"Если я тебя и знаю, - говорит Али, - то лишь как Тень, от которой не могу отделаться, а она выслеживает меня, ненавидит, ищет моей погибели и сейчас спасла мне жизнь - когда худшего зла мне нельзя было причинить! Я не знаю тебя!"
"Я лорд Сэйн", - произносит поверженный.
"Не смей надо мной смеяться! - восклицает Али. - Я видел его мертвым. Ты - не он".
"Не он - но его наследник".
"Что? Его наследник! У тебя есть на это права? Предъяви их - и получишь все! Не стану же я цепляться за имя?"
"Вложи меч в ножны. Смерти моей ты не хочешь. Говорю тебе, что я - лорд Сэйн: ибо я его сын, твой брат - старший брат!"
При этих словах - неведомо как и почему - Али уверился, что он услышал чистую Правду - и встретился глазами с глазами брата. И все же не дрогнул, не смягчился - по-прежнему упирая острие меча в горло противника.
"Позволь мне встать, - сказал этот противник, его брат. - Предстоит совершить печальный обряд. Я помогу тебе, если ты примешь мою помощь. Потом я изложу свою историю. Тебе она может сослужить службу, а если нет - расправься со мной по окончании рассказа, как то было определено Шахразаде, хотя моя история - совсем не сказка".
Али в отчаянии выпрямился - и отбросил меч на песок. Да, это правда - он вовсе не желал смерти незнакомца. Безумец перед ним или одержимый злым духом, говорит он правду или нет - Али не заботило - ничто на свете его не трогало, кроме мысли о недвижном теле, лежавшем на камнях; руки и ноги Иман были бессильно раскинуты; угасшее лицо застыло и побледнело. Али почувствовал, как из него самого уходит жизненная сила, колени его подкосились - и он упал рядом с сестрою, положив голову на коченеющую грудь. Узел, туго-натуго стянувший его дух, - узел, завязанный его отцом в начале жизненного пути, казалось, теперь вот-вот его задушит, прервет дыхание - ничего другого Али не желал! - и отцветшее, изнуренное сердце разорвется наконец.
"Взгляни, - проговорил его враг или друг, - видишь вон там, на Берегу, сухой валежник и остов брошенного судна - колючий Терн - давай сложим все это для погребального Костра. Разве это не обычай твоих сородичей?" Али ничего не ответил, однако поднялся с земли. "Идем, - продолжал тот, - пока еще светло, а молва не достигла людских жилищ. Острый меч тебе пригодится - сруби вон тот терновник, возложим его на костер!"
Али проделал все это - по-прежнему не проронив ни слова. Оба работали до конца дня, пока не соорудили для Иман ложе; Али завернул ее в длинный мужской плащ с капюшоном, который она носила, именуясь мужчиной, - а затем и в свой собственный, плотнее укутав лицо и руки, поскольку не в силах был смотреть на то, как их будет пожирать огонь. Вокруг одра они раскидали обломки Плавника, в изобилии выброшенные на берег, и ветки терновника, срубленные Али. Они трудились бок о бок, нагромоздив высокое ложе - с тем, чтобы пламя занялось быстро и костер скоро прогорел. Далее спутник Али извлек из своего вьюка трутницу и с помощью сучьев и морских водорослей разжег огонь, который Али не позволил ему поднести к погребальному костру, - этот долг исполнил он сам, с протяжным стоном - лишь так он был способен отдать дань скорби - да, сердце его было разбито, хотя сам он об этом и не знал: ведь он сохранил жизнь, зрение, свободу - но, вопреки утверждениям Поэтов, наши Горести не разрывают сердца на клочки, и те продолжают биться, даже разбитые и без надежды на исцеление.
С вечера до полуночи оба простояли на песке, иногда опускаясь на колени. Высокое пламя завидели в ближней деревушке, и несколько смельчаков подобрались ночью посмотреть, в чем дело, - увидев подле костра две фигуры, они удалились в благоговейном страхе, спасаясь от Лукавого жестами-оберегами. Костер пришлось возвести повторно, пока огненная геенна в его сердцевине не исполнила должное - и там остался один только Пепел: в нем слабо мерцали красноватые угольки, переливаясь жаром, который, казалось, таил в себе жизнь, но ее там не было. Когда ночь подошла к концу, костер почернел, зачах и угас, оба плакальщика - священнослужителя - участника похорон (как бы ни называть тех, кто отдал покойной последний долг и свершил все необходимое) покинули останки и приблизились к морю, над которым предстояло взойти Солнцу (если предстояло), и разделили между собой хлеб с вином.
"Расскажи мне, - заговорил Али, - все, о чем должен поведать, как обещал. Думаю, лучшего способа провести день не будет. А потом мы с тобой расстанемся - надеюсь, навсегда".
"Согласен", - ответил его спутник и приступил к повести, которая будет изложена в следующей Главе.
Примечания к двенадцатой главе
Теперь я не знаю, суждено ли мне дожить хотя бы до того, чтобы закончить эти заметки. Не в силах оглянуться на прошлое Весь этот месяц почти ничего не делала, только лежала на спине, а если и это не помогало, бродила по дому - скиталась по залам и лестницам в поисках уж невесть какого облегчения. Мой старый друг Опиум не столь предан мне, как прежде, но, боюсь, я слишком многого от него требую. Еще так много предстоит сделать закрыв глаз а, вижу буквы и цифры - так после долгого вечера за картами мерещатся одни только карты двойки-тройки-шестерки картинки без толку и смысла хочется к морю спать примусь снова завтра утром
1. Альпы: После смерти отца не прошло и двух лет, как меня повезли за границу постоянные компаньонки моей матери - три дамы, которых я с наслаждением именовала Фуриями - за их непомерное внимание и неусыпную слежку, а также усердие, с каким они докладывали матери о малейших проявлениях наследственной слабости или распущенности. Мне тогда было одиннадцать лет. Сначала мы отправились в Швейцарию - к озеру, которое мой отец всегда называл на старинный лад Леманом: на его берегах он жил после развода, хотя тогда я этого не знала - не знала ничего, разве что он жил и умер. Сейчас я оглядываюсь и вижу, как собирала в те дни гербарий и коллекцию камней, - с детства мне нравилось узнавать новое, изучать, как устроен мир и его составные части; понимаю, что ходила почти по тем же тропам, что и отец; время как будто сжимается, и я оказываюсь там, где когда-то был он, и мы все-таки вместе.
Совсем неподалеку от того места, где жили мы с Фуриями, стоит Вилла, где лорд Б. встречался с четой Шелли после отъезда из Англии. Возможно, я даже видела ее, бродя по окрестностям, однако ни о чем не подозревала. Под этим кровом, если полагаться на утверждение миссис Шелли в ее Предисловии к роману "Франкенштейн, или Современный Прометей", каждый из трех друзей приступил к прозаической повести. Байрон, как принято считать, свою не закончил. Не знаю, лежит ли она передо мной. Возможно, в Будущем - если эта повесть станет его достоянием (а я сделаю для этого все возможное) - найдутся новые доказательства того, что повесть та самая - начатая им и потом спрятанная. Спрятано было многое, однако сокрытое не уничтожается, тогда как доступное, случается, пропадает.
2. Владычество паши: Али-паша, подразумеваемый здесь, был убит турецким агентом в 1822 году. Байрон обходит это событие молчанием, заставляя предположить, что глава была написана еще прежде того.
3. Амазонки: Легендарные амазонки, по мнению большинства историков, обитали в Скифии. Грек Эвгемер известен своим учением, согласно которому сказания о богах и божественных существах возникли просто-напросто из непомерно преувеличенных преданий о подвигах героических воинов-предводителей в давние времена. Не знаю, основано ли описание албанских обычаев на фактах или же является плодом фантазии; в путешествии по Албании (недолгом, вопреки позднейшим его утверждениям) Байрона сопровождал нынешний лорд Бротон, который до сих пор не ответил на мою просьбу сообщить относящиеся к этому путешествию подробности.
4. веселье сделалось безудержным: "Танцуйте же в безудержном веселье" ("Паломничество Чайльд-Гарольда").
5. дети Адама: Та же тема развернута в драме лорда Б. "Каин", где любимая жена Каина приходится ему также и сестрой. Сестру Али было бы точнее назвать единоутробной, единственная же сестра лорда Б., миссис Августа Ли, была ему единокровной. Сестре-жене в "Каине" он дал имя Ада. Августа Ада Ада Августа ада ад
6. отцветшее, изнуренное сердце: "Отцветшее не разорвется сердце" - "Лара".
7. погребальный костер: Не перестаю поражаться: хотя, согласно всем свидетельствам, которые мне удалось собрать, эти страницы написаны лордом Байроном до того, как он поселился в Пизе и Ливорно - и, следовательно, до гибели Шелли во время морской бури, - здесь изображен погребальный костер на побережье, пожирающий тело дорогого человека и проч. - все настолько сходно с тем, чему только предстояло произойти, что при чтении этого отрывка по мне пробежала дрожь, как при встрече с чем-то сверхъестественным. Вот что лорд Б. написал мистеру Муру о том дне в Леричи, когда тела Шелли и его друга Уильямса были преданы огню: "Вы не можете себе представить необычайное впечатление, производимое погребальным костром на пустынном берегу, на фоне гор и моря, и странный вид, который произвело пламя от соли и ладана". И однако, представление об этом у Байрона сложилось заранее, причем точное. Говорят, будто Шелли заметили, когда он шел лесом возле своего дома в Ливорно, но когда друзья его окликнули, он не обернулся и скрылся из виду; в тот самый день он утонул. Что же такое Время? Течет ли оно только в одном направлении? Или же это стремительный поток, который уносит с собой одни предметы быстрее, а другие - медленнее: листья, сучья и гальки могут меняться местами, обгонять друг друга, сталкиваться и сцепляться, увлекаемые между тем дальше и дальше? Иногда я думаю, что между рождением и смертью мы проживаем множество жизней - и только одну (или две) воспринимаем осознанно; прочие протекают параллельно, незримо - или же текут вспять, пока та единственная, которой мы заняты, движется вперед. Выразить это словами нельзя: можно ощутить только в сновидениях или под действием неких возбудителей - впасть в состояние, когда два явления все же могут одновременно занимать одно и то же место.
Глава тринадцатая,
в которой Повесть рассказана, однако не окончена
"Какое имя выбрали для меня отец с матерью, я не знаю, - начал свой рассказ собеседник Али. - Отец не даровал мне никакого, я не был крещён. Появился я на свет из чрева матери до срока, не вполне к этому готовый, "медвежонок, что матерью своею не облизан и не воспринял образа ее". Отец полагал - вернее, надеялся, - что я не доживу и до первого вечера своей жизни. Он почитал лучшим, чтобы меня вовсе не кормили - и я мирно покинул бы свет наиболее милосердным способом; он был уверен в том, что распоряжение будет исполнено. Матери, однако, при тайном содействии служанок, удалось меня спрятать - и кое-как, с трудом, но я выжил. Безымянный - недозрелый - отринутый - украдкой вскормленный - жалкая личинка не от мира сего: вот таким я в него вступил.
Не прошло и двух недель, как лорд, мой отец, разоблачил обман и, по-прежнему считая ребенка нежизнеспособным, в гневе отлучил меня от материнской Груди и, передав няньке из домашней челяди, велел отослать ее вместе со мной в отдаленную деревушку, откуда она была родом. Без лишнего шума сунул ей кошель с серебром и намекнул, что его не огорчит, если я по той или иной причине опочию, в чем он нимало не сомневался".
"Не понимаю, каким образом ты обо всем этом узнал", - заметил Али.
"Я и не знал, пока не подрос: добрая женщина, взявшая у моего отца деньги, не смогла исполнить то, за что ей было заплачено. Вместо того она разыскала среди земляков семейную пару, чей младенец неделю назад умер от лихорадки: они, за ту же сумму, согласились взять меня к себе, после чего моему отцу было отправлено чаемое известие.
Итак, я вырос среди простых селян: они знали только то, что меня взяли из дома лэрда, но кем я был - понятия не имели. Звали меня Энгус - другого имени я никогда не носил: в шотландских преданиях это имя юного скитальца - королевича, воспитанного в чужом доме; впрочем, я так и не выяснил, насколько это осознавали те, кто дал мне имя. Оснований для того, чтобы малец оставался изгоем, было достаточно. Подрастал я, как сказано, не особенно крепким и статностью не отличался; хотя супруги, воспитавшие меня как своего, относились ко мне хорошо, я больше всего думал, как бы сбежать из родных краев, где меня сторонились как подменыша и осмеивали как заморыша (если не хуже того), - для местных жителей Религия была связана не с исходившей из Глазго Теорией Нравственных Чувств, но с непримиримой проповедью суровых замшелых пророков. Телесный недостаток, по их представлениям, ясно свидетельствовал о немилости Всевышнего - а значит, о благосклонности Сатаны: в том краю ведьм еще отправляли на костер. Поговаривали, будто у меня Дурной Глаз, и, во избежание последствий, предлагалось сделать мне на лбу надрез в форме Креста: поскольку глаза - это окна Души, как утверждают не одни только поэты, то из моих явным образом могло проистекать зло, которого благонравному люду желательно избегать! Мои добрые опекуны, хорошо понимая, что ни душой, ни телом мне не суждено стать им опорой в старости, в конце концов позволили мне их покинуть: когда по достижении шестнадцати лет я решился на морскую карьеру, они вручили мне тот самый кошель с серебром моего отца, который лежал вместе со мной в переданной им корзине".
"Воистину добрые люди!"
"Но эти деньги принадлежали мне, - пожал плечами Энгус, - как и многое другое, чем, по всей видимости - и вполне вероятно - мне не суждено было воспользоваться. В тот день, когда я двинулся к побережью и гавани, на дороге меня остановила нянька, которая забрала меня из отцовского дома, и там, благословив и напутствовав, открыла мою историю, тебе теперь известную. Я узнал две вещи: первое - что я наследник рода Сэйнов и правопреемник земельных владений моей матери, включая и тот клочок, на котором стоял; а второе - что отец желал мне смерти и уготовлял ее. Я поклялся, что, как бы далеко меня судьба ни забросила, я вернусь, чтобы ему отомстить и увидеть крушение его дома".
"Твоего собственного".
"Я ничем не обладал. То, чего у меня не отняли, я отшвырнул прочь и даже не оглянулся. У меня не было - и нет - ничего, кроме способности действовать по собственной воле - даже если она направлена против меня самого".
"Точно так же говорили и о нем, - отозвался Али. - И я тоже это в нем видел".
"Я его сын".
"Я тоже".
Энгус смерил Али взглядом, и по лицу его пробежала улыбка - страшная улыбка презрительного торжества. "Тогда я поставлю перед тобой зеркало, брат мой, вглядись - и вглядись хорошенько! - и скажи мне, что ты там увидишь".
"Нет, - Али невозмутимо выдержал его взгляд. - Если ты был ничем, ничем был и я: кем я стал - это сделал я сам. Тот же путь открыт для тебя. Продолжай свою историю. Ты отправился в море?"
"Да, - подтвердил Энгус. - Если ставишь перед собой цель, как в то время поставил ее я, когда все твои мысли направлены на неизбежное деянье, на непременные шаги к нему, - внутреннее сосредоточенье позволяет не замечать повседневную работу, какой бы тяжкой и нудной она ни была, - и не возражать против нее: напротив, делаешься особенно внимателен к назначенным Заданиям, поскольку для каждого есть свои Причины, а впереди, пусть как угодно далеко, маячит завершение. Так мститель может походить на Святого, исполняя каждодневные обязанности, ибо все помыслы его обращены к будущему блаженству. Так я сделался Моряком, невзирая на свои недостатки, - трудился за двоих, и трудился на совесть. Я усвоил, и довольно быстро, безоглядный кураж (если его можно так назвать), необходимый в кубрике, чтобы тебя не затоптали более сильные и сплоченные сожители, - ты должен внушить, что, если тебя заденут, ты не задумываясь перережешь им глотки, пусть тебя за это и вздернут на рее.