Разве домой пойти?.. Дома та же головная боль, постылый макет Патриотического института и письмо из дома на бумаге с пятнами от слез. Все одни неприятности, и все очень неспокойно.
Делать макеты для построения картины Федотова научил Брюллов. Но и макет не помогал увидеть картину живой.
А стоит ли самому жить? Несомненно, но надо жить иначе.
Юлия смотрит со стены: она убегает, закинув голову, шарф падает с милых плеч. Мать-купчиха удерживает дочку по-простому - за юбку.
"Ты ушла, моя милая… Так надо было… Живи счастливо в Качановке, книжки читай, гуляй в саду Черномора, любовь найди без огорчений, а я пойду погуляю, посижу у реки на камнях…"
Как гробы, навалены гранитные камни - продолжить хотят набережную.
Впереди взморье; там, где сейчас закапывают павший скот, лежат пятеро - декабристы.
"А вот и я… Не принимаете? Говорите, что я не однополчанин?"
Павел Андреевич стоял долго, потом сел на камни, обхватил голову руками и начал плакать. Насилу Коршунов увел его.
Федотов плакал дорогой; плакал дома, катаясь по полу. Коршунов положил на голову Павла Андреевича холодное полотенце. Федотов стих. Потом встал, спокойно приказал Коршунову оставаться дома и ушел.
Пропал из дому Федотов. Прошел слух, что он присматривал люстру для новой квартиры. Пошел потом к Бейдеману и оставил записку о величии искусства.
После него пришел Коршунов - он повсюду искал хозяина. Потом академию известили из полиции: при части содержится сумасшедший, который говорит, что он художник Федотов.
Конференц-секретарь подтвердил, что такой художник действительно существует, и что он даже академик, и нужно его отправить в сумасшедший дом.
У друзей Федотова рассказывали, что Павел Андреевич людей узнает, но просит к нему не ходить, что он собирает вокруг себя сумасшедших и учит их рисовать, говорит о терпении и об искусстве. На клочках бумаги рисует самого себя, математический знак бесконечности, игральные карты с надписью "Ва-банк!", наброски к "Руслану и Людмиле" и самого государя императора Николая Павловича сумасшедшим или мертвым, а потому бумагу и карандаш у него отобрали.
В СУМАСШЕДШЕМ ДОМЕ
Не дай мне бог сойти с ума.
Нет, легче посох и сума;
Нет, легче труд и глад.А. С. Пушкин
Лев Жемчужников и Александр Бейдеман в ранний, но темный осенний вечер подъехали на извозчике к больнице Николая-чудотворца.
Купили яблок по дороге: их любил Федотов.
Фонари редки и тусклы. Ветер и дождь перемешались.
Из больницы выходила бедная похоронная процессия; лошади под белыми попонами ступали так осторожно, что казалось, они больны и поэтому их ведут под уздцы.
Факельщики шли с фонарями, и это была не роскошь: масляные уличные фонари светили тускло.
За воротами приятелей встретил Коршунов; двор грязный, темный и лепечущий дождем.
Вдруг раздался крик, голос как будто не Федотова.
- Это Павел Андреевич, - сказал Коршунов. - Все кричит, что замучили его приятели.
Пошли дальше, стояли в темных сенях без огня.
Долгий, страшный, как будто на всю жизнь, крик продолжался.
Коршунов спустился по лестнице. Он держал в руках подсвечник с незажженной свечой и спички.
Спустились; замок в дверях щелкнул - вошли в чулан под лестницей.
В углу сверкнули два глаза, потом загорелась свеча.
Тень человека с привязанными к телу руками побежала по стенам, переламываясь в углах.
В смирительной рубахе, похожей на саван смертника, со связанными руками, с босыми ногами, бритой головой стоял перед ними тот, кого в отставке называли капитаном, а в искусстве - художником Федотовым.
Крик начал стихать. Федотов всматривался; изменились его глаза, и показалось знакомое лицо.
- А, милый Саша, и ты, Жемчужников, - волосы у тебя по-прежнему Иоанна Богослова, - сказал. Федотов почти спокойно.
- Павел Андреевич, они вам гостинцы принесли - яблочки, - произнес Коршунов.
Бейдеман начал чистить яблоко.
- Саша, - сказал Павел Андреевич, - скорбный лист о моей болезни заполняли они карандашом - эскиз на всю жизнь… Саша, я забыл фамилию депутата… По его предложению в самом начале французской революции, когда принцы вели немецкие войска на Париж, Конвент приказал снять цепи с сумасшедших. Это было произведено очень торжественно. Нужно уничтожить бумаги о нашем сумасшествии, Саша… Какие вести из Москвы? Заседает ли там Конвент? Что говорит Герцен? Не пришли ли вы развязать мне руки?
- Нет, Паша, - сказал Бейдеман.
- Ну да, я знаю, сейчас не тысяча семьсот девяносто третий год. Я понимаю. Год тысяча восемьсот пятьдесят второй. А баррикады в Париже еще держатся?
- Нет, Паша.
- Ну да, я знаю, четыре года прошло. Нева происходит, - сказал Федотов, - от воды, стекающей с мокрых лохмотьев нищих, оттого в ней не хватает красок. Нас бьют в три кнута, чтобы смирить. Гоголь тоже умер, но я дерусь, и им тоже достается. Но Черномор не победит Руслана.
Кругом на всех стенах, обтянутых клеенкой, был виден след на высоте головы: Федотов бился о стену.
Окошко в углу за железной решеткой без стекла и ставни; за решеткой дождь.
Федотов посмотрел на смирительную рубашку, потом искоса на друзей.
- Вы узнаете рубаху на мне - это смертная одежда, ее надели на меня тогда, на плацу… снять ее нет приказания?
- Опять начинается, оставаться опасно, - проговорил Коршунов. - Плакать и биться будет.
Мрачно ехали друзья домой на извозчике в дрожках.
Не выдержали, отпустили извозчика, пошли пешком.
На окраинах города тротуаров не было, мостки плясали под ногами.
Жемчужников шел задумавшись. Извозчик тянулся сзади, как будто сопровождал похоронную процессию.
Вдруг мостки оборвались. Лев Михайлович упал в какую-то лавочку в подвале; гробы стояли вдоль стен.
- Как странно, - сказал Лев Михайлович, - попасть к гробовщику.
Сели на извозчика, поехали опять.
Ночь. Пустота. Никого не видно. Фонари во тьме пятнами.
Какое-то уныние охватило Жемчужникова; он соскочил с извозчика и с криком побежал по улице.
Бейдеман бросился за ним.
- Что с тобой, Лева?..
- Ах, как это глупо… Сам не знаю что. Но мне сделалось страшно, и я невольно побежал.
Несколько дней мучились оба художника.
Они видели все перед собой Федотова и слышали его голос.
- Как избавиться от этого? - сказал Жемчужников.
- Павел Андреевич нарисовал бы все это на картине, - мрачно ответил Бейдеман.
Картину решили делать. Сперва каждый набросал эскиз отдельно, потом соединили композицию.
Ни Бейдеман, ни Жемчужников не решились подписать набросок.
Рисунок пошел по рукам.
Федотова было решено перевести в казенный дом душевнобольных на одиннадцатой версте.
ХУДОЖНИК УМИРАЕТ
Высока, тяжела миссия всякого новатора. К ней можно приготовиться только глубоким и долгим учением, ждать в ней успеха - только при точном знании законов природы. Неуспех, страдание, гонение были доселе уделом всякого новатора, не льстившего невежеству, но который, руководясь истиной, стремился усвоить ее человечеству.
М. В. Петрашевский
Верный Коршунов сопровождал Федотова в новое помещение.
Федотов получил маленькую отдельную комнату с дверью без ручки. Ему стало лучше, он начал рисовать, не сбивая рисунка.
Кололо в боку - простуда.
Трудно дышать.
Он говорил Коршунову:
- Картины-то я писать умею, только в "Разборчивой невесте" может треснуть краска. Состарится картина, а надо быть всем крепкими, не стареть.
- Вы успокойтесь, Павел Андреевич, завтра утром будете писать.
- Коршунов, ты помнишь курган на Голодае?
- Как же, помню!
- Там пять человек лежат, декабристами их прозвали.
- Слышал, Павел Андреевич, слышал, в полку их не забыли… Только вы успокойтесь…
- За городом лежат, скот там закапывают… А Лермонтова на Кавказе убили… Пушкина убили на Черной речке. За городом, как бешеную собаку… Сколько от нас до города, Коршунов?
- Одиннадцать верст… Только вы не плачьте, вам вредно.
- Пошли утром звать Сашу и Льва, скажи им, что умирает Павел Андреевич Федотов и хочет говорить о картинах.
- Да вы не плачьте…
- Я не плачу, я буду спать.
Утром служивый был послан. Павел Андреевич сел в оборванное, стертое кресло.
Он ждал; рисовал новый набросок "Вдовушки". Поставил рисунок к раме окна.
Осенняя клочковатая трава белела. Краснели рябины, темнели ели за бараками.
День четырнадцатого ноября 1852 года проходил. Федотов ждал, тихо разговаривал с Коршуновым. Лег на постель - дышать трудно. Когда будет утро? Когда запоют петухи?
- Картин много не написано: мостовщики ужинают на мостовой, рядом с ними груды камней, они от ветра заслонились, сделав шалаш из тулупов…
- Я, Павел Андреевич, свечку зажгу.
- Сон не приходит. Коршунов, как нарисовать музыку?
- Не знаю, Павел Андреевич… Трубы какие-нибудь, и солдаты идут…
- Века, как секундный ход стенных часов, человечество строит мостовую, создает едва заметный фундамент культуры, и вдруг вопль миллиона людей - война; слабая женщина у комода плачет, и все это как кузнечик в траве… А утро запоздало, мы умираем и живем тихо, как трава…
- Я вас, Павел Андреевич, шинелькой покрою, а свечку мы рисуночком заслоним. Спите, Павел Андреевич!
- Как хорошо отражаются в стеклах две разные свечи и за стеклом небо… Какая спокойная и печальная даль… Все можно передать в живописи. Рим, гордый, беззаконный, хвалящийся казнями, колоннами, подушной податью. Исаакиевским собором и полосатыми шлагбаумами, рушится в музыке "Руслан и Людмила", и вместо него картина про простого человека, про естественную жизнь…
- У вас, Павел Андреевич, ноги совсем застыли.
- Я боюсь и робею. Мне холодно. Жизнь человека - она должна быть кем-нибудь полностью изображена. А я боюсь сейчас даже воробья: он мне может нос оцарапать, и я остерегаюсь.
Свеча дважды отражалась в немытых стеклах. Павел Андреевич смотрел на свет и гладил старую офицерскую шинель на демикотоне. Совсем истерлась ткань.
Павел Андреевич смотрел на свет; огонь свечи жмурился, как глаз. Красные жилки бежали по воздуху, стены комнаты стали мраморными, потолок согнулся, сжался. Комната превратилась в макет зала Патриотического института.
Маленький, нарисованный карандашом Николай Павлович в прическе с залысинами, улыбаясь, приблизился к художнику таким, каким его надо было сделать.
- Не надо, не нарисую! Не сделаю! - сказал Федотов и зачеркнул карандашом маленькую фигурку.
В рисунок у свечи вплыли краски. С рисунка сошла женщина в сером платье, отделанном черными муаровыми лентами.
Она села на постель, нагнула маленькую голову с длинной шеей, опустила прямые веки тяжелых глаз и взяла руку Павла в свои очень маленькие, бледно-розовые, сильные руки.
- Все хорошо, Пава, - сказала она, - ты победил!
- Я, - ответил Федотов, - изучил боевую местность, как полководец, среди глубокой тишины стянул силы и выжидал только часа для боя. Судьбе не угодно дать мне этот час, чтобы сделать меня победителем. Я известен только по авангардным делам.
- Я знаю, - сказала женщина, - это тебе писал Дружинин, но он изменит.
- А я побежден?
- Нет, ты победитель, Пава!
- Руслан победил Черномора, - сказал Федотов. - Музыка Глинки осмеяна царем, но переживет его и его потомство.
Женщина положила ему руку на сердце.
- Комната была на север, мы были несчастливы. Ты мне не сказал о любви, утаил ее и даже сейчас не говоришь того, что должен сказать победитель…
У нее широкий лоб, волосы на пробор; из-под кашемирового платья видны маленькие ноги. Она такая, какой он еще ее не нарисовал. Он не хотел называть ее по имени.
- Я зябну, я умираю.
- Нет, Пава, ты победил.
Поздно ночью приехали Жемчужников и Бейдеман. Врач сказал:
- Четырнадцатого числа ноября месяца сюда помещенный для пользования от помешательства ума академик Павел Федотов умер от грудной водяной болезни.
- Что это значит? - спросил Жемчужников.
- Плевритис.
Обмытый, убранный Павел Андреевич Федотов лежал на столе в черном мундире без эполет. Такой мундир носили офицеры в отставке в торжественных случаях. Офицерская изношенная шинель лежала на кровати.
Капитан Федотов умер; картины, проданные и раздаренные, растерянные рисунки, собранные по частным коллекциям, взаперти дожидались своего срока.
В больнице остались носильные вещи, в академии - деньги. Три раза появилось объявление в "Санкт-Петербургских ведомостях": "Императорской Академии художеств академик, отставной лейб-гвардии Финляндского полка капитан Павел Андреевич Федотов 14 числа ноября прошлого, 1852 года волею божьей умер, и как после Федотова остались некоторые вещи и деньги из производившегося ему от казны содержания, то Академия на основании 1023 ст. X тома свод. зак., объявляя о сем, вызывает наследников г. Федотова, с тем чтобы они явились в Академию в назначенный ст. 1023 X тома свод. зак. срок с законными и формально юридически засвидетельствованными доказательствами о праве на наследование после покойного имущества".
После покойного Павла Андреевича Федотова остались отец Андрей Илларионович Федотов - титулярный советник в отставке восьмидесяти трех лет, сестра Любовь Андреевна Вишневская - вдова, при ней дети - сын шести и дочь трех лет и старшая сестра от первого брака отца; все они устроены в городе Ростове очень бедно.
ПОСТРОЙКА ЗАКАНЧИВАЕТСЯ
Больной, измученный нуждой, Иванов не вынес грубого прикосновения царской дворни и - умер…
Чего же церемониться с живописцем, что такое живописец?
Герцен
Последние числа мая 1858 года. Дует ветер.
Петербургский день - не то знойный, не то холодный.
Из собора идет пар; кажется, что огромное здание дышит.
По лестнице собора поднимается человек в мундирном фраке, держа шляпу в руке. Он небольшого роста, плечист, крепконог, но явно не привык к фраку и белому жилету. У человека широкий лоб, усталые глаза, нежные щеки, приятно сложенные губы, седеющие волосы и небольшая густая борода; он тревожен.
Исаакий, несмотря на солнечный день, внутри темен, пятна окон лежат и теряются на мраморном полу, как небольшие куски золотой парчи. Народу немного. На клиросах поет хор. Возглашает что-то священник, отвечает дьякон. Звуки плывут по цветным мраморным стенам и сливаются в гул.
Человек во фраке посмотрел вверх; там пестро, но не ярко выделялось кольцо огромного плафона, похожего на шелковую нарядную юбку или хвост павлина. Зеленые малахитовые колонны с золотыми капителями украшали снежно-белый иконостас; над иконостасом на коленях стояли густо вызолоченные ангелы с начисто срезанными лицами; на лицах мозаикой были изображены плоские лики. Большой хор пел негромко. Человек во фраке слушал не молясь.
Священник в золотой ризе вышел на мраморную, еще не истоптанную ногами солею и стал как сноп на снежном поле. Читали ектенью о плавающих, путешествующих, ждущих великия и богатыя милости.
Александр Иванов вышел через огромные двери на улицу. Прямо перед ним выросло желто-белое Адмиралтейство.
Столица гремела колесами ломовиков, шумела русским говором.
Человек шел, вслушиваясь, улыбаясь; обошел Адмиралтейство, вышел к мосту. Направо, на площади, розовела колонна, увенчанная ангелом. Нева наполнена водой почти до краев; серый деревянный мост крут; Зимний дворец невысоко стоит над каменным бортом набережной. Там, налево за мостом, сереет здание Академии художеств и за ним новый каменный мост.
Недавно еще он, художник Александр Андреевич Иванов, после двадцативосьмилетнего отсутствия приехал сюда на пароходе.
Прошла весна, открылся Исаакиевский собор. Александра Иванова не пустили на открытие: коменданту не понравилась борода.
На белой стене большого зала Зимнего дворца повесили его огромную картину - результат двадцати восьми лет труда. Картина тоже не понравилась.
Белые стены, потолок с позолотой, блестящий паркет странными бликами осветили его картину.
Вот и сейчас висит картина там, за окнами, куда нельзя прийти без разрешения.
Десять с половиной аршин длины, семь с половиной аршин высоты тщательно выписанной живописи. В глубине картины - серо-синяя долина с садами, на зрителя через гору идет человек; на первом плане вдохновенный пророк произносит речь, еще ближе - люди; около Иоанна Предтечи, худого и истощенного, два апостола - Иоанн и Андрей - и несколько сзади - Фома, который уже сомневается. Стоят они все у берега Иордана, в котором многие только что крестились. У некоторых озноб от холодной воды. Раб вслушивается с улыбкой и слезами. Старик опирается на руку молодого, чтобы встать; отец надевает платье, а сын смотрит не на него, а на Иоанна. Сзади группа фарисеев, воин с лошадью.
Человек, идущий через гору, одинок, грустен; смысл картины теперь ясен: новое приходит непонятным, властители и судьи не видят и не принимают его.
"Картина не нравится", - сказал его императорское величество государь Александр Второй, который долго был наследником, выращивая усы и бакенбарды для монетного чекана, а сейчас учится произносить быстрые и категорические слова.
Государь смотрел на картину после блеска Исаакиевского собора, после парадов; сразу про картину пошел слух, что она пестра и по подбору красок напоминает гобелен.
Теперь торгуются - дают за нее десять тысяч рублей. Рама и провоз стоят две тысячи рублей. Писал он ее двадцать восемь лет.
Стоит Александр Андреевич. Приятно стоять: кругом говорят по-русски, академия на том берегу, широкая Нева, за Невой Биржа и две ростральные колонны с фигурами богов у основания.
Красиво!
За хорошо вымытыми стеклами окон Зимнего дворца картина в плену.
Александр Второй, как и Николай Первый, не понимает искусства. Вот сделали скульптурно-живописных кентавров, стесав у ангелов лица. Канцелярское согласование обычаев чужого искусства и непонятных догматов.
У крутых ступеней гранитной лестницы, украшенной яшмовыми вазами, высоконосый зеленый ялик.
- На Петровский остров повезешь?
- Полтинник: ветрено, барин!
Зимний дворец отплыл, слева идут тупоносые барки с дровами и низкие плоты; справа низко над водой прошли тяжелые гранитные стены Петропавловской крепости. Прошли колонны Биржи.
Хорошо! Такой красоты и в Риме нет… Сколько там было веры в картину! Николай Васильевич Гоголь, посмотрев, напечатал про нее, что "подобного еще не показывалось со времени Рафаэля и Леонардо да Винчи".
Прошли сквозь скрип барок Тучкова моста. Вдали, за высоким носом ялика, здания и деревья, на ялике гребец в красной рубашке, а выше - сине-голубое небо.
Опять вспомнил Рим.
Гоголь написал художнику письмо. Иванов приклеил это письмо внутри обложки своей папки с эскизами.
Ялик машет красными своими веслами. Ветер пахнет морем и севером.
Римский ветер горячее и болотнее.