Он открывался "Песнью о вещем Олеге", стихами Жуковского и баснями Крылова. Стихов Жуковского в новой "Звезде" не будет, Крылова - три басни против пяти в "Цветах"; Пушкина - отрывки из "Цыган", "Братья разбойники" и послание к Алексееву против фрагмента "Онегина", "Олега", "Прозерпины", "Демона". В "Полярной звезде" не будет и Дельвига - в "Цветах" же он поместил едва ли не лучшее из написанного до сих пор.
Правда, в "Звезде" будут Рылеев, Языков и Грибоедов. Остальные делили свои приношения. Вяземский, Дашков, Козлов, Баратынский сотрудничали в обоих альманахах почти равномерно.
"Соревнователи", постоянные сотрудники и Рылеева, и Дельвига, поступали так же. Ф. Глинка, Плетнев трудились и для "Звезды", и для "Цветов". Александр Ефимович Измайлов, старейший член обоих обществ - Михайловского и "ученой республики", ворчал равно на оба альманаха, но стихи давал; он поместил в "Цветах" два мадригала безвременно скончавшейся Софье Дмитриевне Пономаревой, предмету его давнего платонического поклонения, маленькой Цирцее петербургского салона, чьих чар не избежали ни Дельвиг, ни Баратынский. Он принес басню "Черный кот", но почему-то в альманах она не попала, и Измайлов сетовал на Дельвига.
Вслед за ним и его давний приятель и единомышленник, ратовавший вместе с ним против романтиков, Николай Федорович Остолопов поместил у Дельвига басню "Кот и белка", и приятельница Измайловского семейства, Марья Даргомыжская, мать впоследствии знаменитого композитора, явилась с басней "Два червяка".
За этой когортой баснописцев шли средние и младшие члены "ученой республики", начиная с Василия Ивановича Туманского, уже известного элегика, ныне жившего на юге; год назад он сблизился в Одессе с Пушкиным и посылал его стихи в "Полярную звезду". Туманский тянулся к Рылееву и Бестужеву, но был приятелем и Кюхельбекера, и Дельвига; последнему он посвятил послание, начинавшееся словами "Где-то добрый Дельвиг мой…". От Туманского пришли две элегии, и одну дал его троюродный брат, Федор Антонович Туманский. Вкладчиками в оба альманаха были и Василий Никифорович Григорьев, молодой поэт, подражавший и Рылееву, и элегикам, и Михаил Петрович Загорский, совсем юноша, студент Петербургского университета, автор поэмы "Илья Муромец", баллад, идиллии и опытов в фольклорном духе. Он тяжело болен, и жить ему остается несколько месяцев; но он успеет еще увидеть напечатанными в "Цветах" свои переводы из Шиллера и Гете - "Перчатку" и "Царя Фулеского". Он поэт "немецкой" ориентации, как и вся эта молодежь - Григорьев, Платон Ободовский, однокашник Григорьева по 3-й петербургской гимназии, впоследствии популярный драматург, наполнявший русскую сцену переводами трагедий и мелодрам. Ободовский наклонен к библейской и религиозно-аллегорической поэзии - и сейчас печатает "Весенний гимн вседержителю". Эти поэты не выдвинутся в первые ряды; их стихи будут почти неизбежной принадлежностью многочисленных альманахов, лишь изредка поднимаясь над уровнем "массовой поэзии" десятилетия.
Таково было содержание маленькой изящной книжки, напечатанной со всеми изысками тогдашнего типографского искусства, с виньеткой С. Галактионова и гравированной картинкой, изображавшей дом Тассо в Сорренто. Она принадлежала молодому художнику Александру Брюлло (Брюллову), жившему в Италии для усовершенствования таланта.
"Северные цветы" вышли в свет во второй половине декабря - а в начале января А. Е. Измайлов сообщал П. Л. Яковлеву, что среди словесников наступил "всеобщий мир". Бестужев рассказывал Вяземскому, как на вечере у А. А. Никитина, секретаря общества "соревнователей", пьяный Булгарин "лобызался" с Дельвигом . Через несколько дней, 6 января, в только что основанной Гречем и Булгариным "Северной пчеле" появляется первый печатный отклик на "Северные цветы", подписанный Гречем - "Н. Гр.". Опытный журналист хвалил альманах - но так, чтобы видны были контуры будущей полемики. Лучшей прозаической статьей он считал путешествие по Греции (Дашкова), худшими - "Историю кокетства" Баратынского и, конечно же, "Прогулку" Воейкова. Лучшими стихами он объявлял песни самого Дельвига. О статье Плетнева он замечал, что это "антипод" обзоров Бестужева в "Полярной звезде" и должен вызвать споры. В заключение Греч громко заявлял о своих симпатиях к "Полярной звезде", которую ждал с особенным нетерпением.
12 января Бестужев пишет Вяземскому о своих впечатлениях. Он рассказывал, что альманах покупают, но не хвалят. Ему, как и Гречу, больше всего нравились стихи Дельвига. Жуковским и Крыловым он остался недоволен: один "на излете", другой "строчит уже, а не пишет". "Пушкин не в своей колее, - продолжал он, - а главный недостаток книжки есть совершенное отсутствие веселости - не на чем улыбнуться". Но более всего его раздражил Плетнев, пропевший "акафист" "Боратынскому и прочим".
Впрочем, оговаривался он, новая "Звезда" немногим будет лучше, ибо у издателей не хватило "ни ловкости, ни время". Он вновь просит у Вяземского "подмоги": альманах уже начали печатать.
В то время, как он писал письмо, уже набирался обширный разбор "Цветов" в "Сыне отечества". Здесь выступали журнальные маски: некий "Ж. К.", некий "Д. Р. К.", спорящие друг с другом и с "Северной пчелой".
Споры были нехитрой журнальной тактикой: суждения "Пчелы" и Бестужева повторялись почти буквально. В "Ж. К." и "Д. Р. К." узнавали Греча и Булгарина; оба отрекались и ссылались на какие-то доказательства, которых никто не требовал.
"Д. Р. К." писал, что "Северные цветы" не дурны, но и не так хороши, как объявлено в "Северной пчеле". Он осуждал обзор Плетнева, "Историю кокетства" и, конечно же, Воейкова, которому досталось в особенности. На свою беду Воейков отвечал и раскрыл источник своей статьи - и в следующих же номерах "Сына отечества" появилась еще одна критика, где доказывалось, что "Прогулка в селе Кускове" есть пересказ брошюры "Краткое описание села Спасского Кусково тож", вышедшей в Москве в 1787 году. Вслед за Гречем "Д. Р. К." вознес хвалу Дашкову и благосклонно отозвался о Глинке и о Перовском, а затем, подобно Бестужеву, осудил новые басни Крылова. Он дополнил Бестужева только снисходительно-пренебрежительным отзывом о стихах его адресата - Вяземского.
Однако главным предметом споров оказались Жуковский, Баратынский и отчасти Пушкин. Эти три имени стояли в центре плетневского "письма о русских поэтах", их Плетнев объявил представителями наступающего золотого века русской словесности. Здесь была принципиальная позиция, и Плетнев еще больше подчеркнул ее в обширном отзыве о "Северных цветах", который напечатал под своим именем в "Соревнователе". Он писал о Жуковском как основоположнике романтической поэзии, находя у него картины "недоконченные для чувств, но ясные и понятные для души"; он обращал внимание на "Песнь о вещем Олеге" как на едва ли не единственный в своем роде образец национальной поэзии; наконец, он утверждал, что в "Черепе" Баратынский поднялся над Байроном. Все это Бестужев в письме к Вяземскому называл "акафистом Баратынскому и прочим": имени Жуковского он не произнес из деликатности. "Д. Р. К." повел на Жуковского прямую атаку. Его раздражало все: и метафорическое словоупотребление, и "таинственность"; в заключение он прямо ссылался на Бестужева, повторяя его слова о "неразгаданной", "германической" поэзии. Критик заявлял прозрачно, что время Жуковского уже проходит.
Стихи Баратынского критик прошел молчанием, зато похвалы Плетнева таланту Баратынского объявил плодом дружеского пристрастия. Похвалы, быть может, были преувеличены - но и возмущение "Д. Р. К." было чрезмерным. Ни утверждение Плетнева о новизне элегий Баратынского, ни формулы "истина чувств" и "точность мыслей" (позже перефразированные Пушкиным) не заслуживали такого обилия вопросительных знаков и недоуменных ремарок. И, наконец, коснувшись Пушкина и отдав должное его таланту, критик "Сына отечества" укорил в какой-то необычной для Пушкина "холодности" "Песнь о вещем Олеге".
Свою кисло-сладкую рецензию "Д. Р. К." заключал похвалами песням Дельвига. Он пересказывал, таким образом, то, что думал о "Цветах" Бестужев, делая это достоянием печати. Его статья отражала мнение петербургского декабристского кружка, но оно было соединено с собственными симпатиями и антипатиями критика и с соображениями тактики и даже рекламы, потому что он то и дело поминал о "Полярной звезде".
Ему отвечал Николай Полевой со страниц новорожденного "Московского телеграфа". С издателями "Цветов" Полевой не был близок, хотя намеревался принять участие в альманахе, - но посланная им повесть опоздала. Что же касается Бестужева, Греча и Булгарина, то с ними он уже вступил в печатную полемику - и теперь публично заявил, что голосом "Д. Р. К." говорят конкуренты нового издания. Он напоминал, что издателям "Звезды" не очень нравилось предприятие издателей "Северных цветов". Сам же он отказывался сравнивать альманахи, каждый из которых был хорош в своем роде. Полевой заметил, однако, что "Цветам" не хватает альманашной прозы, - и это было для него важно: в преобладании стихов он видел знак литературного младенчества и потому решительно не верил в плетневский "золотой век". Вообще, обзором Плетнева он тоже был недоволен: легковесен, противоречив, со странными понятиями: Александр Крылов - в числе первейших поэтов. Зато в стихотворном отделе Полевой находил перлы: "Демон" и "Песнь о вещем Олеге" Пушкина, "Мотылек и цветы" и "Таинственный посетитель" Жуковского, "Череп" и "Звездочка" Баратынского, весь цикл "народных песен", идиллия Дельвига. Он занимал как бы среднюю позицию в борьбе литературных групп.
Теперь слово было за самим Бестужевым: в "Полярной звезде" должен был появиться его литературный обзор.
Пушкин ждал в Михайловском выхода "Северных цветов". Лев Сергеевич уехал в Петербург еще в начале ноября. От него Пушкин узнал, что книжки "Цветов" попорчены водой и сам Дельвиг откладывает свой приезд в Михайловское. Он просит брата "торопить Дельвига". Его обуял бес нетерпения; ему хочется вырваться - все равно куда: в Петербург, за границу. Он требует к себе Левушку, Дельвига, Прасковью Александровну Осипову.
Дельвиг не приехал; приехал Пущин. 11 января на занесенном снегом дворе Михайловского дома прозвенел колокольчик, и произошла та знаменитая в русской литературе встреча, о которой мы знаем по запискам Пущина и пушкинским стихам. Пущин вез гостинцы: список "Горя от ума", петербургские рассказы, поклоны друзей и письмо от Рылеева с обращением на "ты". Рылеев восторгался "Цыганами". Пущин пробыл день и к вечеру уехал, увозя с собой отрывок этой поэмы для "Полярной звезды".
Может быть, он привез Пушкину и "Северные цветы": он был в Петербурге неделю или более и, конечно, посетил Дельвига. Уже в январских письмах Плетневу и Вяземскому Пушкин упоминает "Письмо о русских поэтах" и стихи Вяземского, помещенные в "Цветах" - "Черта местности" и "Чистосердечный ответ"; первое стихотворение ему нравилось, второе казалось растянутым и вялым.
Но, быть может, более всего интересовало петербургских литераторов мнение Пушкина о статье Плетнева, вызвавшей столько критических толков. Ни Плетнев, ни Бестужев не скрывали своего желания вынести свой спор на третейский суд Пушкина; Бестужев высказывает свое мнение - конечно, отрицательное, - в недошедшем до нас письме к Пушкину; со своей стороны Плетнев жалуется ему на критиков, не умеющих ценить по достоинству ни Баратынского, ни Жуковского, ни самого Пушкина.
Все было тщетно.
Пушкину статья не нравилась.
"Согласен с Бестужевым во мнении о критической статье Плетнева", - писал он Рылееву 25 января. И в тот же день Вяземскому: "Как ты находишь статью, что написал наш Плетнев? экая ералашь!".
Уступая настояниям Плетнева, он отправил ему письмо с подробным разбором его статьи. Письмо это утрачено, но мы можем отчасти восстановить замечания Пушкина по ответу Плетнева от 7 февраля. Плетнев сумел победить свое авторское самолюбие. Он не защищался, а принял с благодарностью строгий дружеский суд.
Статья Плетнева была для Пушкина символом веры умирающей элегической школы. На эту школу Пушкин напал одновременно с Баратынским - и вполне естественно, что Баратынский был также недоволен Плетневым. Авторы лучших русских элегий не хотели более числиться в "элегиках", и плетневская апология служила им обоим дурную службу.
Именно господство "элегического" направления заставляло Пушкина критически оценивать современную русскую словесность. Он упрекал Плетнева за то, что тот выбрал отправной точкой для своих рассуждений Ламартина - кумира унылых элегиков, за чрезмерность похвал В. Туманскому и А. Крылову; за преждевременно провозглашенный "золотой век", за то, наконец, что Плетнев находил в современной поэзии разнообразие и "направление", которых она не имела. В статье Плетнева он, несомненно, усматривал следы еще доромантической, "карамзинской" эстетики.
Пушкин был согласен с Бестужевым в общей оценке статьи Плетнева, но это не значило, что он разделял все симпатии и антипатии издателей "Полярной звезды". Холодные отзывы о Баратынском вряд ли могли вызвать его сочувствие. По поводу "Вещего Олега" он возражал Бестужеву - деликатно, но твердо. И, наконец, еще одно несогласие его касалось Жуковского - и он прямо написал Рылееву, что нельзя "кусать груди кормилицы нашей" потому, что "зубки прорезались", и следует признать, что Жуковский "имел решительное влияние на дух нашей словесности". В этом заявлении сказалась прежняя его принципиальная позиция: как бы ни отклонялось движение литературы от пути, избранного Жуковским, историческое значение его неоспоримо и требует уважения и объективной оценки. Помимо всего прочего, это была уже и позиция историка, начинавшего рассматривать литературную жизнь как часть культурно-исторического процесса, не зависимого от произволения того или иного критика. Спор о Жуковском продолжался уже на ином уровне - на более высоком уровне историзма, еще не освоенном декабристской литературой и публицистикой.
"Полярная звезда" печатается; 21 марта книжка выходит в свет. Вяземский, больной, убитый потерей ребенка, в последнюю минуту успевает прислать "подмогу"; Рылеев с чувством благодарит его.
"Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 годов" Бестужева, открывавший книжку, был эстетическим манифестом зрелого декабризма. Бестужев провозгласил идею национальной литературы и - насколько это было возможно в подцензурной печати - литературы гражданственной. Среди новинок 1825 года он сказал и о "Северных цветах".
Отзыв Бестужева был весьма благожелателен. "Северные цветы… блистают всею яркостью красок поэтической радуги…" Он отметил - как Полевой - преобладание стихов над прозой, но и в последней выделил "статью г. Дашкова "Афонская гора" и некоторые места "Писем из Италии"…".
Вечная бестужевская поспешность и небрежность! Раскрывать анонимы было не принято.
"Мне кажется, что г. Плетнев не совсем прав, расточая в обозрении полною рукою похвалы всем и уверяя некоторых поэтов, что они не умрут, потому только, что они живы, - но у каждого свой вес слов, у каждого свое мнение…"
Только и всего - взамен споров, обещанных Гречем. Но Бестужев избегает полемики с соревнующим изданием.
"Из стихотворений прелестны наиболее: Пушкина дума "Олег" и "Демон", "Русские песни" Дельвига и "Череп" Баратынского. Один только упрек сделаю я в отношении к цели альманахов: "Северные цветы" можно прочесть не улыбнувшись".
Бестужев принял в расчет мнение Пушкина. О Жуковском он умолчал - и тем выразил свою позицию. В остальном он поднялся выше личных пристрастий: ему не нравился ни "Олег", ни "Череп". Но он поддерживал в глазах публики основное ядро "Северных цветов" - "союз поэтов" - Пушкина, Дельвига, Баратынского. При всех разногласиях эти люди никак не были его противниками - напротив. Что же касается "Песни о вещем Олеге", которую он не случайно (вслед за Плетневым) назвал "думой" - как у Рылеева - и песен Дельвига, - то они были для него знаком поворота к национальной литературе.
Бестужев отделил себя от своих подражателей, а вместе с ними и от "торговой словесности".
Глава II
Накануне 14 декабря
В журнальном движении, в шуме полемик, под знаком надвигающихся общественных потрясений русская литература вступала в 1825 год.
От этого года не дошло до нас почти никаких документов о деятельности двух литературных "вольных обществ". Самые общества рассеялись; активнейшие члены их сгинули на виселице, в сибирских рудниках, под пулями черкесов. Но закат обществ начался раньше, еще до 14 декабря. В них шло брожение, складывались небольшие кружки единомышленников, связанных общностью интересов и взглядов, симпатий и антипатий и даже бытовых уз. Вторая половина 1820-х годов - время кружков, а не обществ.
Историю литературной жизни этого времени нужно искать скорее в письмах и дневниках, нежели в официальных протоколах, и то, что вначале складывается в кружке, затем заявляет о себе полным голосом на газетных и журнальных страницах. Сам же кружок интимен; он не "функционирует", он живет обычной, домашней жизнью, с одной только особенностью: быт его литературен, и чтение чужих произведений и писание своих для него такая же повседневность, как дружеский визит или вечернее чаепитие.
Но что такое "дельвиговский круг" в 1825 году? Иван Иванович Козлов вел дневник.