- Я ведь не пью совсем, - сказал я в оправдание своей нелюдимости.
- Ну и что с того?.. - тем же обиженно-наставительным тоном начал Морелон, и тут чудовищный, дикий смысл моего заявления ожег ему мозг. - То есть как это… как это понять?.. Совсем ничего?.. Ни капли?.. Не надо, Яклич, не надо загинать. Я ведь с тобой по-хорошему.
- Честное слово! Здоровье не позволяет.
- Всем позволяет, а тебе не позволяет?.. Вон Петрович не хуже тебя больной, а навещает.
- Да он же уехал отсюда. Еще в прошлом году.
Морелон долго смотрел на меня, скосив по-птичьи глаз и не поворачивая головы.
- Неужто я этого не знаю? Уехал. Дом продал и уехал. Но приезжает ко мне. Вместе с сыном-юристом. Сын у него юрист или нет?
- Не знаю.
- А не знаешь - молчи. Приезжают лигулярно. Мы с ним все обсудим, без этого не отпускаю. Конечно, и угощенье ставлю. Все чин чином. Значит, берешь картошечку? - без перехода сказал Морелон, так спокойно и уверенно, что, будь у меня деньги в кармане, я бы не удержался.
- Говорю - мы уже взяли!
- Я слышал, Яклич, слышал. Не глухой. Но мне, хоть убейся, нужно ее продать.
- Ну и продавай на здоровье.
- Кому?.. Кому я ее продам, если все разъехались? Некому мне продать, окромя тебя. Мне восемь рублей во как нужно!.. - Он резанул себя по горлу ребром ладони и вдруг отпрянул от меня, вобрав голову в плечи. При этом он весь встопорщился, будто снегирь в мороз, раздулся, сильно увеличившись против своих обычных размеров.
Мы как раз шли мимо проходной пионерского лагеря. И от этой проходной ко мне шатнулся весьма известный в поселке человек, по-цыгански смуглый и чернявый, - Мишка Волос. Я не понял брезгливо-враждебного движения Морелона. Волос был поселковый старожил, добродушный малый с некоторыми странностями. Трезвому ему можно было доверить алмазный фонд, но если душа горела, Волос отбрасывал все запреты. Он не воровал в обычном смысле слова, а тянул в открытую, что ближе к рукам: грабли, лопату, мотороллер; мог сорвать калитку, фонарь, унести на глазах хозяина мешок с цементом, лист фанеры или ручную косилку. Его всегда брали на месте преступления, он не оказывал сопротивления, не оправдывался, не врал, не придурялся, но с растерянно-стыдливой улыбкой пытался удержать чужую вещь. Закон долго был мягок к Волосу, но в последний раз ему влепили на всю катушку. В поселок он вернулся, будто с курорта, загорелый, хорошо подсушившийся, с просветленным взором. Обошел дачи, со всеми сердечно поздоровался, расспросил о житье-бытье и хватко включился в работу. В отличие от Морелона он все умел, любое дело горело в его руках. По-моему, Морелон ревновал к Мишкиной популярности. Волос даже не глянул на соперника; пожав мне руку, он попросил закурить и на бутылку.
Получив отказ и в первой, и во второй просьбе, как-то нежно опечалился. Видать, предчувствие дальней дороги опахнуло душу. А был он уже немолод, бродячая жизнь становилась трудна изношенному сердцу…
- …Нашел с кем дружить, Яклич! - Морелон поджидал меня за поворотом шоссе. - Это ж тунеядец.
- Хорош тунеядец! Он всегда и работе.
- Хабарит. - Морелон исходил презрением. - Которые люди труд уважают, те на полставке.
- Уж больно ты строг!
- Я же знаю, что говорю… Он с утра о водке думает.
- Будто он один!
- Другие опохмелиться ищут. А он - чтобы снова морду налить. Две громадные разницы.
- Не такие уж громадные.
- Нет, Яклич, ты завязал и ничего не помнишь. Уж лучше помолчи. Мишка этот, - Морелон понизил голос, - в ресторан ходит.
Недавно в соседнем поселке, у шоссе, открыли столовую, которая вечером, ничего не меняя ни в ассортименте блюд, ни в ценах, объявляла себя рестораном и готова была обслуживать свадьбы, служебные банкеты и прочие праздничные застолья. Вечер отличался от дня лишь тем, что водочные бутылки переселялись из-под стола на столешницу.
- Не все ли равно где пить? В ресторане чище.
- Спасибо, Яклич! Удружил! Нет уж, меня ты в ресторане не ищи. Я тебе не Волос, а человек семейный. У меня порядочность есть.
Он посмотрел на меня почти умоляюще:
- Прошу тебя, Яклич, не ходи туда. И не слушай Волоса. Он же отчаянный. Одно слово - цыган. Там не то что деньги, себя потеряешь.
- Неужто там так опасно?
- Самое ужасное место на земле. Водку пивом запивают. Исключительно. Музыка орет, аж глохнешь… Ладно, заболтался я с тобой, а дела не делаю. Берешь картошку-то?
- Я же сказал тебе…
- Мало ли что сказал!.. День рождения у дочки, надо подарок купить.
- Какой подарок?
- Куклу.
- Твоя дочь играет в куклы?
- А как же? Шесть лет - самая игра. Через год в школу пойдет, тогда уж не до кукол будет.
Мы не следим за чужим временем, да и за своим тоже.
- У тебя шестилетняя дочь?
- Ты, Яклич, глупый или притворяешься? Я же молодой. А жене и тридцати нет. Ты жену мою видел когда?
- Н-нет.
- Красавица! Самая красивая женщина в микрорайоне. И дочку не хуже себя родила. Синеглазка, веселая!.. Я ведь тоже из себя ничего. Сейчас малость поистерся. А и то, дай мне в баню сходить, побриться, сорочечку чистую надеть - любая засмотрится… У тебя сколько с собой денег?
- Ни копейки.
- Кто же без денег со двора идет? - облил меня презрением Морелон.
- Ты, например.
- Сравнил! У меня картошка.
- А где ты собираешься куклу покупать?
- В продовольственном, где же еще? - сказал он сердито, раздраженный моей оторванностью от жизни. - У нас другого нету.
- А в каком отделе - мясном или бакалейном?
- В кондитерском, конечно. Там и куклы, и голыши, и мячики, и барабаны с палочками. Я дочке давно обещался. Да ведь знаешь, как в хозяйстве - то одно, то другое… Капитала свободного не было. А сейчас отступать некуда. Что же, она так и вырастет без куклы?
- Неужели у нее никогда кукол не было?
- Были. Тряпишные. Личики краской наведены. Дерьмо. А таких, чтобы глазками моргали и "мама" вякали, не было. Они и в магазине-то первый год.
Мы вышли к реке. С моста незнакомый мужик забрасывал самодельную удочку. Вода в этом месте была почти черной, но прозрачной до самого дна, закиданного старыми покрышками, худыми канистрами, консервными банками; какими-то железяками. Над всей этой дрянью пластались, извиваясь, длинные жирные водоросли. Рыба здесь сроду не брала, о чем и сообщил Морелон рыболову.
- Тебе выше или ниже надо идти, а здесь только время убьешь.
- А может, я и хочу его убить? - насмешливо сказал мужик, циркая слюной из щербатого рта на бледного, давно издохшего червяка.
- Вот чудило! - удивился Морелон. Прислонив велосипед к перилам моста, он достал сигареты. - Неужто тебе больше делать нечего?
- А тебе? - спросил мужик, перебрасывая удочку ближе к берегу.
- Я картошку продаю. И вообще - на полставке, - вскользь сообщил Морелон. - Моих делов, милый, сроду не переделать. На мне, если хочешь знать, цельный поселок лежит. Спроси хоть его, коли не веришь. Правду я говорю, Яклич?
Я промолчал, и Морелон принял это как подтверждение.
- Вот видишь! - сказал он рыболову и закурил. Затягиваясь, Морелон глубоко всасывал худые щеки, на висках набухали грозные синие вены, и глаза вылезали из орбит. Наполнившись дымом от макушки до пят, он задерживал его в себе, чтобы каждая клеточка пропиталась никотином, а затем мощно, в два приема выдувал синими столбами.
- Ты бы все-таки тут не ловил, - пристал он опять к мужику. - Здесь она и в сезон не клюет. Ступай к плотине. Там хоть какой-то шанец есть.
- А мне он ни к чему, - скучно сказал мужик, оплевывая червяка.
- Тебе картошки на ушицу не надо? - деловито спросил Морелон.
- Чего пристал как банный лист? - с тоской и злобой сказал мужик. Вали отсюдова. Здесь вагон для некурящих.
- Ну и чикайся тут! - озлился Морелон. - Ему добра желают… Вот дубина!.. А мне некогда лясы точить.
Он паял велосипед за рога, пошевелил мешок, взбодрив картошку.
- Ладно. Гуляй, Яклич, раз здоровье требует. Я к академикам толкнусь. А насчет ресторана - держись крепко!.. - С этим добрым советом Морелон отбыл, а я заметил, что все это время дышал нормально.
Я еще постоял возле скучного рыболова, было что-то завораживающее в бессмысленном и вызывающем упрямстве, с каким он тщился ловить рыбу на дохлого червя в заведомо безрыбном месте. Так и не постигнув смысла его явления в пространстве - если тут действительно был смысл, - я побрел к плотине, где хорошо и грустно шумела вода. Затем сквозь золотой листопад старого березняка, опутанный нитями летучей паутины, я вышел к поселку и подумал, что могу вернуться домой…
Передышка оказалась недолгой. К вечеру я вновь мерил шагами поселковые аллеи, не в силах зачерпнуть пригоршню благодати из воздушного океана, омывающего мир.
Бродил я долго, и раз-другой в перспективе центральной аллеи мелькнула фигура одинокого пешего велосипедиста. Похоже, Морелон по второму кругу совершал свой безнадежный обход. Уже в сумерках мы столкнулись с ним.
- Все еще не продал?
Морелон развел короткими руками. Достал сигареты, закурил. Пальцы его дрожали. Он был человек, не избалованный фортуной, и всегда стойко держался против ветра, но эта неудача сломала его.
- Ладно, не переживай, - сказал я ему. - Завтра купим твоей дочери куклу.
- Берешь картошку? - просиял Морелон.
- Неужели тебе самому не надоело?..
- Как же так?.. - растерянно произнес Морелон. - У меня ничего больше нет… Даже флюгера. А я должо′н из своих пречистых подарок дочке сделать.
- Брось! - я уже устал от него. - Разве это твоя картошка?
- А… чья?.. - с запинкой сказал Морелон. - Я ее сам копал. Приложил свой труд.
- Копал - не сажал. Картошка чужая, нечего вкручивать.
- Обижаешь, Яклич. Она мне вовсе не чужая. Я ее на своем огороде накопал.
- Ври больше.
- Как бог свят! Жена каждый год картошку сажает. Хозяйственная!.. - с бледной улыбкой сказал Морелон. - Конечно, врать не буду, нарыл я утайкой. А все же картошка мне вовсе не чужая, а родненькая - по жене.
Темны извивы чужой души и вовсе непроглядны, когда тебе самому худо.
- Дело твое. Была бы честь предложена.
- Да что ж это такое?.. - сказал Морелон, мучительно морща свое маленькое безвозрастное лицо. - Значит, не отец ей куклу подарит, а чужой дядя?.. - Он топнул ногой, повернулся и, упираясь руками в руль, покатил прочь свой тяжелый велосипед с притороченным к багажнику мешком картошки.
А ведь недаром провел он столько часов с покойным Писателем. Они не разговаривали. Молчали, курили, иногда пили. Но такая тишина стоит многих речей. И Морелон умел слушать молчание Писателя. Неправда, что он ничему здесь не научился. Он научился чему-то более важному, чем всякая ручная работа. И какой он, к черту, Морелон? При чем тут долговязый, сухопарый, азартный и ничем не обремененный француз? И тут мне будто кто шепнул на ухо сроду вроде бы не слышанное имя.
- Николай Иваныч! - крикнул я. - Сушков!.. Погоди!..
Тишина. Затем тихо и сумрачно донеслось:
- Ну, чего тебе еще?..
Лунный свет
Рассказ
Он появился в моем подмосковном жилье ноябрьским звонким полднем, когда внезапный мороз сковал крепким ледком лужи, схватил и ожесточил слабый, плавкий иней на хвое, пустил длинную ледяную слезу по каждой березовой и осиновой веточке, по каждому прутику вербы и краснотала и сделал хлюпкий, квелый, чавкающий мир сопливой осени сухим, стеклянно-чистым и звонким. Хотелось верить, что это уже зима: затянется простор искрящейся пеленой, поникнут отяжеленные снегом сосновые и еловые лапы, воцарится особая снежная остужная тишина и душу настигнет тот благостный покой, что дарится нам лишь с наступлением на земле царства Корочунова.
Тут вот он и возник неумолимым посланцем мировой суеты, которой нет дела до нежной дремлющей благодати, - румяный, крепенький, круглолицый, в куртке из кожзаменителя, толстой вязки свитере, хорошо выношенных джинсах и высоких зашнурованных ботинках. Оказывается, мы договорились о встрече еще на той неделе, и он минута в минуту прибыл сюда из Москвы, хоть добирался на трех видах транспорта: метро, автобусе и своих двоих. Это напомнило мне о правилах гостеприимства, я помог гостю раздеться, усадил за стол поближе к печке и стал поить горячим чаем. Одет он был по вчерашней погоде, похоже, порядком окоченел. А я думал с тоской, что договаривались мы слякотным, черным, тяжелым днем поздней осени, когда безразлично, чем заниматься, лишь бы скорее пропустить мимо себя давящую осеннюю хмарь, а сейчас на земле - рай: вверху сине и прозрачно, внизу льдисто и сияюще, и, боже святый, как не хочется говорить о досуге, которого у меня никогда не бывает, к тому же не просто трепать языком - это еще куда ни шло, - а "рассмотреть вопрос с философских позиций".
Мой юный гость был философом и собирал материал для кандидатской диссертации, посвященной проблеме досуга современного человека. Он уже беседовал со многими людьми самых разных профессий и вот решил узнать мои соображения по интересующей его теме. Это было лестно, но беда заключалась в том, что я никогда не думал о досуге и даже не очень представляю, что это такое. Я всегда занят, мне каждый день не хватает двух-трех часов. Видимо, такова судьба писателя, пишущего "малую прозу", - слишком много сопутствующей суеты, съедающей время. Если же под досугом подразумевать отпуск, то тут и подавно нечего сказать. Отпуска у меня не бывает, я его себе не даю. Но иногда езжу в санаторий, где лечусь и работаю. Нигде так хорошо не работается, как в санатории. Раз в жизни, убежденный врачами, что надо дать полный отдых мозгу и нервам, я не взял с собой никакой работы, и тут же в голову полезли мысли о смерти. Неотвязные. Изнуряющие. Костлявая уселась мне на грудь, как андерсеновскому императору в сказке о соловье. Вконец измучившись, я сел писать рассказ, и смерть отлетела быстрее, чем при звуке соловьиного голоса, пробудившего в ней сладкую тоску по сырому, тенистому кладбищу - ее обители.
Я решил честно объяснить моему ученому собеседнику, как обстоит у меня с досугом. Он аппетитно пил чай с сухарями, грея красные, намерзшие пальцы о горячий стакан. Мне тяжело было его разочаровывать. Он спокойно и терпеливо выслушал мой лепет, допил чай и отодвинул стакан. Видимо, он уже привык к мозговой лености своих собеседников, и это его не обескуражило.
- Вам только кажется, будто вы ничего не знаете о досуге. Мой недавний звонок наверняка дал толчок вашей мысли. Вот и скажите об этом.
Мне вспомнился потерянный шелест едва пробивающего пространство невразумительного телефонного разговора, и я заговорил как под действием гипноза:
- Пушкин высоко ценил досуг. Он называл его пленительной ленью, блаженной ленью и ленью просто. Он считал, что именно в минуты такого вот созерцательного ничегонеделания, полной душевной свободы и происходит постижение мира, рождаются поэтические образы. В житейской суете ничего не создашь.
- Ну вот видите! - добро улыбнулся он. - Значит, по-вашему, Пушкин был за активный отдых?
- В каком смысле? Активный отдых - это, кажется, спорт, рыбалка, охота, туризм. Пушкин имел в виду что-то другое.
- Активный отдых надо понимать шире. Не то, что человек должен обязательно что-то делать, но он должен что-то приобретать, духовно обогащаться…
Так незаметно завязалась беседа. У меня ум, совершенно неспособный к обобщениям; я могу постигнуть данность, частность, хотя мне легче что-либо представить, чем уловить мыслью, но вот соотнести данное явление с другими, порой весьма далекими, найти таинственные связи, распространить сделанные выводы, накрыть ими большую группу разнородных фактов я органически неспособен. Этим завидным качеством обладал мой гость, у него действительно был философский ум, охватистый, цепкий, мускулистый. Меня раздражало, с какой легкостью он обнаруживает в частном общее, находит четкий рисунок в хаотической мозаике бытия. В совершенстве владея языком современной науки, он мгновенно облекал в чеканные формулировки мою бедную невнятицу. Порой мне начинало казаться, что я ему вовсе не нужен, что это просто визит вежливости. Нет, конечно, его интересовали частности, конкретные наблюдения, и он искренне радовался, что им тут же находится место в его стройной конструкции. Он добросовестно проверял себя материалом чужого опыта.
Наше долгое сидение прерывалось сперва на обед - как хорошо, вкусно и бережно он ел, под конец собрал указательным пальцем крошки со скатерти и отправил в рот, - потом чаем с сотовым медом, о котором он сказал, что это настоящий цветочный мед, а не сахарный, который часто всучают на рынке.
Когда же мы наконец отговорились, впору было зажигать электрический свет - короткий ноябрьский денек успел отгореть.
Молодой человек собрал свои записки, я помог ему натянуть на толстый свитер курточку и вдруг почувствовал, что ему не хочется уходить, а мне жалко расставаться с ним.
- Давайте посошок на дорожку? - предложил я.
- Спасибо. - Он слегка покраснел. - Не употребляю совсем.
- Ну а чайку горячего?
- Всегда с удовольствием!
Мы вернулись к печке и снова принялись чаевничать. Меня интересовало, давно ли он увлекся темой досуга и касался ли ее в своей дипломной работе.
- Нет, диплом у меня был другой. Прямой наводкой - по идеализму! - сказал он со своей доброй румяной улыбкой.
- А более конкретно?
- Боюсь, это нам ничего не скажет. Работа была направлена против мистической чепухи господина Сведенборга.
- Сведенборг? Шведский мистик и теософ восемнадцатого века? Сидя в Стокгольме, знал, что Копенгаген горит? - вытащил я со свалки памяти.
- Он самый!
- Но разве с его бреднями не покончено?
- Покончено. Да ведь знаете, как в философии? Проходит время - и вдруг кто-то извлекает из чулана забытый хлам, подчищает, подновляет, снабжает современной терминологией и пускает в оборот. К Сведенборгу я еще вернусь, вот только разделаюсь с диссертацией.
- А когда защита?
- Теперь уже скоро. Я ведь пятый год с ней вожусь. Не повезло мне крепко - в аспирантуру не попал. Хотели в Тамбов распределить, я сам из тех мест, но терять Москву, библиотеку, профессоров - это ж полный зарез. Пошел учителем в сельскую школу - не препятствовали. Луховицкий район, может, слышали? Самый дальний угол Московской области. Глухомань - не скажешь, но глубинке в полном смысле. Там я преподавал и диссертацией занимался. А как воскресенье - в Москву, на весь день в Ленинку.
- Трудно было?
- Терпимо… Эх, дорогой товарищ писатель, - сказал он с внезапной горечью, - как иной раз жизнь человека бьет!.. Меня там так припекло, не всякому и расскажешь. Хорошо, сердце здоровое - выдержало.
Конечно, я был заинтригован, но, боясь его спугнуть и вместе с тем чувствуя, что ему хочется поделиться пережитым, промолчал. И правильно сделал, он заговорил сам - какой-то другой речью: