Морковкина, кажется, что-то спросила, глядела выжидательно. Ласточкин слегка смутился. После вкусной еды сонливость, туповатость обволокли как дурманом. Он в них барахтался, сопротивляясь. Да и что она хотела от него, и что он мог? Разве ему самому что-нибудь гарантировалось? Унизительное, вязкое состояние временности везения, которое приходилось маскировать преувеличенной напористостью. Не только, правда, ему одному. Чего-то действительно всем недоставало. Ну ладно, пусть не всем, многим, некоторым.
Общей спайки, общей задействованности, что ли, общей идеи… Чтобы не бояться, не трястись один на один. А если и да, то ради большего, перехлестывающего тебя конкретно. Это бы крылья дало, дало бы мелодию, протяжную, гибкую, естественную и разумную в каждом своем развороте. Мелодия бы тогда вела, влекла, и не приходилось бы ее толкать с одышкой. Или мелодия уже кончилась, удержался один только ритм? Клекот, хрипение?
Ну, конечно, она остается, классика. Но чем теперь тешит? Мнимым умиротворением. Даже у самых резвых, бунтующих всегда присутствовал тогда некий баланс, не в форме даже, а в этическом, так сказать, содержании. Они все были заодно, хотя и выражали это по-разному. Их трагизм всегда всегда оставался мужественным, преодолевающим, с сознанием своего человеческого превосходства. Теперь это скорее убаюкивает, чем учит, мучит. Идиллические времена. Но только из чего же общее у классиков складывалось? Из чувства личной ответственности?
Морковкина на него смотрела. Ну а что, в конце концов? Что он ей должен, чем обязан? Надо сочувствовать? Так ни беды у нее особой, ни судьбы, такой, чтоб содрогнуться. Привычный набор, под знаком невезения. У него самого тоже довольно банально, хотя пока везет. Но он бы нашел, на что пожаловаться, с долей игры, правда. Игра вовсе не ложь и не притворство, без нее жизнь скучна и немыслимо сочинительство. Правда, иной раз игра обращается в придуривание, теряя свой первоначальный, очищенно бескорыстный смысл, но обретая, возможно, и что-то уже иное. Перечеркивающее утешительное, иллюзорное, чем прежде соблазняло искусство - а обнажающее что? Правду? Какой она теперь сделалась? Точнее, во что раздробилась? И нашим, и вашим, так что самому не понять?
И все же его потянуло на вздохи, мямленье.
- Знаешь, у всех не гладко, - с ненужной, правда, назидательностью произнес. Умолк. Захотелось вспомнить пощечину, полученную во Дворце культуры процветающего предприятия. Неприятно, но вместе с тем как бы флаг - и нас били, и нам досталось. Точка отсчета всем нужна. Так начали и вот куда воспарили. А может, сползли?
- Будешь кофе? - спросил, сознавая, что она не наговорилась, но не видел смысла ее желание удовлетворять. Все ясно. Давно всем все ясно. Поэтому, наверно, потребность в общении между людьми все больше затухает.
Она сняла с колен салфетку:
- Я хотела бы попросить. Мне было бы интересно послушать. Если предстоит какой-то концерт…
- Предстоит, - он повторил с улыбкой, обретая обычную уверенность. - А могу еще пластинку подарить, недавно выпущенную. И кое-что, представь, я себе там позволил. В легком жанре тоже, знаешь, рискуешь иногда. И не обязательно в соответствии с отголосками, так сказать, западной моды. Хотя тут я вижу определенное сходство с кино: нам, песенникам, тоже нельзя отставать от последних новинок в приемах, технике. Мы в этом смысле тоже завязаны, чтобы получалось современно. Своевременно, я бы даже сказал. И колдовать с аппаратурой приходится. Ты, кстати, не пробовала?
- Нет, ты не подумай, что я уж такая старомодная дура, - она, по-видимому, обрадовалась возможности продолжения разговора. - Пусть джаз, пусть рок - и там, конечно, есть талантливое, прекрасное, когда создавалось и пробивалось с кровью, потом. А бывает: тяп-ляп, - и готово. С легкостью, по накатанному и с той же миной, что и настоящее, подлинное. Но ведь слышно…
Он подумал: "Что-то, верно, пропустил из прежде ею сказанного. Что-то, значит, в цепи невезений особенно ее царапнуло. Всякие там возвышенности, умности - они появляются, когда уже окончательно почва под ногами поплыла.
Да и обычно говорится ведь не о том, что в действительности занимает. Тоже уже уловленный и подхваченный и в музыке, и в литературе разнобойчик. Опять не открытие, увы. Остается, по сути дела, один, да и то все сужающийся ход - в сферу эмоционального. Но и там теперь скудно, блекло. Что мне Морковкина?
Что я Морковкиной? Не брезжит никаких завязок. Все схвачено и упущено за ненадобностью. Любые повороты лишь для того, чтобы приблизиться к своему обожаемому "я". Но и "я" изжевано - пережевано настолько, что, кажется, уже и я был, жил много раз, тоже скучно, а повторяться незачем. Один долгий, до обмирающей тоски зевок. Что мне Морковкина? Да что я себе сам?.." Мысленно вздохнув, он вынудил себя продолжить:
- Ну легкость-то отнюдь не признак бездарности. Весьма и весьма достойные легкости в себе не стыдились, даже, случалось, ею бравировали. А к "творческим мукам" и бездари прилаживаются. Из личного же, если хочешь, опыта: мало кто всерьез разбирается, плохо ли, хорошо ли. Репутация- вот что в основном решает. А уж как ее создавать… - он развел руками, улыбаясь.
Она тоже улыбнулась поспешно и все же с запозданием. Не ладилось у них, ни в улыбках, ни в словах. Клейкое ощущение притворства обнаружилось в этот раз обоими. Ласточкин взглянул на часы, что она поймала как сигнал:
- Спасибо. Я ведь и не бывала никогда в такой обстановке. Люди, наверное, тут знаменитые, известные, И так, конечно, с улицы, не войдешь.
Вот я болтала, а ведь действительно занять подобающее место, вырваться, выделяться - уже кое-что. То есть я хочу тебя поблагодарить, я понимаю…
Он поморщился. И прежде, вспомнил, было ей свойственно такими вот придыханиями, фразами торопливыми, самим выражением лица, глаз доводить ерунду, нелепость до полного уже абсурда. Вот что, наверно, и тогда, в школьные годы, в ней бесило: карикатурная чрезмерность, компрометирующая как бы и других. Нарочно она, что ли? Ну хотелось ему чуть-чуть прихвастнуть, но не так уж явно, пошло, как она сейчас продемонстрировала - на, любуйся! - будто дохлую мышь держа за хвост.
Оглянулся, отыскал взглядом крупную, вальяжную их официантку.
- И тебе спасибо, - проявил выдержку. - А пластинку, если интересуешься, достану для тебя на днях. Сама понимаешь, - произнес отчетливо, - в свободной продаже ее не разыщешь. Размели в один день.
Дома его ждал сюрприз. Ксана, открыв дверь, поманила в глубь квартиры.
Он прошел за ней следом и замер как в столбняке.
- Когда это ты успела? - сумел только вымолвить.
Она хохотнула:
- Нравится?
Он молчал, приходя в себя от неожиданности. В живописи был не знаток, но что это здесь, в их доме, неуместно, ясно стало сразу. Огромное, рычащее, скачущее- полотно, картон? Как его там, коллаж? Ксана напряженно за ним наблюдала.
- Так, понимаю, это не подарок. Сколько просят? Денег, надеюсь, еще не отдала?
- В том- то и дело! - Ксана с прежним смешком будто всхлипнула, виновато, но пока не сдаваясь. - Надо было сразу, не медля, иначе бы перехватили. Успела, взяла такси.
- А-а! - Ласточкин протянул. - Столько охотников, конкурентов? Из музейных запасников? От разорившегося коллекционера? Сколько же слупили с тебя?
- Ну… потом скажу. В мастерской была - такая роскошь! И на глазах прямо расхватывали, в самые, знаешь, такие дома. Даже из посольства советник один примчался, то ли Италии, а, может, Бразилии. Уртиков не хотел отдавать, сказал, что скоро понадобится для выставки.
- Уртиков? Не хотел,? Что-то о таком не слышал.
- Ну понятно! Такое не пропагандируется. Но тебе - нравится?
- Н-не… очень. И имеет значение цена. Можно ведь и за шкаф в конце концов засунуть, если не очень тебя нагрели. Ты сумму скажи.
- Так разве оценивают? Это же картина, гляди.
- Гляжу. Но если, положим, не понимаю, зачем она мне?
- А, например, как даже вложение… - Ксана произнесла уклончиво. - Другие - не дураки, приобретают…
- Какое вложение? Уртиков! Не Врубель.
- Да ты бы и с Врубелем вряд ли бы разобрался.
- Может быть, не настаиваю. Но в данном случае просто - не нравится! За шкаф, только за шкаф.
- Ну знаешь! Эдак деньгами швыряться, - Ксана, негодуя, покрылась румянцем.
Ласточкин опустился на диван. Картина не только не нравилась - давила, напирала. Ее непристойность открывалась не сразу, но после уже не удавалось отмахнуться, отделаться. Сырая розовая мякоть, почти ощутимый скользкий запах от зеленоватых подтеков в углах - картона, холста? Но мало того, в крикливости этой угадывалось что-то особо подозрительное. Подделка?
Ласточкин сам удивился своей догадке, как-то даже польстившей. Ничем там не брезжило, ни безумием, ни эпатажем. Все заимствовано, поэтому так нагло.
Халтура, гнилой товар.
- За шкаф! - он подытожил. - А лучше пускай вернет деньги.
- Не вернет, - Ксана пробормотала чуть ли не ее слезами. Ласточкин редко видел ее настолько взволнованной. - Не вернет, знаю. У него такие усики, глазки, я тогда уже насторожилась. Но… так уж вышло, и еще мне хотелось обрадовать тебя….
Он поглядел на нее, смягчившись:
- Да ладно… Кто он, Уртиков? Есть, по крайней мере, его телефон, адрес?
- Он не отдаст! И к тому же… не принято. Художник все-таки, и мастерская, говорю тебе, роскошная.
- Жулик он, вот кто. И нечего церемониться.
- Это ты так считаешь, а ведь не очень разбираешься. Не надо было, конечно, сразу деньги отдавать… А теперь… Теперь просто не знаю. Ты решительно против?
- Я - решительно. Решительно против, чтобы из меня делали дурака. Тем более за мои же деньги. И кто тебя туда привел? Тоже, наверно, из той же артели жулики?
- Ну это ты зря, - Ксана слабела, но не сдавалась. - И вообще, ты же сам творческий человек, знаешь, как это мерзко, когда ярлыки навешивают, и, что, мол, халтура, от непонимания, невежества. А могут быть разные вкусы, разный взгляд.
- Так и до ночи можно дискутировать. А пока этот шедевр к стеночке, извини, переверну. Чтобы настроение не портил, хотя бы до завтра, иначе не вынесу его здесь.
Утром Ксана влетела в спальню, не пожалев, разбудила Ласточкина.
- А вот Алине нравится! - сообщила, торжествуя. - Выйди, поговори с ней.
За ночь Ласточкин забыл, слава богу, об их приобретении, спросонья же сообщение Ксаны нисколько его не обрадовало.
- При чем тут Алина? - сказал, позевывая. - Бедняжка! Ты, заставила ее примчаться в такую рань?
- Она сама вызвалась. Ей было интересно. Об Уртикове она, правда, не слышала, но сказала, что знает одного англичанина, который работает в той же манере.
- Ну, конечно, Алина все знает. Так, может, она хочет это сокровище приобрести? Давай, так и быть, уступим ей по-дружески, без комиссионных, за ту же цену.
- Не смешно. - Ксана произнесла строго. И присела сбоку на кровать. - Хочу тебе сказать, ты слушаешь? Так вот, - понизила голос, вздохнула проникновенно, - у меня как-то меняется отношение к картине. Чем дольше гляжу, тем… Будто погружаюсь, и открывается новое.
- Понятно, Алина наворожила. А сама свою копеечку бережет.
- Перестань! И еще я подумала… Вот раньше в домах висели картины, передавались по наследству. Все ведь тлен - тряпки там разные. А это остается - произведение.
- Меня тоже хочешь заворожить? - Ласточкин натянул халат. Алина - свой человек, перед ней можно было и так появиться.
Алина сидела на стуле, прямая, сосредоточенная. Темная челка, острый нос, неумеренный макияж, портивший ее, зато затеняющий истинный ее возраст.
Считалось, что Алина отлично ориентировалась в современных жизненных ценностях. Разведенная, с кооперативной квартирой, эрудитка.
- Ну что я могу сказать? - произнесла после коротких приветствий. - Был бы этот Уртиков ослепительным дарованием, обошелся бы вам дороже в сто раз.
Рассчитывать на период безвестности - кончилось такое время. Чуть у кого забрезжит, сразу нарасхват. Оригинальных идей сейчас, сами знаете… А тут все крепко, в расчете, конечно, на определенную конъюнктуру. Ну а как теперь опять же без этого? Картин в личное пользование приобретать стали больше, чем прежде. Имею в виду не такое уж давнее прошлое… Тогда отдавали за гроши, задаром, бескорыстно, с голода, от отчаяния. Теперь живут неплохо, а хотят еще лучше, еще сытней. Почему нет? И художники тоже люди. В салонах, посмотрите, какие цены. Интересуетесь, не надули ли вас? Нет, по-моему, не надули. Но главное, если такая манера вам, так сказать, отвечает. Ведь бывает, все еще тянет к другому, в традициях, скажем, Лактионова.
Ксана посмотрела на Ласточкина. Он улыбнулся:
- Спасибо, Алина. Ты надежный товарищ, приехала, не поленилась. Может, попьем кофейку?
- Нет, ты скажи, ты согласен? - Ксана забеспокоилась, чтобы он не увернулся. Уйдет Алина, ей будет сложнее объясняться с ним.
- Согласен! - он, смеясь, поднял руки. - Алина кого хочешь убедит. Только была бы она, эта картина, поменьше, не так бы бросалась в глаза, я бы уж точно безропотно… А тебе, говоришь, нравится?
- Ну… - Алина на секунду замялась. - Я стараюсь объективно подойти.
Нравится, не нравится - это как-то по-детски. Считаю, каждого художника надо уважать, пытаться вникнуть, вглядеться. А нравится - не нравится… Так уже бывало, этим руководствовались и наломали дров.
- Почему? - Ласточкину захотелось поспорить. - Лучшее ведь осталось, существует и в экспозициях, и в запасниках. Уберегли, сохранили.
- А кое-что нет, а могло бы быть больше. И жизни - длиннее. Но это сложный разговор.
- Сложный, - подтвердил Ласточкин. - Но вот что меня смущает: зачем?
Купили, собираемся вешать. А ведь не разбираемся. По крайней мере я…
- Ну это не преграда. - Алина состроила гримасу. - Понимают немногие.
Остальные делают вид или выжидают, подлаживаются, скажем, воспитываются. А в результате верят, действительно наслаждаются. Хотя, может, взаправду, а может, врут. Искусство - дело темное, ты не находишь?
- Да, - Ласточкин усмехнулся, - особенно живопись.
- И музыка. Вот, скажем, для меня. - Алина прижмурилась вкрадчиво.
Ласточкин в упор посмотрел на Ксанину приятельницу. Замечание ее насчет музыки почему-то царапнуло его.
- А все же скажи, тебе нравится?
- Ну что ты пристал, - Ксана вступилась. - Алина вее сказала, и, по-моему, достаточно ясно. А куда будем вешать, после решим.
Следовало, наверно, на Алинин авторитет положиться, но Ласточкин, когда женщины удалились, снова приблизился к творению неведомого ему Уртикова.
Нельзя сказать, чтобы непонятно. Не заумь, нет. И рука твердая, умелая.
Вполоборота женская головка, с провалами незрячих глаз, на длинной пружинисто выгнутой шее, крутая толстая задница, мясистая ляжка и игриво назад отброшенная непропорционально маленькая ступня. Будто танец. Где-то это все мелькало, впервые в ту пору найденное. Великие теперь имена. Замес из них, тех открытий, находок, тогда бесстрашных, диковатых, головокружительных. Обывателю все еще хочется стыдливо опустить глаза, хотя понукают: смотри, деревенщина. И Ласточкину отвернуться хочется, отчего-то ему сейчас неловко. А вместе с тем видит, чувствует: что-то еще тут есть, ну совсем знакомое. Похожее на коврики с лебедями в базарных рядах, отороченные бахрамой - загляденье!
Такое вот удивительное сочетание в этой картине. Тоже, можно считать, находка. Лично Уртикова? Или снова стянул у кого-то, жулик? Как знать, как разобраться? А может, права Алина? Надо к кому-то прислушаться, если собственного мнения нет. И нечего себе голову морочить.
Но к обеду неожиданно возник у них приятель Николаша, заскочил по соседству. Жена его в командировку с неделю как укатила, и потянуло, как он объяснил, неодолимо на семейный борщ.
Борща у Ласточкиных не оказалось, зато - картина. Ксана, сомневаясь в Николашиной компетентности, все же повела взглянуть. Николаша вошел и присвистнул:
- Сила! Знал, что композиторы хорошо зарабатывают, но чтобы так! Это же целое панно, ему место где- нибудь в вестибюле почтенного учреждения. Ну ребята, - он хихикнул, - поздравляю! Теперь я абсолютно спокоен за вас.
- Не дури, - Ксана нахмурилась. Такая реакция ее не устраивала. - Разъясни свое впечатление членораздельно. Нам важно, тебе первому показываем, советуемся, - привычно соврала она.
- Тогда… - Никола отошел, приложил к глазам ладонь лодочкой. - Срам! Вот мое впечатление. Чтобы такое держать в доме, нужна аршинная подпись, к примеру, САЛЬВАДОР ДАЛИ.
- Шут, шут гороховый, - проворчала Ксана. - Это известный художник. Уртиков. Не слышал?
- Ах, Уртиков! - Николаша оттянул книзу и без того длиннющий домашней вязки свитер. - Уртиков? Тогда другое дело. Тогда - конечно. Сразу бы и сказали. А то - оцени.
- Ты видел его работы? - Ксана встрепенулась. - Да перестань паясничать, наконец!
Но Николаша - нет, не перестал бы и под страхом смерти. Грозный Ксанин вид на него не действовал.
- Я?! - воскликнул. - Об Уртикове? Ни плохого, ни хорошего, абсолютно ничего не знаю. Значит, говоришь, есть такой? Очень может быть.
Ласточкин хмыкнул. Но, честно сказать, реакция Николаши его тоже задела. Уртиков этот неведомый уже вроде оказывался своим, следовало взять его под защиту от нападок Николаши. В Ласточкине боролись противоположные чувства, ущемленное самолюбие и желание расхохотаться: ведь действительно влипли, что ни говори.
- Братцы, нет борща, дайте хотя бы чаю, - проныл Николаша. - И может, печеньице найдется? Одно! Понимаю, что этим приобретением вы сильно пошатнули свои финансы, так хотя бы сухарик, а?
Ласточкин уже предвидел, с каким удовольствием Николаша понесет свежую новость по знакомым, как распишет со смаком шедевр, ими приобретенный, в каком идиотском свете их выставит, но ничего не поделаешь, не заткнешь.
Издержки вращения в одном кругу. И, хочешь не хочешь, сажай за стол гостя.
- А может, - жуя, продолжал Николаша издевательства, - она и неплохая, эта - ну панно. Кое-что можно замазать. Уртиков, вы поинтересуйтесь, согласится, быть может, за небольшую надбавку? Некоторые места. Не все. Да не смотри ты на меня как тигрица, Ксанюша. Я же по-дружески. Воображаю, как он, Уртиков, сейчас загулял! Сколько всего приобрел на отваленную вами сумму… Да, между прочим, - вытер салфеткой рот, - направляясь к вашему дому, встретил супругу Гнездюкова, твоего, Ласточкин, соавтора. Такая шикарная, душистая, прямо-таки облако за собой оставляет. И мелькнуло почему- то совсем некстати: почему норковая шуба не бросается в глаза на знаменитой, скажем, балерине, а на заведующей овощной базой - да?
Ласточкин плохо спал в ту ночь и утро начал не в духе. Но, надо отдать ему должное, Ксану ни в чем не упрекал. Наоборот, у него было ощущение, что это он ее подставил, в историю с картиной вовлек. То есть через нее, его жену, над ним захотели надсмеяться - и надсмеялись. Немножко, конечно, бред, но какая-то линия тут просматривалась. Картина эта, ему чудилось, возникла в их доме не случайно, не просто так.