Бегут, громко стуча сапогами, дворники…
Вой и свист наверху усиливается. Это взломали наконец двери и ворвались в спальню халдеи. Но трещат и несутся по воздуху поленья; несутся, рассыпая песок, плевательницы; залпами гремят выстрелы; кричит и падает, схватившись за лицо, Селезнев. Сашкец выбегает за дверь; за ним выскакивает Викниксор.
- Скорей! - кричит он: - скорей в учительскую!.. Звоните в милицию, иначе всё погибло…
Но и внизу крик и грохот встречают их. Коридор завален шкафами, а сверху летят поленья, и гулко падают, кирпичи. И надо бежать еще дальше, вниз, под лестницу.
И Викниксор понимает, что им ничего не остается больше делать, как отсиживаться и ждать подмоги. И еще он понимает, что это наступил конец.
А наверху разбивают изолятор и двери. Потом отблески огня ползут по стенам. Слышится свисток постового милиционера. Ломятся в закрытые на ночь ворота и зовут на помощь…
Арбуз вдруг опомнился:
"Заложник… Милиция… Сейчас возьмут…"
Он стаскивает с головы шиньон и вместе с дубиной кидает его в полыхающий посреди спальни костер…
В окна несет туманом, дождем и ветром. Внизу чернеет холодная земля; задрав голову, стоят привлеченные скандалом люди; кричит дворник; хлопает калитка …
Арбуз перекрестился и начал спускаться по водосточной трубе…
Глава двадцать первая. (Эпилоги)
1
От прошлого, от всего пережитого раньше у Химика, ставшего теперь взрослым парнем, осталась привычка заглядывать на рынки. И сегодня, слоняясь по Покровской толкучке, он встретил бывшего товарища по Шкиде - Кузю. Мало изменившийся, грязный, не поднимая глаз от засаленной своей кепки, положенной у босых ног, тот пел:
Привели на переу-лок
И-и ска-зали: бе-е-ги…
Восемь пуль ему вдо-о-гонку,
Семь за-стря-ло в груди.
Кузя нищенствовал. Вокруг него стояло неровное кольцо зевак. Химик нагнул голову и, протолкавшись сквозь толпу, отошел в сторону, к церковной ограде. Там Химик остановился и стал ждать конца кузиного концерта, чтобы после идти за Кузей следом и уже на улице завязать разговор. Но Кузя, кончив одну, затянул другую песню, длинную, тоскливую и начинавшуюся так:
Зачем ты, мать, меня родила,
На жутки муки отдала,
Судьбой несчастной наградила,
Тюрьма свободу отняла?
Химик подумывал уже об уходе, но у Кузи появились конкуренты, двое цыганят - мальчик и девочка. Цыганенок заставлял свою четырехлетнюю партнершу плясать, а сам, подпевая что-то, ударял ее бубном по заду:
- Больше жизни!..
Толпа переметнулась к цыганятам и продолжавший петь Кузя мрачно оглядывал поредевших слушателей.
Когда девочка запела: "Задумал он с сестрою жить, пришлось ребенка задушить", - последние зеваки покинули Кузю и перешли к цыганятам.
Кузя поднял кепку, пересчитал собранные медики спрятал их в карман и, поругиваясь, двинулся прямо к Химику.
- Здорово!
Химик покраснел. Они уселись на фундаменте ограды.
- Вот, как видишь, филоню! - сказал Кузя и криво усмехнулся. - Полгода уже как из тюрьмы освободили, а всё не могу устроиться.
От его лохмотьев несло карболовкой и потом. Химик смотрел на опустившегося парня и вспоминал прежнего ровного шкидца Кузю. Потом сказал нарочито бодро:
- Из тюрьмы говоришь? Тут, брат, удивительного ничего нет. И я побывал.
- А ты за что? - неприязненно и подозрительно спросил Кузя и стал закуривать. Химику он папироску не предложил, отогнулся в сторону, чиркал спички, но их гасил ветер.
- Ты сразу две спички вычиркивай. Всегда надо так. Ветер в два балла - чиркай две. Ветер в четыре - вычеркивай четыре, - посоветовал Химик и потом уже ответил: - Я, брат, в тюрьму за воровство попал.
Воровство Химик приплел для того, чтобы расположить к себе бывшего шкидца. Но Кузя разговорчивее не стал и молча попыхивал папироской.
- Кузя, - сказал Химик: - ты Федорку не встречал?
- Нет. Храпу, Калину, Женьку встречал. В ночлежке на Стремянной. А Федорку нет.
Химик сидел и, поглядывая на Кузю, думал о Федорке, выгнанном из Шкиды. Химик встретился с Федоркой и долго гопничал с ним по России. Жизнь тогда не успела еще вытрясти из него последних остатков романтики, и Химик, потеряв Федорку под Рязанью, решил махнуть за границу и поступить в шпионы. Но его изловили на пограничной полосе. За это Химик и познакомился с кингисеппским исправ-домом и Особым отделом. Порывавшийся уйти, Кузя докурил и спросил:
- Викниксора не видел, не знаешь, что с ним?
- Нет.
Химик соврал опять. Викниксора он видел, слышал, что тот после Шкиды устроился опять завом в другую школу, но и там его сняли с работы. Химик не сказал об этом, зная, что Кузя начнет злорадствовать. А Викниксор в представлении Химика вставал уже не врагом, не мучителем, а просто человеком, натворившим ошибок и не сумевшим вовремя поправить их.
- Вот Сашке, - в голосе Кузи зазвучала зависть и злость, - повезло дьяволу, - сам халдеем стал.
- Не завидуй, вышибли его, - ответил Химик.
Бывшие шкидцы встали.
- Идем в столовку, пошамаем! - предложил Химик.
- Не хочу! - Кузя протянул руку, словно прощаясь, но спросил: - А сам где работаешь?
- Тумбы считаю, - ответил Химик. - Ведь ремесла не знаю, да и рука мешает. Образования нету, ну и торговал папиросами, но бросил, надоело.
- А сейчас?..
- Сейчас? - понизил голос Химик. - Я, брат, сейчас книги пишу, очерки из своей жизни…
- Так, - равнодушно сказал Кузя. - Мне пора в ночлежку.
Химик смотрел вслед уходившему Кузе. Химику захотелось окликнуть его, сказать ему что-то важное, чего Химик и сам не знал. Но он вспомнил, что всё будет бесполезно и они не найдут общего языка. Пробормотав: "Здорово шкидцы поустраивались - на руко-протяжных фабриках", - он невесело усмехнулся.
2
По Вознесенскому к улице 3 Июля шел Купец. Одет он был неважно. Детские штаны из чёртовой кожи еле вмещали толстые, как чурбашки, ноги, а широкой груди было тесно в ситцевой рубашонке. Купец шел и улыбался, оглядывая прохожих. Впрочем, лицо его было сумрачно, а глаза хмуры. Жизнь научила Купца улыбаться нутром, незаметно для окружающих. У Садовой он увидел паренька чуть поменьше его самого. Парнишка сидел на ступеньке подъезда и отдыхал. Рядом сияли желтым лаком поставленные к стенке новенькие стульчаки.
- Здорово! - закричал Купец, узнав в пареньке Кубышку.
- Ну, как поживаем? - спросил Кубышка.
- Я поживаю не плохо, - оглушительно гаркал Купец. - Я, можно сказать, свою точку нашел. На завод поступаю.
И рассказал, как, получив бумажку о том, что он выгнан из школы за хулиганство, голодал и бедствовал, не находя себе работы, как пришел к своему дяде.
- Да прихожу это к нему, он шишка, может устроить, - говорил Купец. - Насчет работки. А он спрашивает, что умеешь делать, что знаю. "Знаю, - говорю, - немецкий язык". - "Не то, какое ремесло знаешь?" Потом и говорит: "Чему же, вас там учили?" А я всё помалкиваю. Но все-таки устроил в Петропавловскую крепость, пилить дрова. А потом кирпич носить на постройках. А теперь вот надорвался, порок сердца получил, и доктор сказал, что меня на легкую работу переведут, на завод.
- Молодец, - сказал Кубышка, и рассказал в свою очередь о своих бедствиях, пока один старичок не взял его к себе в помощники - делать стульчаки.
- Надо заказ снести, - закончил Кубышка и поднялся. Купец помог ему поднять на плечо стульчаки.
- И я тоже скоро поступлю, - с таинственным видом сказал, прощаясь, Кубышка: - на фабрику. Я ведь через эти стульчаки квалификацию получил. Могу столярить.
На прощанье Кубышка показал Купцу комсомольский билет. Купец шел дальше, чувствуя, что и Кубышка стал на свою точку. От этой мысли сделалось до того весело, что Купец широко, по-настоящему улыбнулся. Улыбнулся солнцу, пешеходам и той жизни, которая не всегда бывает хорошей и легкой, но всегда помогает человеку найти свое место, по своим силам и способностям.
3
Почти пять лет отделяют нас от конца Шкиды - многое уже забылось, повыветрилось из памяти, стало далеким и смутным, - и хочется сказать ещё несколько слов, предупредить от поспешных выводов.
Ошибкой будет считать основой зла Викниксора. Он много отдал сил и здоровья школе, работал не покладая рук и не его вина, разумеется, что Шкида всё-таки развалилась. Отдельные личности мало что могут здесь сделать. Они могут быть и бывают хорошими в отдельности людьми, добрыми и отзывчивыми. И неудачи в их работе обычно приписывают времени, стечению обстоятельств, исключительно неблагоприятному положению.
Но когда людей этих тысячи, когда детдома начинают трещать и разваливаться, когда под развалинами их губятся и калечатся человеческие жизни, - это уже не ошибка, не исключение из правил, не стечение обстоятельств, это - система…
И трудно изучить или распознать её. В каждом детдоме существуют две самых противоположных личины. С одной стороны сладенькая, улыбочная, самодовольно-бренчащая связкой пустопорожних достижений, личина конференций, выставок, учетов, кабинетов разных научных и ненаучных исследований, - личина для гостей посетителей и начальства, а с другой стороны:
"Каждый год бунт.
В декабре 1927 года. В августе 1928 года. В июне 1929 года.
Последний бунт превосходил предыдущие по размаху и по последствиям. Одних стекол было выбито сорок. Наряд из восьми милиционеров оказался недостаточным. Прибыл дополнительный отряд. Прибыла пожарная команда. Два часа продолжались осадные действия и только в конце этих двух часов милиция проникла в помещение… 53-го детдома.
Нужно отметить, что следствие было произведено чрезвычайно добросовестно. За непосредственными виновниками сумели увидеть тех, кто изо дня в день воспитывал в детях злобу и месть.
Обвинительное заключение начинается установлением факта: "В течение нескольких лет в детдоме практиковалось избиение воспитанников". Было даже специальное словцо: "волокать"…
Босых воспитанников "в наказание" посылали по снегу за дровами. Долгое время в доме существовал изолятор с решетками.
Бунты против воспитателей возникали как следствие системы".
"Бунт, который приключился в детдоме в июле, и был вызван избиением воспитанников. Так и расценило это предварительное следствие, которое, по мнению преподавателей, должно было привлечь к ответственности только детей и которое привлекло к ответственности в первую голову преподавателей.
Подсудимые воспитанники превращаются в обвинителей. Их показания звучат жестче и отчетливее лицемерных показаний воспитателей.
Кто-то в детдоме плюнул.
- Кто? - допытывается воспитатель.
Воспитанник - член санитарной комиссии - не знает, и воспитатель тычет его лицом в плевок.
В этом случае, который обрамлен мелкими эпизодами избиений и затрещин, отражено все то унижение, которым воспитывали чувство мести и хулиганскую безудержность воспитанников".
Мы живем в эпоху, когда распадаются старые хозяйственные формы, когда отмирают целые общественные классы, когда на новых основаниях строятся новые общественные отношения людей, "когда семья перестает всё больше и больше быть определенной экономической единицей - семейное воспитание меняет свой характер, его положительные стороны слабеют, возможности суживаются, оно все меньше и меньше удовлетворяет и самих родителей и ребят". .
И сейчас вплотную подойдя к вопросу об обобществлении воспитания, когда нужно сделать резкий выбор в путях работы с трудновоспитуемыми: или признать оправданной систему принудительное воспитание "за решеткой с вооруженной стражей", или идти по линии общественно-трудового воспитания на основе самодеятельности при развернутой самоорганизации" , под контролем и при самом близком участии советской общественности, когда и теперь ещё у нас висят на буферах, на подножках поездов, околачиваются на вокзалах и рынках, ночуют в мусорных ящиках, асфальтовых котлах, ночлежках, - сотни и тысячи беспризорных, которых поставляет семья , сотни и тысячи которых попадают ежегодно в детские дома, и что же получится там с ними, если воспитывать их будут приемами Шкиды.
И не надо уверять себя, что Шкида - печальное исключение. Шкида не была исключением: история её роста и гибели - это история целой педагогической системы… Детдома в условиях этой же системы обречены пройти и проходят свой скорбный путь.
Система устрашений, система штрафов, наказания, изоляция, система кулака процветает и является основой педагогических воздействий в детдомах, основой современной дефектологии.
Хотя ничего нет обманчивее всей этой системы. Она развращает самих воспитателей уже одной первоначальной легкостью, с которой устрашенные воспитанники начинают подчиняться и трепетать. Но проходит время, трепет исчезает, война воспитанников с воспитателями становится традицией, а наказания необходимостью, которые отбывать даже будет молодечеством, и появляются теории, вроде Иошкиной…
- Тот не шкидец, который трижды не побывал в пятом разряде…
А тот, кто попадал в последний, пятый разряд, мог выбраться из него только через месяц, а месяц он лишался прогулок, отпусков, обедал стоя, ходил одетый в рвань и т. д.
Через месяц, если у шкидца не было ни одного плохого замечания, его переводили в четвертый, тоже штрафный разряд, откуда через неделю он попадал в третий разряд, где ему давались некоторые права: право еженедельного отпуска, право обедать сидя и право требовать, чтобы выдали вместо рвани хорошую одежду.
Просидев неделю без плохих замечаний, шкидец переходил во второй разряд, а если у него месяц не было замечаний - переводили в первый разряд и он получал еще право ежедневной прогулки.
Словом, для того, чтобы попасть из пятого разряда в первый требуется три месяца. Но для того, чтобы из первого разряда попасть в пятый не потребуется и трех минут. Стоит лишь попасться под горячую руку халдею.
И ребята привыкают и приспосабливаются и к этой системе. Если им не разрешают гулять - гуляют без разрешения, не разрешают отпуска - идут самовольно, велят обедать стоя - не слушают, дают для носки рвань - добывают хорошее кражей.
Вот когда школа дойдет до такого предела, пятый разряд уже никого не устрашает: ребят заключают в изолятор (карцер), на день - на два, на неделю, а когда изолятор не помогает, выгоняют из школы совсем, хотя чаще случается, что выгоняют сразу, минуя все инстанции.
Но ребята и здесь привыкли ко всем скорпионам. Они стали двуличными и двужильными: обычное наказание - запись в "летопись" - считали пустяком, перевод в пятый разряд принимали как должное; при остракизме, на записках писали похабщину и даже считали не по-товарищески сидеть в нештрафных разрядах… Бейте лошадь - она привыкнет к ударам, но не бейте ребят, потому что они не только привыкают, но и помнят, кто бил… И когда увидят, что враг ослабел, когда видят, что воспитатели одиноки, разрознены - тогда начинается великое избиение: бьют нещадно и бешено, как только можно бить действительно врагов и притеснителей.
В редком детдоме не происходило подобных баталий. Воспитатели на время бунта или разбегаются или отступают, вызывается милиция, ребят "успокаивают", а потом оправившийся педсовет распределяет кого куда: кого в Лавру, кого в реформаториум, кого в Пересылку.
Но после этих удалений буза уже не прекращается: она затихает только на время, и потом вспыхивает снова и с новой силой. Снова бьют воспитателей, снова гремят стекла и ставятся баррикады, снова вызывают милицию и снова после этого партия ребят отправляется в детские тюрьмы. В промежутках между двумя бунтами ребят тоже отправляют туда: по одному, по два, группами, либо просто вышибают, либо, наконец, они убегают, сами.
И часто идешь по улице, вдруг окрик: "Здравствуй, стой". Встретился человек, с которым где-то, когда-то встречался - не то в карантине, не то в распределителе, не то в детдоме. Потом начинается разговор - вспоминаем, перебираем "своих", с кем раньше жил под одной крышей, вместе учился и работал… Как несколько дней назад попался навстречу паренек. Вместе случилось быть несколько лет назад в институте одного высоконаучного, высокомудрого профессора. Этот паренек теперь выбился из старого, выбился с большим трудом и сейчас кончает политехникум. Разговорились. Разговор был невеселый, мелькали слова "Кресты", исправдом, принудиловка. Рассказал про товарищей по институту: этот в Нарыме, двое в Соловках, двое в тюрьме, а Володя Черепанов расстрелян…
Так кончали многие. А они были вовсе неплохими людьми, были хорошими товарищами - умными, способными, развитыми, были тем немного подпорченным сырьем, которое надо бы было тщательно обработать, верно отшлифовать, - но в том-то и дело, что инструментом шлифа служила здесь не педагогика, а муштра, - не воспитание, а устрашение, - не наука, а вивисекция. И вот результат…