"", - именно так выразился Алафузов накануне у меня на квартире, и я имел основания полагать, что оглашение приговора начнется с меня.
Если до этого мы неорганизованно входили в зал и занимали места на скамье подсудимых, то теперь нас вызывали и с часовыми сопровождали на свои места по старшинству. Я был в первом ряду. Со мной Л.М. Галлер. Во втором ряду стояли адмиралы В.А. Алафузов и Г.А. Степанов. "Сесть на скамью подсудимых" уже было пройденным этапом. Теперь мы стояли между скамьями подсудимых, а на флангах были часовые с винтовками. До сих пор не знаю как, но в зале оказалось каких-то 5-6 человек, которых раньше не было. Видимо, им было положено присутствовать на этом заключительном "представлении".
Первым читалось дело Алафузова. Обтекаемое обвинение - приговор - 10 лет заключения. У меня пронеслось в голове, что если пойдет по восходящей, то мне возможна "высшая мера". Терпи, казак! Следующим был Степанов - ему также дали 10 лет. Ребус еще не был разгадан. На очереди был Галлер, ему дали четыре года. Ну, значит, двоим по десяти и двоим по четыре года, решил я. Итого 28 лет. Вот что сделали записка карьериста Алферова и пакость Булганина. Но я ошибся. Меня освободили от суда, но предложили понизить в звании до контр-адмирала. "На три сверху", как выразился Г.И. Левченко, когда его спросили в тот день о моей судьбе.
После команды коменданту "Исполнить" меня оставили в зале суда, а остальных увели одеваться. Я было рванулся к ним проститься, но меня не пустили, и только медсестра предложила мне какую-то пилюлю для успокоения. Я отказался. Значит, тогда я мог еще управлять своими нервами.
Пусть двое из обвиняемых еще живы, но приговор фактически сломал этих людей. Неудивительно, что через несколько лет Микоян выразил свое удивление, когда, встретив меня после всего пережитого, нашел еще довольно бодрым и как бы неунывающим. Я ответил ему, что, конечно, такую встряску можно пережить, но меня вряд ли хватит на вторую подобную передрягу. Я, конечно, не думал, что судьба уже готовила мне новое испытание, потому что снова находилась в руках того же "товарища"…
Но человек живуч. Вопреки ожиданиям позже все почти повторилось, правда, с худшим и более частым преданием меня анафеме отдельными высшими руководителями. Меня действительно едва не добили, но вот же жив и еще кое-что делаю за письменным столом…
Приказание "привести приговор в исполнение" поставило точку над "и", и мы, разделенные, тут же начали нести наказание.
Такова фактическая сторона дела. Теперь, много лет спустя, когда многое не явное тогда стало явным, появилась возможность более глубоко разобраться во всем этом событии.
Задумывался я потом и над тем, в какой степени подобные люди несут ответственность за допущенное нарушение законности. Могут ли они говорить, что это не зависело от них, что они только выполняли приказ? Приходил к выводу, что они должны нести ответственность наряду с теми, кто им приказывал. В военных уставах говорится, что любой военнослужащий, видя преступность полученного приказа, обязан доложить свое мнение и, только получив вторичное подтверждение, должен исполнять распоряжение. Конечно, вина Сталина несоизмеримо больше, чем вина Ульриха и ему подобных, но оставлять их безнаказанными означает поощрять и впредь единовластие и бездумное выполнение приказов. Мне думается, в назидание потомству следует привлекать к ответственности и прямых пособников беззакония.
Ульрихи должны отвечать за правильность всех вынесенных ими приговоров. Ворошилова полезно спросить, как могло случиться, что сотни, тысячи военачальников не без его ведома были репрессированы. Только в этом случае можно выкорчевать все вредные корни этого бурьяна - культа личности. Иначе он может вырасти вновь.
На этом примере можно проследить, как в условиях единовластия, названного культом личности, и боязни высказывать свою точку зрения всякое исходящее от Сталина дело, подобное снежному кому, вырастало и принимало в конце концов неправильные, уродливые формы. В данном случае безусловно честный человек Л.А. Говоров не посмел возражать, зная позицию Сталина и Булганина; Н.М. Кулаков, как общественный обвинитель на суде чести, применил все свое красноречие, не стесняясь в выражениях, сгустил краски, а когда дело перешло в Военную коллегию Верховного суда, то Ульрих, не считаясь с фактами, просто вынес тот приговор, который ему был подсказан.
Среди весьма печальных воспоминаний, связанных с этим эпизодом, есть одно хорошее: я удовлетворен был лишь тем, что во всех случаях брал вину на себя и не обвинил никого из своих адмиралов. Об этом я говорил с ними (с Алафузовым и Степановым), когда они, выпущенные после реабилитации в 1953 году, обедали у меня на квартире. На мой вопрос, чем я повинен перед ними, сказали, что я вел себя не только достойно, но и отважно, рискуя собой.
Я некоторое время походил без дела на правах "неприкасаемого" и стал просить использовать меня на какой-нибудь работе. Решил этот вопрос лично Сталин. Он послал меня в Хабаровск заместителем главкома по Дальнему Востоку к Р.Я. Малиновскому. Встретивший меня случайно в Кремле Молотов - ведь я оставался членом ЦК (всего более семнадцати лет) - иносказательно произнес, что "придется на некоторое время съездить туда".
Были еще силы. Были еще сносные нервы, и я, не тужа, отправился на Дальний Восток, благо я там уже бывал и даже полюбил в свое время те края… После естественных переживаний я успокоился и взялся за работу в Хабаровске. Много ездил от Камчатки до Порт-Артура. Был несколько раз на Сахалине и в Дальнем. Через год был по второму разу назначен командовать Тихоокеанским флотом.
Судьба многих оказалась хуже. Искренне и в самой сильной степени переживал, что мои товарищи репрессированы.
Служил я "исправно", без обид на незаслуженное наказание. Поддержкой мне было хорошее отношение как моих ближайших помощников, так и рядового личного состава. Все как-то понимали, что со мной случилось несчастье, как своего рода неизбежная в море случайность. Новые погоны контр-адмирала с одной звездочкой меня ничуть не смущали, и мой авторитет, как я заметил, не особенно пострадал. Пожалуй, наоборот! Как в известной детской игре, я спустился на несколько ступенек ниже, чтобы подниматься снова. "Лиха беда начало", - гласит поговорка. Я сбился с "большой дороги" и теперь, с "подмоченной репутацией", был более уязвим, чем раньше.
Постепенно я дослужился до очередного звания - вице-адмирала - по всем правилам прохождения службы, без всяких скидок. Вот так пришлось заново проходить службу в адмиральских званиях: то было вторично полученное звание вице-адмирала. О чем я, конечно, меньше всего думал, так это о том, что мне еще и в третий раз придется носить это звание. Но пути господни неисповедимы! Не отрицаю, недостатки, видимо, были, но законности в снижении меня в звании в 1956 году было еще меньше, чем при Сталине. Просто по указанию Хрущева было вынесено решение без объяснения вины и преступлений. А для того чтобы снизить Адмирала Флота Советского Союза в звании до вице-адмирала, нужно иметь достаточно оснований, если, конечно, придерживаться законов.
Я забежал вперед. Вернемся к 1951 году.
Новый очередной крутой поворот совершился летом именно этого года. Мне пришлось лететь из Владивостока в Москву на доклад министру ВМФ И.С. Юмашеву. Едва вернувшись, снова был вызван на военный совет ВМФ, и вылетая из Владивостока, гадал о причинах срочного и вторичного вызова. Как всегда, делая одну ночную остановку в Новосибирске, я около 11 часов по московскому времени, кажется 13 июня, приземлился на флотском Измайловском аэродроме. Уже в гостинице от москвичей узнал, что что-то готовится относительно И.С. Юмашева…
Через несколько дней в маленьком зале Кремля, где обычно проходили не очень многолюдные совещания старших руководителей, было собрано Политбюро ЦК под руководством Сталина.
На этом совещании моряков Сталин сидел в стороне. Председательствовал Маленков. Предложили всем командующим флотами высказаться о делах в ВМФ. Я понимал, что мне, бывшему наркому, надлежит серьезно подготовиться и продумать свое выступление, и потому записался для выступления только на следующий день. Выступил. Ни слова по адресу И.С. Юмашева, что считал при всех обстоятельствах неприличным, а ограничился общими флотскими недостатками, требующими помощи Сталина. Сталин, не проронивший ни слова, что-то писал на бумаге, не прерывал меня. Нас отпустили. Сталин только сказал, что "Юмашев пьет", и предложил подумать о его замене.
Все ждали указаний свыше. На следующий день собрались уже в другом помещении (кажется, в кабинете Маленкова), и на вопрос, что мы надумали, естественно, никто не ответил. Тогда председатель взял слово и сказал, что они на Политбюро обменивались мнениями и решили "вернуть Кузнецова". Признаться, этого я никак не ожидал! Возражений не было…
Капризы судьбы иногда были тождественны капризам Сталина. Он приказал снять меня, когда был недоволен моей настойчивостью, а окружение охотно поддакивало (даже в случае, если бы он решил меня арестовать). Когда я служил на Дальнем Востоке (1948-1949 гг.), то чаша весов могла склониться как в сторону реабилитации, так и в сторону более строгого наказания. Позднее, работая в Москве, я услышал от самого Сталина, что "кое-кто" настаивал на том, чтобы "посадить" меня, обещая "важный материал" (о том, что я английский шпион). Я и сейчас прихожу в ужас, представляя, на каком волоске висела моя судьба. Но ей было угодно подсказать Сталину вернуть меня на работу в Москву, когда появились серьезные претензии к И.С. Юмашеву…
Итак, это произошло летом 1951 года. Во Владивосток я уже не вернулся: мне было приказано немедленно вступить в новую и в то же время старую для меня должность. Придя в кабинет, я удивился, как мало в нем изменилось: на столе стояли те же чернильница и письменный прибор, висели те же картины и даже карты на специальном столе лежали те же. Как будто прошло не четыре года, а всего несколько дней. К И.С. Юмашеву я счел нужным отнестись внимательно и спросил, в чем он нуждается. Обеспечил квартирой в Ленинграде и машиной, именно той (ЗИМ), которую он хотел взять с собой. Я хорошо помнил свой "уход" в 1947 году, когда я, еще оставаясь адмиралом флота, благодаря "вниманию" И.С. Юмашева ездил с шофером А.Т. Твороговым на какой-то старенькой "эмочке", которая больше стояла, чем ходила.
Встал вопрос, что же делать с моим званием. Обсуждали, восстановить мое прежнее звание или дать звание адмирала. Я возразил. Либо восстанавливать и признать первое решение неправильным, либо оставить его в силе.
Пересматривать дело было поручено тому же самому лицу, которому в свое время было приказано "примерно наказать". А.А. Чепцов явился ко мне и спросил, как это лучше сделать. Я ответил, что он "стряпал" дело, пусть и расхлебывает. Смущенно извиняясь, он уверял, что его роль была второстепенной. Кто играл "первую скрипку", я не интересовался. Важно, что он был исполнителем, вопреки фактам и совести коммуниста. Но сошлемся на "культ личности" и не будем судить его (Чепцова) строго. Отстаивать свою точку зрения было небезопасно и далеко не всем по плечу. Читающий может спросить: а как вел себя Кузнецов? Не считаю себя безгрешным или отважным и, очевидно, не раз молчал, когда следовало высказать свою точку зрения, но когда дело касалось моих подчиненных, всегда говорил то, что думал. В этом совесть моя чиста.