Полк стремительно продвигался вперед. Не было времени на отдых для бойцов и коней. Коней поили и кормили на ходу, используя для этого скупые минуты простоя колонны. Как только эскадрон попадал в место, где была вода, бойцы, схватив брезентовые ведра, бежали к воде и поили коней. Напоив коней за два–три захода, вешали на головы коней торбы с овсом и с тревогой вслушивались в команды командиров. Команда "Прямо!" как ветром сдувала брезентовые ведра и торбы с голов коней, и колонна сразу возобновляла марш.
Неожиданно кончился лес, и эскадроны вы рвались на открытое поле, сев на хвост крупному немецкому обозу. В нем немцы увозили награбленное имущество, а также продовольствие и обмундирование со своих армейских складов. Ездовые и немецкая охрана разбежались, оставив обоз на дороге:
И в этот момент впереди в воздухе появились "мессеры". Они стремительно налетели на нас со стороны солнца. Летели строгими звеньями, быстро приближаясь к нашей колонне. Только когда "мессеры" один за другим начали пикировать на нас, прозвучала команда "воздух!" и эскадрон повзводно рассыпался по правую и левую сторону от большака. Мы с орудием галопом направились к небольшому хуторку, густо заросшему кустами акации. Подпрыгивая на картофельном поле, орудие и боевые брички неслись к укрытию. Но добраться до хутора удалось только орудию, боевые брички застряли на грядках, когда "мессеры" начали поливать нас из пулеметов. Пули зашелестели по картофельной ботве. Две лошади были ранены, и их пришлось пристрелить. Кое–как загнав орудие под яблони, я направился к бричкам, но пробежав несколько метров, запутался ногами в картофельной ботве и с размаху упал между грядок. "Мессеры" утюжили нас до наступления темноты. Одно звено сменяло другое, не давая нам ни минуты передышки и возможности сменить позицию. Лежа на спине, я сквозь листья картофеля видел не только пикирующие самолеты, но и лица пилотов.
С самого начала войны я не переносил свиста пуль. Трудно было мне привыкнуть не кланяться им. Если пуля просвистела, значит, она не твоя, она пролетела мимо и нечего ей кланяться - так учили меня бывалые бойцы. Несмотря на это, я не мог побороть в себе эту привычку и хоть изредка, но кланялся злодейке. К минам, снарядам, бомбам я как–то привык уже в блокадном Ленинграде, а затем во время службы в артиллерийских подразделениях. Но к пулям, особенно летящим с неба, мне привыкнуть было невозможно. Время от времени в голове появлялась мысль, что вот со следующего захода "мессер" пригвоздит навечно к любимой матушке–земле.
С наступлением темноты "мессеры" оставили нас в покое. Оказалось, что у немцев рядом был аэродром, поэтому они могли, сменяя друг друга, постоянно штурмовать нашу колонну на протяжении 3–4 часов. Несмотря на беспрерывные атаки с воздуха, потери у меня были незначительные: во взводе я потерял трех коней, два бойца были легко ранены. Пополнив упряжку боевой брички новыми конями и, разместив орудие с расчетом на короткий отдых, я пошел искать орудие гвардии сержанта Петренко. 4–й эскадрон, который сопровождал Петренко, успел достичь опушки леса и скрылся там до налета "мессеров". В лесу было сложно ориентироваться, было темно, но лес был полон наших бойцов, которые показали мне дорогу.
Орудие Петренко разместилось у крыльца дома лесника. Возле небольшого костра сидели бойцы и на большой сковороде жарили яичницу–глазунью. На перилах крыльца, как на буфетной стойке, стояли бутылки разных калибров с красивыми этикетками. Орудийный расчет уже поужинал, и теперь ужин завершали ездовые. Заметив меня, сержант подал команду:
- Встать! Смирно!
Я остановил его, предложив продолжить ужин и доложить обстановку. Доклад был коротким.
"Эскадрон, захватив большой обоз, натолкнулся на крупные силы немцев, завязав бой, перешел к обороне. Часть обоза осталась на нейтральной территории. Орудие на линии обороны в тридцати метрах отсюда. У орудия ведут наблюдение два бойца, остальные - на отдыхе. Прошу, товарищ гвардии лейтенант, отведать нашей глазуньи. Есть и чем горло промочить", - закончил свой рапорт Петренко. Проголодался я изрядно и, наскоро помыв руки каким–то французским вином, так как воды поблизости не было, стал с аппетитом поглощать яичницу. За счет трофеев расчет пополнился не только провизией, но и прибарахлился шелковым бельем, сапогами и тканью на портянки и на попоны для лошадей. Разглядывая мои потрепанные в походах кирзовые сапоги, Петренко предложил тотчас же заменить их на хромовые. Да и белье было бы гигиеничнее заменить, уже не говоря о портянках, от которых осталось одно название. С таким предложением нельзя было не согласиться. Перебрав несколько пар хромовых офицерских сапог, дудочкой, которые никак не налезали на ногу из–за малого подъема, я все же нашел одну пару, которая больше других походила на наши русские сапоги, и с большим трудом натянул их себе на ноги. Солдатские, немецкие сапоги были неудобны как кавалеристам, так и нашей пехоте из–за широких голенищ. Широкие и невысокие голенища мешали всаднику при езде, а пехоте - при переползании по–пластунски.
Проверив с Петренко посты у орудия и у ездовых, я направился к орудию Паланевича. Не доходя до орудия, удобно устроившись на пеньке, решил поменять белье на трофейное, шелковое. С трудом сняв сапоги, обмундирование и поменяв белье на новое, стал вновь натягивать сапоги. Белье приятно холодило тело, но сапоги, хоть плачь, на ноги не налезали. Намокшие при хождении по траве, обильно орошенной росой, они сели и не поддавались, несмотря на все мои старания. Пришлось постепенно надрезать голенища ножом, пока не распорол их до самой подошвы. И так, с распоротыми голенищами обоих сапог пришлось вернуться к орудию Петренко. Хорошо, что еще не рассвело, и никто не заметил, как я добирался до старых своих кирзовых сапог, про себя, на чем свет стоит, проклиная немецких сапожников всех разом. Нет ничего лучше русских сапог! После Белорусской операции я получил новые кирзовые сапоги, а старшина для парада сшил мне еще новые яловые сапоги, в которых я воевал и в Польше, и в Пруссии, и в Германии. В Россию все же приехал в новых кирзовых сапогах, так как при последнем ранении в ногу, осколком немецкого снаряда, мне пропороло голенище левого сапога. Кровь затекла в голенище, и при перевязке в медсанчасти, чтобы снять сапог, голенище распороли и левый тот яловый сапог сняли и выбросили. Так в одном правом сапоге и доставили меня в госпиталь. Жаль, хорошие были сапоги ….
Закончив свои мытарства с сапогами с рассветом, отыскал я комбата Агафонова и доложил ему о состоянии взвода. Приняв рапорт, комбат приказал мне после завтрака дождаться его, так как он направляется к командиру полка на военный сбор командиров, после которого будут особые указания. Еще не вернулся комбат, как меня через связного вызвали к командиру полка. Не доезжая до штаба, встретил комбата, который сообщил, что положение нашего корпуса серьезное, полк вернут назад для прорыва окружения, а мой взвод со 2–м эскадроном останется в заслоне. Я заметил, что 2–й эскадрон поддерживает взвод ПТО гвардии лейтенанта Зозули.
- у Зозули жена и двое детей в Виннице … - как бы про себя, не глядя на меня, ответил комбат.
Я не нашелся, что сказать, и уже был не рад, что напомнил комбату о Зозуле. Подъехали к штабу. Я доложил комполка о своем прибытии. Утро стояло солнечное. Птицы в лесу заливались на все лады. Немец молчал. Офицеры полукругом обступили командование полка. Утро было яркое, праздничное, в отличие от нашего положения. Слишком далеко мы забрались к немцам в тыл и слишком многих потеряли в боях.
Шел 112З–й день войны. У деревни Волокуша бойцы нашей дивизии спилили первый вражеский пограничный столб № 48. Самолетом он был доставлен в Москву, в Центральный музей Советской армии. Лица офицеров были необычно строги, сосредоточенно слушали они начальника штаба полка, гвардии капитана Тодчука, который спокойным и монотонным голосом докладывал обстановку:
- Во второй половине дня 18–го июля, противнику удалось сбить с позиций наши стрелковые части и вернуть себе район Лойки - Белля - Церкевна Келбаски. Враг перерезал коммуникации корпуса. Части дивизий СС "Мертвая голова" и пехота противника опрокинули заслон 5–й гвардейской кавдивизии в Липске и снова овладели городом. Корпус охвачен с трех сторон, с запада, юга и востока численно в несколько раз превосходящими силами противника. Только на севере поддерживается непрочная связь с 174–й стрелковой дивизией, которая ведет упорные бои, неся тяжелые потери. Обстановка плацдарма осложнилась, нависла угроза полного оперативного окружения корпуса. Командование корпуса приняло решение на некоторое сокращение обводов занятого нами района …
Офицеры молчали … Военный сбор командиров завершил командир полка Ткаленко. Он сказал:
- Полк отходит в заданный командиром дивизии район. Для обеспечения беспрепятственного отхода полка на месте остается заслон, в составе усиленного 2–го эскадрона, взвода противотанковых орудий гвардии лейтенанта Якушина и минометного взвода гвардии старшины Водзинского. Заместителем начальника заслона по артиллерии назначить гвардии лейтенанта Якушина. Командование полка надеется на вас. Задача вам ясна? Драться до последнего снаряда и патрона! Без приказа не отходить! Есть вопросы?
У нас вопросов не было.
- Приказ выполним по–гвардейски! - был наш ответ командованию полка.
… Полк бесшумно и незаметно снялся с занимаемых позиций и растворился в утреннем тумане. Мы с горсткой бойцов заслона остались один на один с немцем, защищающим теперь свое звериное логово, а не оккупированную Белоруссию. Впереди Августов и Восточная Пруссия. Сзади - никого. Только завалы, заграждения и мины на дороге, оставленные нашим полком при отходе.
Установив орудия на огневых позициях и предупредив командиров орудий без моей команды не стрелять, я пошел к комэска, начальнику заслона, чтобы согласовать наши действия. Немец молчал, изредка ведя беспокоящий огонь. Но молчание это было тревожное. С его стороны все отчетливее слышался шум моторов и лязганье гусениц. Фашист подтягивал танки и САУ. Предстоящий бой предвещал быть жарким, и именинниками в нем будем мы, артиллеристы противотанковой батареи. С комэска обсудили, как лучше вести себя в данном положении. Решили не дразнить немца, а самое главное - не дать ему понять, что нас мало, что основные силы ушли. Надо было приберечь патроны, мины и снаряды для решающей схватки, а пока решили изредка постреливать из стрелкового оружия, тем более что мины у минометчиков были на исходе. Старшина Водзинский тоже должен будет стрелять только на поражение. Уходя к комэска, я боялся за своих бойцов, чтобы они не выпили лишнего, благо трофейные брички со всем этим добром стояли нетронутыми. Приказал командирам орудий выдать бойцам по 100 грамм, и не более. Каково же было мое удивление по возвращении на огневую позицию! Все мои бойцы наотрез отказались от спиртного и были до неузнаваемости серьезными и сосредоточенными. Как можно в такой ситуации не пить?! Все же понимали, что нам, скорее всего, крышка. Я думал, что бойцы решат выпить как следует в последний раз, но оказался неправ.
Да, в заслоне не шутят и редко когда из заслона возвращаются живыми. Каждый готовился с честью провести свой последний бой и перед смертью уложить как можно больше фашистов. Пусть они дорого заплатят за наши жизни!
Командиры орудий в который уж раз проверяли орудия, прицелы, их готовность к бою. Пока еще не завязался бой и было время, еще и еще раз проверяли снаряды, маскировку, окопы, стрелковое оружие, гранаты, схему ориентиров, готовность к круговой обороне и прочее. В бою времени на подготовку орудий не будет, и каждая оплошность и упущение будут нам стоить жизни. Расчеты заканчивали оборудование запасных огневых позиций, расчищали скрытные пути доставки к ним орудий.
В воздухе на бреющем полете появился желтокрылый самолет–разведчик. Летел он вызывающе низко, высматривая наши позиции, желая как бы вызвать огонь на себя и засечь наши огневые точки. Сделав один круг над нашими позициями, летчик, видно, не стал больше рисковать, и самолет скрылся за лесом. Мы ждали начала наступления …
Но немец не торопился и продолжал накапливать силы, подтягивая к нашим позициям свои резервы, сосредотачивая против нашей обороны свою боевую технику. Шум моторов и лязганье гусениц не прекращался. Фрицы готовили мощный таран. Это было понятно даже новобранцу.
Обедали без аппетита. В мозгу все время сверлила мысль о предстоящем бое. Вдруг с той стороны, куда ушел полк, сначала тихо, потом отчетливо, стал слышен топот копыт одиночного всадника. Все насторожились. Всадник широкой рысью приближался к нам. Бойцы как–то сразу притихли и навострили ушки. Я вышел навстречу всаднику. Им оказался связной штаба нашего полка. Поприветствовав, он спросил:
- Где начальник заслона?
- Я его заместитель и поведу к начальнику заслона.
- С чем прибыл? - спросил я его по пути, причем довольно тихо.
- Сниматься! - так же тихо ответил он. Его ответ был как отмена смертного приговора. Гора с плеч, могильный камень с души.
"Ну, гады, теперь только оторваться от вас, и мы спасены!" - подумал я, направляясь со связным к комэска. Узнав приятную новость, комэска сразу стал готовить эскадрон к отходу.
Командир полка отозвал заслон по двум причинам. Первая - заслон выполнил свою задачу, полк благополучно оторвался от противника. Вторая - мы были полку нужны для прорыва окружения и дальнейших боев. Я предложил свой план отхода заслона:
- Я с орудиями отхожу на расстояние 400–500 метров не доходя до коноводов эскадрона и огнем орудий прикрываю отход эскадрона в пешем строю. Как только эскадрон поравняется с орудиями, я отхожу в район коноводов, на опушку леса, и оттуда снова огнем прикрываю отход эскадрона.
Комэска одобрил мой план, и мы принялись за его исполнение. Ведя огонь, мы перекатами подошли к месту размещения коноводов. В одно мгновение конники были в седлах, пулеметы на тачанках, эскадрон вытянулся в боевую колонну. Связной доложил, что дорога заминирована, через небольшие интервалы сделаны завалы из крупных деревьев. Для конников преодолеть эти препятствия не составляло труда, не так трудно было пройти лес тачанкам и бричкам с минометами. Сложнее было нам, артиллерийским упряжкам. При поворотах между деревьями постромки передней пары цеплялись за них и препятствовали продвижению коренной пары лошадей.
Да и передок с орудием не приспособлен выписывать замысловатые вензеля между часто растущими деревьями. Орудия стали отставать от колонны. Такой порядок меня не устраивал, тем более что фрицы в любой момент могли сесть мне на хвост. Я потребовал от комэска поставить за мной тачанку и не менее одного сабельного взвода, что было и сделано. Конники помогали расчетам орудий преодолевать узкие места лесного бездорожья на всем пути до основных сил полка. В полку нас не ждали, считали погибшими, да им было и не до нас. Они вели бой, пробивая кольцо окружения. Прямо с марша и мы вступили в бой, но это был уже обычный бой, кругом были свои, дрались не одни, а в составе всего полка. А на миру и смерть красна.
21 июля бои достигли наивысшего накала. Гитлеровцы полностью окружили части корпуса. Раненых отправляли на большую землю на "кукурузниках". Сопровождавшие раненых до полевого аэродрома конники на обратном пути попали в засаду и были зверски убиты немцами. Прибывший на место боя комендантский эскадрон корпуса был свидетелем страшного зрелища. Трупы наших бойцов были изуродованы до неузнаваемости. Фашисты вырезали у них на груди и на спинах звезды, у многих отрезаны носы и уши, выколоты глаза. Об этом рассказал нам парторг полка майор Островский. Не было предела гневу наших бойцов. Никакой пощады фашистским палачам!
Кончились боеприпасы. Эскадрон вышел к небольшой деревушке, занятой немцами. Завидев эскадрон, немцы под прикрытием танка пошли в атаку. Когда до них оставалось метров 30, парторг полка Островский с криком "За Родину! Смерть фашистам! За мной, вперед!" поднял бойцов врукопашную. Эскадрон с мощным "ура–а!" ринулся на врага. Сошлись врукопашную. Островский застрелил трех немцев. Метким броском гранаты бойцы подорвали танк и устремились вперед … Вскоре деревня была отбита. Мощным тараном конногвардейцы корпуса самостоятельно прорвали кольцо окружения, вернули себе инициативу и 23 июля соединились с пехотой. Еще двое суток наша 5–я гвардейская кавдивизия гнала на юг теперь отступающих немцев. Вновь началось наступление на Августов. Но бои не проходили бескровно, вновь и вновь на поле боя мы теряли своих боевых товарищей, очень много было раненых. 25 июля получил в бою свое третье ранение отважный минометчик, мой боевой друг комвзвода старшина Водзинский.
Неожиданно (как всегда) - пришла директива командующего 2–го Белорусского фронта: передать дальнейшее наступление на Августов пехоте, а корпусу выйти в резерв. На этом и закончилась для нас Белорусская операция …
За 35 дней победным маршем наш 3–й гвардейский кавкорпус прошел 550 км, а с маневрами - 900 километров. В среднем мы проходили с боями по 25 км в сутки, освобождая города и села нашей многострадальной Белоруссии.
После отдыха и пополнения началось наше наступление в Польше. Во время перерыва между боями у нас, офицеров полка, была возможность сфотографироваться вместе. Эта фотография есть на страницах книги. Я и Зозуля задержались в штабе, нас позвали фотографироваться в последний момент. Поэтому на фотографии мы стоим в самом заднем ряду. Эта фотография мне особенно дорога, так как это единственная фотография моего дорогого боевого друга лейтенанта Кучмара, который погиб 2 мая 1945 года. Он стоит во втором ряду в темном кителе, третий слева.
В то же самое время, на отдыхе, командующий нашего корпуса генерал Осликовский приказал пошить всем кавалеристам корпуса кубанки с синим верхом. Очевидно, в этом проявился извечный снобизм кавалерии в русской армии. Мы и тогда, в годы Великой Отечественной войны, любили повторять пословицу старой царской армии:
Щеголь–в кавалерии,
Лодырь–в артиллерии,
Пьяница–на флоте,
А дурак–в пехоте.
По кубанкам было легко выделять в общей массе военнослужащих кавалеристов нашего корпуса. Носили казачьи кубанки, хотя мы и не были казачьей кавалерией. Интересно, что в Германии мы встретились с казачьими частями Красной армии, так те казаки были одеты в традиционные шаровары с лампасами, но были без кубанок.
ПОЛЬША
Вот мы и на польской земле. Непривычно раскинулись поля, разрезанные узкой чересполосицей единоличных хозяйств Белостокского воеводства. Я опять в ГПЗ, и мы первыми вступаем на польскую землю. Раннее утро, в польских селах тишина, безлюдно. Жители еще или спят, или попрятались в своих склепах (погребах), ожидая нашего боя с немцами. А немцы, видно, далеко отступили. У крайнего дома, в палисаднике, в ряд как по ранжиру, уложены трупы целой польской семьи. Лежат дед и бабуля, пожилой поляк с женой и четверо детей, один другого меньший. Никого не пожалели фашисты, ни старого ни малого. Чем они им помешали? Для чего такая жестокость? Кто уложил их в таком строгом порядке, по росту и по возрасту?
Выехали из села по проселочной дороге. Из крайнего дома бежит к нам одинокая фигурка бедно одетого, пожилого крестьянина. На бегу он кричит нам: "Братушки! Братушки!" и еще что–то на польском языке. Подбежал к нам с непритворной радостью, с сияющими, полными слез, глазами и все время повторял: "Братушки! Братушки!"