Выехав из Франции верхом, он в одиночку миновал Нидерланды и, почти незаметно для себя, оказался на поле Битвы, отмеченном Монументом, а еще более - богатым Урожаем, который был вскормлен разложением тел, столь щедро разбросанных тут не столь давно. Ватерлоо! Я не стану вновь чтить твою память - и того человека (бывшего и чем-то большим, и меньшим, нежели обычный Человек), который швырнул все приобретенное им для Человечества на этот зеленый стол только для того, чтобы добычу выхватили другие Игроки - единственная рискованная Ставка, им проигранная! Али погрузился в размышления, ненадолго оторвавшись от мыслей о собственном уделе ради мыслей об уделе Людского Рода, и ему пришло в голову - это не было продиктовано ни Гордостью, ни Тщеславием, а всего лишь минутной прихотью, - что вся разница между ним и тем великим человеком состоит в том, что он растратил меньшее богатство, но чувство вины от этого испытывает не меньшее. Али не "поразил тысячи" и уж тем более не "десятки тысяч" - он сразил своею рукой одного-единственного человека - однако же nos turba, и один или двое из числа смертных - уже множество, и, когда кровь льется потоком, страдания одного, кому они даются по его силам, не уступают страданиям многих - правило умножения здесь не действует, ибо каждый из нас страдает и умирает в одиночку, хотя возрастаем и процветаем мы совместно - спросите у индийского гимнософиста, как это возможно - но это так!
Али покинул поле сражения - пересек Рейн - взошел на Альпы - видел Лавину - стремительный горный поток - Глетчер, - но, поскольку среди этих картин оставался самим собой, не отдаваясь им Душой, то не обрел чаемого спокойствия. Передвигаясь таким образом - то в седле, то на корабле, то пешком, - он добрался наконец до берегов, мной описанных, - до дома: слово, неведомое ему ни на одном языке и ничего не говорившее его сердцу.
Али отправился из Салоры с несколькими сопровождающими - и провел немало дней в седле, ночуя где придется и питаясь чем попало (и то и другое мало его заботило), прежде чем веяние ветерка, клочки облаков, неподатливость почвы пробудили в нем дремавшие до того чувства. Однажды вечером над Али, как если бы небесные мстители преследовали его от прежнего жилища, простерлась громадная серая туча, и он ощутил на заросшем бородою лице ледяное дуновение, пронизывавшее его до костей на Солсберийской равнине. Едва он нашел кое-какое укрытие на старом турецком кладбище, как буря разразилась с невиданной силой - хлестал ливень, а раскаты грома гремели величественно и грозно, словно Господь корил Иова, напоминая тому о его малости и о всемогуществе Создателя. Когда грандиозная вспышка молнии озарила надгробия и когтистые ветви деревьев, Али увидел перед собой (или же так ему почудилось) еще одну, чужую фигуру - не из числа его спутников - фигуру Разбойника или Грабителя, хоть они и не действуют в одиночку - но при следующей вспышке ее и след простыл!
В Янине Али расплатился и распрощался со своим драгоманом и со слугами, снял европейское платье и вместо него облачился в туземное одеяние. Заткнул за широкий кожаный пояс меч, когда-то подаренный ему пашой, - меч, привезенный из Англии, теперь далекой и неосязаемой, будто сновидение. Далее Али пустился в путь один и поднялся с равнины к подножию албанских гор, очутившись в один из вечеров на перевале, откуда открывался вид на Столицу того самого паши, которому он когда-то служил и чей меч носил на поясе. Закатное солнце золотило минареты, недвижный воздух отдавал тленом, каменистая дорога оставалась той же, что и прежде, - но сам город переменился. Владычество паши подошло к концу - и там, где некогда в ожидании его Милостей собирались толпы просителей - где в темных накидках расхаживали турки, доставлявшие послания от султана, - где сновали чернокожие рабы и выступали покрытые попонами кони под мерную дробь огромных Барабанов и выкрики мальчиков с Минарета, - теперь царило безмолвие, внутренние дворы пустовали, и лишь кое-где торчали мнимые калеки, слишком обнищавшие или слишком ленивые, чтобы подыскать себе иное занятие, да ковыляли хромые клячи - и это там, где некогда высоко вскидывали головы и позвякивали упряжью 200 иноходцев паши!
Али недолго задержался там, чтобы поразмыслить над бренностью земного великолепия. Он переменил лошадь, навьючил корзины с поклажей и отправился дальше в одиночестве - к обагренным вершинам за чертой города; по ночам, завернувшись в плащ, спал на земле, если не удавалось выпросить приюта где-нибудь в Сарае или Хлеву; продвигался вперед и вперед, пока, сам не зная, по каким приметам, - не встретив ничего знакомого, ни поворота, ни памятной вершины или разлога, ни поселения, - не почувствовал вдруг, что оказался на родных холмах! Однако это были уж не те холмы - ибо "нельзя вступить в одну и ту же реку дважды": река уже иная, и мы не те, что прежде. Али тщетно вглядывался в себя, стараясь найти того мальчика, который некогда бродил здесь, под этим небом нарывался на приключения, любил, дрался, ел и спал, - но он пропал бесследно. Взрослый человек - чьи мысли, даже если он обращается к своей душе, звучат по-английски, - обводит взглядом голые камни и безжизненные уступы и думает: как безрадостно все, что меня окружает! - Но с какой неистовой силой притягивают Али родные места! Спускаясь на равнину по склону, образованному потоком и заваленному камнями, Али размышлял: "Там я бродил… Там пас стадо… Там, в давно заброшенной крепости, укрывался от грозы… А там - там…" Но при этом он даже мысленно не называл имени той единственной, которая бродила вместе с ним, однако в груди у него таилось это имя, как во чреве женщины таится Дитя - и точно так же оно росло и крепло.
Али спустился по склону в кедровую рощу, где ожидал (хотя и не мог в том признаться) увидеть источник чистой воды - не тяжелой воды, как говорят албанцы, но легкой: они способны определить воду на вкус с той же тонкостью, с какой знаток распознает различные сорта Кларета. Источник оказался на месте, прикрытый пирамидкой из камней, - приблизившись, Али стал незамеченным свидетелем перепалки мужчин и женщин, стоявших по берегам ручья. Путник уяснил, что пререкания шли вокруг права брать воду: мужчины запрещали женщинам приближаться к источнику, а те возражали - громко и поистине мужественно, так что скорого разрешения Спора не предвиделось; но тут появился Юноша - лицо его, во всяком случае, было еще безбородым - с длинным ружьем и пистолетом, заткнутым за пояс. Али заметил, что женщины приободрились, а мужчины растерялись - кратким словом и взмахом руки юноша прекратил Дебаты; мужчины (не без сердитых выкриков и воинственных жестов) удалились, позволив женщинам наполнять кувшины. Юноша стоял поодаль, словно наблюдая за ними, - ружье он вскинул на плечо, придерживая приклад ладонью, как обычно поступают с длинноствольным оружием албанцы.
Когда женщины, водрузив кувшины на головы, отправились по тропе восвояси, Али двинулся к юноше - тот обратился к незнакомцу с приветствием - и Али утратил дар речи.
Красота присуща не одному лишь прекрасному полу - исход спора в пользу женщины не был бы предрешен, выступи судьей некий Тиресий, обладающий богатым опытом и наметанным глазом. Но вот смешение двух родов красоты встречается редко - причем красоту оно не приумножает, а губит, как мужскую, так и женскую - последнюю в особенности. Щекотливый, бесспорно, вопрос, но Али им не задавался: с первого взгляда он понял, что перед ним стоит девушка - причем красавица - и такая, что его сразила немота и слова приветствия замерли на устах. Девушка, нимало не смущенная, отстранила ружье и дружески протянула Али правую руку, как сделал бы всякий мужчина при встрече с незнакомцем - открыто и спокойно, окидывая его хладнокровным изучающим взглядом - тем самым, какой старались усвоить все мальчики и все Юноши, которых Али знавал на службе у старого паши. И все же она, как и Али, замолчала, когда он подошел к ней вплотную, - молчание ее было вопрошающим - хотя и по иной причине, нежели у Али.
"Странник, я тебя знаю?" - спросила наконец Дева-Юноша голосом, приглушенным от догадки, о которой Али и не подозревал.
"Думаю, что нет, - ответил Али. - Хотя в давние годы я жил здесь, но долгое время отсутствовал, и человек, которого ты перед собой видишь, совсем не тот, кем я был тогда".
"Да-да! - подхватила она. - Не тот человек - и я тоже не была прежде той, кого ты перед собой видишь. Назови мне свое имя".
"Меня зовут Али".
"Что ж, тогда, - произнесла девушка и села, словно не могла устоять и ноги ее подкосились. - Тогда я не стану называть себя - нет, не стану!"
Ей и не нужно было называть своего имени, которое ты, Читатель, угадал страницей-другой раньше, - Али отстал от тебя в сообразительности, поскольку не знал (да и не мог знать), какого рода повести стал персонажем, но что тебе наверняка известно! Однако догадка забрезжила у Али в сознании - он тоже опустился рядом с женщиной-воином, устремил взгляд на нее - и не в силах был вымолвить ни слова.
Согласно утверждениям - или предположениям - древних авторов, легендарные Амазонки обитали в краях, именуемых ныне Албанией, и старик Эвгемер, случись ему разбирать этот вопрос, предположил бы, что рассказы о воинственных женщинах, восходящие, насколько мне известно, к Гесиоду, возникли на основе здешних обычаев. Коль скоро у этого сурового народа все не черное считается белым, а все не женское - мужским, Женщина во всем подвластна Мужчине: при необходимости она - вьючное животное, а при рождении - Товар, продаваемый будущему мужу, едва только ее отлучат от груди, за столько-то "пара" - мелких монет наличными, остаток же уплачивается с передачей из рук в руки по достижении девушкой подходящего возраста. (Некогда на столь же холодном расчете основывались браки Царственных Особ: возможно, так продолжается и теперь - хотя у британских монархов взаимная симпатия и перевешивала все прочие соображения.) Брачные узы, заключенные в пеленках, не могут быть расторгнуты по достижении совершеннолетия: отвергнутая Супруга или Супруг пятнают честь семьи, и оскорбление должно быть смыто кровью. И все же (молю читателя о терпении - суть моей Проповеди прояснится, а тем временем Али и девушка в мужском одеянии так и взирают друг на друга в изумлении) - могло случиться так, что девушка по достижении брачного возраста отказывалась выйти замуж за уготованного ей мужа. Если она выказывала непреклонную решимость и храбро противилась любому нажиму, пренебрегая даже угрозами для жизни, ее порой прощали - но с одним непременным условием: отрекшись от суженого и от готового принять ее дома, упомянутого в договоре, она перед Советом Старейшин давала торжественную клятву, что не вступит в союз никогда и ни с кем! Теперь - навеки оставаясь незамужней, никому не подчиненной и независимой - она не вправе считаться женщиной и должна сделаться Мужчиной - поскольку быть никем ей нельзя. Ее одежда, повадка, оружие, обязанности, которые она выполняет (или от которых уклоняется), лошадь - все должно стать мужским: для всякого глаза она обязана следовать мужской природе - и горе той, кто об этом забудет! - за ее жизнью ревниво следит не один дом, а два - да и сама Дева не безоружна!
В памяти Али вдруг всплыл этот диковинный устой жизни: ему вспомнилась старуха, которую он знал ребенком, - жившая одиноко, без мужа, точно Монахиня, - и он понял не только что за девушка перед ним, но и кто она такая.
"Иман! - выдохнул он. - Это ты!"
Тут Иман отворачивается, словно устыдившись, что Али застал ее в таком виде, - хотя наедине с собой она была воплощением горделивого довольства и взирала на мир, словно он ей принадлежал. Но тотчас Иман вскидывает голову и взглядывает на Али - она первой распознала его, товарища детских лет, - и смеется - так он переменился - Али смеется в ответ - и говорит, что в сердце и мыслях у него она по-прежнему Дитя - точно такая, какой он видел ее в последний раз, - Иман отвечает тем же - теперь им необходимо подольше всмотреться в глаза и губы, руки и волосы - в облик, знакомый издавна, и в облик новый, доселе незнакомый, - язык им не повинуется, хотя сказать нужно многое. Наконец Иман робким и нежным движением - теперь от ее мужественности не осталось и следа - заворачивает свободно висящий рукав Али, чтобы увидеть давний памятный знак. Потом закатывает и свой рукав: у нее на руке точно такая же отметка, изображенная ею самой словно бы наугад, по памяти, кое-как - но точно такая же. И тогда годы, их разделившие, исчезают, будто их и не было вовсе, и оба становятся теми, кем были, - единой душой на два существа, без препон и преград! Однако, когда Али тянется к руке, которую прежде почти не выпускал из своей, Иман отстраняется, словно почуяв опасность.
"Расскажи, - просит Али, - жив ли наш престарелый дедушка? Расскажи мне, что с тобой происходило, почему ты стала такой. Разве некому было тебя опекать?"
"Дедушка умер, - отвечает Иман. - Умер давно - я покажу тебе, где он лежит. Он не переставал горевать по тебе. Пока он не умер, мне позволялось жить одной и ухаживать за ним, но потом старейшины задумали выдать меня замуж - за старого Вдовца, нуждавшегося в Служанке, - а я отказалась".
Отведенная в жилище Вдовца, Иман отвергла его притязания - боролась с ним свирепее тигра (уж Али-то знал, как) - и при малейшей возможности убежала на Пустошь, не думая, останется жива или нет. Пойманная соплеменниками, она в яростной решимости сражалась и с ними: клялась, что, если ее вернут к назначенному fiancé, она убежит снова, или ночью перережет ему горло, или наделает еще много дел - каких именно, в точности она и сама не знала, но только они станут "ужасом земли". Во избежание побега Иман связали кожаными ремнями, однако она перегрызла узы и убежала вновь - была снова схвачена - и тогда, не заручившись ничьей поддержкой, потребовала разрешения принести обет Целомудрия - тот самый, что предусмотрен законами.
"Ты настолько ненавидела этого старика, что пожертвовала всем, лишь бы избавиться от его притязаний?" - спросил Али - Иман же ответила, что не питала ненависти к нему - ни к другим мужчинам - нет-нет - причиной тому была не ненависть, - тут она опустила глаза и натянула капюшон пониже, чтобы он не увидел ее лица.
Так она не любила ни разу? Прожила все эти годы - Весну своей жизни - в отречении от мира, подобно монахине? Неужели ни один Юноша из числа тех, кто сторожит стада, или разъезжает верхом на службе у паши, или охотится на Кабана, не заставил ее сожалеть о своем поступке, о сделанном ею выборе? "Что ты, о каком выборе? - воскликнула Иман. - Выбор у меня был невелик - либо жить с нелюбимым, либо умереть. Я решила не умирать - вот и все - и вот…" Она вскинула голову, и на губах у нее заиграла улыбка, а в глазах вспыхнули огоньки: "И вот, я разъезжаю верхом, я охочусь, я имею слово в Совете. Разве этого мало? Больше любви - или нет? Скажи мне".
"Немногое известно мне о любви, - отвечал Али, - разве что ее цена - не знаю, что можно взять за нее взамен. Иман! Теперь, когда я нашел тебя - а ты меня, - я вижу, что ты потеряна для меня столь же безвозвратно, как если бы я и не возвращался из той проклятой страны, куда меня отвезли!"
Иман молчала - она выпрямилась, побудив и Али встать с места. Проникновенная нежность выразилась в ее чертах, а глаза, устремленные на него, наполнила неизбывная печаль: этот взгляд - было единственное, что в ней нисколько не переменилось. "Пойдем, - произнесла она. - Я отведу тебя в Совет, и мои собратья радушно тебя примут: ведь ты почитался мертвым - и вот вернулся. Не спрашивай больше ни о чем!"
Молчанием встретили возвращение Блудного Сына суровые Пастухи: когда Али объявил свое имя, большинство из них не выразило никакой радости - но и неодобрения тоже - один без улыбки протянул ему руку - другой с любопытством осмотрел его лошадь, поклажу (что там внутри?) и попросил показать меч, знак былой милости прежнего паши, - а третий отвернулся, не ответив на Приветствие - по той же самой причине: Али (как он слышал) состоял в воинстве у паши, который истребил весь его род. Али попытался описать им свои похождения среди Неверных, но они мало что поняли из рассказа - посмеялись, сочтя все шуткой или блажью, - скоро им наскучило нагромождение небылиц, в которых они Али заподозрили, - и на том он с ними расстался. Тем не менее права Али в Совете никто не оспаривал - ему подыскали кров и (когда ладони его загрубеют) обещали найти работу.
С Иман, конечно же, дело обстояло иначе - с ней он словно бы открыл книгу, давным-давно захлопнутую и закрытую на застежки, - книгу времен ранней юности; иные страницы он забыл или превратно запомнил - иные до сих пор знал наизусть. Али с Иман, как бывало прежде, лежали рядом в тенистой долине, вслушиваясь в сонное полуденное безмолвие - и припоминали, какие чувства переживали тогда, не умея их назвать. Али ощущал, как в душе у него пробиваются давно заглохшие прозрачно-чистые ручьи. Теперь-то он знал, как их назвать, - и знал, куда некогда они готовы были устремиться, - знала об этом и Иман - но теперь обоюдное целомудрие береглось данным ею обетом, как прежде - детской Невинностью: их наполнял прежний восторг, не находивший выхода. Рука Иман касалась руки Али - и тут же отдергивалась - она отводила глаза - сохраняя на лице улыбку, - Али вздыхал и отворачивался - они должны были избегать уединения - и оба понимали это.