Но зачем мы на земле
Примириться не успели?
Оставался В. Н. Щастный, не покидавший газету до последнего номера, и Струйский-Трилунный.
Вероятно, Михаил Лукьянович Яковлев привел сюда своего племянника, Лукьяна Андреевича Якубовича, только что приехавшего из Москвы в Петербург; он учился в Благородном пансионе, участвовал в литературном кружке Раича и был дружен с Полежаевым. В январе 1831 года он встретил в Москве Пушкина и испытал прилив поэтического восторга.
Среди рассеянных остатков кружка Дельвига он должен был найти знакомых: Трилунного, может быть, Ротчева.
С начала апреля он напечатал в газете пять стихотворений.
И еще одно имя, поэта совсем начинающего, появилось у Сомова: Александр Александрович Комаров (1813–1874), сослуживец и товарищ нежинского приятеля Гоголя Н. Я. Прокоповича, страстный любитель литературы, напечатал в газете два стихотворения. Быть может, здесь не обошлось без протекции Гоголя, с которым Сомов уже успел познакомиться короче.
Несколько стихотворений прислали из Москвы Хомяков и Станкевич. Уже не "второе поколение", но остатки его едва поддерживали угасающую газету.
Она прекратила свое существование на тридцать седьмом номере от 30 июня 1831 года.
За всеми хлопотами, делами и несчастьями Сомов не писал никому, и только в конце августа возобновил свои связи с внешним миром. Оказалось, он не сидел сложа руки: писал одновременно несколько собственных романов и "былей" и исподволь собирал материалы для "Северных цветов". Он раздобыл уже кое-что, хотя бы ненапечатанную и мало кому известную повесть Батюшкова "Предслава и Добрыня". Обо всем этом он написал Пушкину 31 августа, напоминая ему, что пора думать о "Северных цветах".
Просматривая книжку альманаха, мы можем приблизительно представить себе, что пришло в нее через Сомова.
Из собственных сочинений он поместил в ней два рассказа: "Сватовство (Из воспоминаний старика о его молодости)" и "Живой в обители блаженства вечного" и одно маленькое стихотворение, под которым не поставил своего имени. Стихи эти - "К убегающей красавице" - были уже напечатаны более десяти лет назад, и не совсем понятно, по каким причинам Сомову вдруг захотелось воскресить их; стихи были слабые, даром что их потом стали приписывать Пушкину. Далее - "Предслава и Добрыня", добытая им от какого-то любителя словесности, который получил ее от самого Батюшкова; можно думать, что Сомов сделал и примечание к повести, предупреждающее нападки критики: "Может быть, найдут в этой повести недостаток создания и народности, <…> но поэтическая душа Батюшкова отсвечивается в ней <…> и нежные, благородные чувствования выражены прекрасным гармоническим слогом".
Наконец, в том же прозаическом отделе Сомов поместил "Байкал.
Письмо к О. М. С…" - к нему, Сомову - известного синолога, отца Иакинфа, в миру Никиты, Бичурина, - и анонимный "Отрывок из китайского романа "Хау-Цю-джуань", т. е. "Беспримерный брак". Перевод с китайского". Здесь была история совсем особая.
Отец Иакинф был признанным знатоком Китая, и современники находили даже нечто китайское в его облике. В пушкинском кругу он появился с конца 1820-х годов и с этих пор систематически дарил Пушкину все свои книги. Когда он собирался ехать в Китай в 1829 году вместе со знакомцем своим, П. Л. Шиллингом, некогда вызволившим его из монастырской тюрьмы, Пушкин просился с ним, но ему отказали.
С самого начала "Литературной газеты" отец Иакинф стал ее сотрудником и тогда же, вероятно, сблизился с Орестом Сомовым.
Сомов упоминал о нем в "Северных цветах на 1831 год" и печатал в газете выписки из его корреспонденции. В 1831 году они вступили в переписку: Бичурин жил в Кяхте и посылал Сомову свои замечания на книгу фан-дер-Фельде "Английское посольство в Китае", в которой находил незнание китайских нравов. В июле он ездил в Горячеводск и оттуда прислал Сомову описание Байкала.
Китайский же роман перевел сам О. М. Сомов.
Он, конечно, не знал китайского языка, но этот роман существовал уже во французском переводе. Вероятно, Сомов им и воспользовался; однако экзотическим подзаголовком он вовсе не вводил читателей в заблуждение.
Он пользовался консультацией о. Иакинфа и Шиллинга, знавших подлинный текст. 4 января 1832 года он писал Максимовичу, что ждет Иакинфа, чтобы пересмотреть вместе с ним перевод и сравнить с китайским и маньчжурским списками, принадлежавшими Шиллингу.
Около четырех десятков стихотворений доставили постоянные участники газеты. Деларю, ближайший его помощник, дал в альманах 7 стихотворений: "Увядающая роза", "Замужней Елене", "Псалом", "Элегия" ("Не долго, в тишине сердечной…"), "К*** при посылке тетради стихов", "Лизыньке Дельвиг" и "Анфологическое четверостишие", элегические дистихи, посвященные памяти Дельвига; кроме того, он поместил свой перевод "Мирры" Овидия, подписав его псевдонимом "Д. Казанский"; псевдоним, впрочем, был раскрыт в оглавлении. Здесь же поместились "Станцы" его однокашника по Лицею кн. Александра Васильевича Мещерского. Почти столько же получил альманах от Лукьяна Якубовича: "Иран (Из Гафиза)", "Музыка", "Мольба", две "Украинские мелодии", "Леший", "Зима". Молодой поэт как будто спешил блеснуть разнообразием - а быть может, эклектичностью? - своего лирического творчества: здесь были и ориентальные стихи, и фольклорные, и философские, и даже антологические. Это выходило, нужно думать, непроизвольно: Якубович отдал в альманах почти половину всего, что написал за последние два года.
Трилунный, "добрый малый", как характеризовал его Сомов, напечатал отрывок "Дума", посвященный памяти графа Каподистрия, президента Греции и русского дипломата, имя которого связалось прочно с либеральными годами царствования Александра. Каподистрия был убит 27 сентября 1831 года, - стало быть, "Дума" была написана не ранее октября. Кроме нее, в альманахе был еще его перевод "Тьмы" Байрона, апокалиптической фантазии, популярной в 1830-е годы, и стихотворение "Возрождение".
Щастный, вообще печатавшийся мало, дал "Турецкую песню", "Камин", "Два желания", стихи мелкие и малозначащие, и сверх того отрывок из своего перевода драматической поэмы "Отшельник" Ю. Коженевского, польского поэта, знакомого ему еще по Кременцу. Это был после "Фариса" основной переводческий труд Щастного, который он очень хотел видеть на сцене. Театральная цензура не пропустила его: в нем являлись монахи и развенчанный преступный король. Когда 1 декабря 1831 года цензор альманаха В. Н. Семенов представил в комитет отрывок из "Отшельника", цензоры заколебались; несколько строк - о преступлении - были исключены.
Три стихотворения - "Пастуший рог в Петербурге", "Проклятие", "Гречанке" - принес барон Розен.
Розен не мог дать большего: он усиленно собирал "Альциону на 1832 год" и находился в столь же трудном положении, что и Сомов. Ему так же приходилось рассчитывать более всего на петербургских авторов и на себя самого: он написал свой альманах почти на четверть: две повести и десять стихотворений. Он обращался к Пушкину и получил от него "Пир во время чумы" - лучшее украшение своего альманаха. Сомов, с которым он общался в эти месяцы довольно тесно, также поддержал его, почти наполовину заполнив прозаический отдел альманаха. Несколько помогли ему и его связи за пределами дельвиговского кружка: у него были стихи Подолинского и Андрея Муравьева; не от Греча ли с Булгариным он получил и два произведения Бестужева?
Впрочем, он отдавал Дельвигу стихи, обратившие на себя внимание Гнедича и Пушкина: оба говорили ему, что "Пастуший рог в Петербурге" "выше обыкновенного".
Были стихи А. Комарова ("Ночь", "Отрывок из сельской поэмы "Маша""), который на этот раз появился вместе с Прокоповичем. Последний не подписал своего имени; его маленькое стихотворение ("Полночь"), довольно примечательное, напоминающее слегка "ночную" лирику Тютчева, было подписано "- чь". Стихи эти знал Гоголь и, посылая А. С. Данилевскому вышедшую книжку, обращал на них внимание, впрочем, довольно иронически .
Были таинственные "Ш-б-в" ("Утешение. Из А. Шенье") и Н. Ставелов. Из двух стихотворений последнего - "Странник" и "Горная вершина", абстрактно-философичных, согласно начинавшейся моде, в альманахе появилось первое, и то не без трудов. Во втором, по подозрениям цензоров, выражалось "сомнение касательно бессмертия души"; оно было решительно запрещено.
Из московских участников газеты - Станкевич, Е. Тимашева ("К застенчивому", "К незабвенному"), из Одессы - два стихотворения Теплякова - "Жестокий призрак", "The blue stockings" - "Синий чулок".
За очень небольшим исключением весь этот запас был средней "альманашной" литературой, которую Сомов мог почерпнуть из опустевшего портфеля увядшей газеты. Но и он к августу 1831 года далеко не был собран полностью.
"Золотой век" русской поэзии отходил в прошлое, в то прошлое, когда Дельвиг горделиво признавался, что берет сочинения второстепенных поэтов "с большим выбором". Теперь альманашная книжка без них превратилась бы в тонкую брошюру - в особенности холерным летом 1831 года.
Сомов работал незаметно, но самоотверженно. Мы увидим далее, что собранным запасом он не ограничился. Но основной расчет был все же на "окружные грамоты" Пушкина.
31 августа Вяземский отправил Пушкину письмо с упоминанием о "Северных цветах".
Это были не те "Цветы", о которых писал Пушкин, а "свои" "Цветы", альманах ли, журнал ли, который предполагалось издавать "кучкой". Вяземский сообщал, что "пора приниматься" и что у него уже есть маленький запас.
В начале сентября до него доходит короткая пушкинская записка, и он спешит отложить свой план: "На Северные цв.<еты> я совершенно согласен и соберу все, что могу, по альбумам". Здесь речь шла уже о "Цветах" в память Дельвига.
В сентябре в Петербург приехал Плетнев.
Эпидемия холеры почти прошла, и понемногу столица оживала; возобновлялись и литературные вечера. 23 сентября у Плетнева собрались А. В. Никитенко, Розен и другие; ждали Пушкина, но он не приехал, и лишь прислал "едкую критику" на Булгарина и Греча и несколько новых стихотворений для "Северных цветов".
Здесь же Никитенко увидел и Сомова, с которым познакомился еще в марте и потом постоянно встречался на плетневских "средах". Он "теперь очень озабочен по случаю издания "Северных цветов", - записывал Никитенко в дневнике. - Я обещал ему по его просьбе отрывок из моего "Леона"".
Отрывок из романа "Леон, или Идеализм" Никитенко появится в "Северных цветах".
В конце сентября Пушкин в первый раз посетил Петербург.
Он виделся с Сомовым, и они говорили об альманахе. Он просил Сомова написать к Максимовичу и просить у него для "Цветов" отрывок из "ботаники", а кроме того, связаться через Максимовича с Языковым и "умолить" его прислать стихов "и поболее и поскорее", ибо альманах должен был выйти к 15 декабря.
28 сентября Сомов отправил письмо Максимовичу. Теперь оставалось ждать.
В середине октября Пушкин окончательно перебирается в Петербург.
Можно было объединять усилия.
Накануне отъезда он еще раз писал Вяземскому, прося стихов и прозы и вновь напоминая о Языкове. Он рассказывал Вяземскому о Жуковском, который "написал пропасть хорошего и до сих пор все еще продолжает", о "Вечерах" Гоголя и замечал между прочим: "Северные цветы будут любопытны".
Что он мог иметь в виду?
По составу имен альманах был еще мало представителен. В нем не было ни Вяземского, ни Баратынского, ни Языкова.
Из "любопытного" здесь была посмертная публикация стихов Дельвига.
Элегия "К Морфею", сочиненная "еще до 1824 года", две "русские песни" ("И я выду ль на крылечко", "Как за реченькой слободушка стоит"), неизвестный даже ближайшим друзьям ревельский сонет 1827 года "Что вдали блеснуло и дымится?", наконец, отрывок из ненаписанной драмы - "На теплых крыльях летней тьмы", - все это было не так уж много, но в самом деле не лишено интереса. Сонет, законченная песня были стихами совершенно зрелого поэта; хор духов из драмы, где Дельвиг намеревался "дать полное развитие свободной фантазии", приоткрывал какую-то неведомую грань его творчества. К этой публикации кто-то - вероятно, Сомов - написал небольшое предисловие.
Пушкин мог с правом сказать и о своем вкладе: "много любопытного". Он положил на алтарь дружбы две сцены "Моцарта и Сальери", "Дорожные жалобы", "Эхо", "Делибаша", "Анчар, дерево яда", "Бесов" и четыре "анфологических эпиграммы": "Царскосельская статуя", "Отрок", "Рифма", "Труд".
"Анфологические эпиграммы" как будто прямо вызывали в памяти имя Дельвига. Вероятно, они писались в Болдине с мыслью о Дельвиге и теперь ложились цветком на его могилу.
"Царскосельская статуя" словно вбирала в себя весь круг ассоциаций: надпись к произведению пластических искусств, которые так любил Дельвиг, элегический дистих, наконец, самое воспоминание о Царском Селе.