"Я тебе уже писала раз, я не знаю, что со мной делается (последнее время я это чувствую особенно остро). Мне чего-то недостает, мне хочется больше жизни, света, движения. Я думаю, что просто мне надо заняться чем-нибудь… Ты знаешь, я страшно люблю Женю большого, он удивительный человек, таких нет, малыш самое дорогое существо на свете, - мне хорошо, спокойно, уютно. Но Женя занят почти целый день, малыш с няней все время на воздухе, и я остаюсь одна со своими мыслями, выдумками, фантазиями, неистраченными силами. И я или (в плохом настроении) сажусь на диван и думаю, думаю без конца, или - когда солнце светит на улице и в моей душе - брожу одна по улицам" (1923, ноябрь).
Много лет спустя, в самые последние годы жизни, Елена Сергеевна перечтет эти письма: "Откуда были эти мысли? И чувства? И, читая их, я понимала, почему у меня была тогда такая смелость, такая решительность, что я порвала всю эту налаженную, внешне такую беспечную, счастливую жизнь и ушла к Михаилу Афанасьевичу на бедность, на риск, на неизвестность".
Елена Сергеевна очень любила сестру, всегда мечтала, чтобы Ольга жила с нею вместе. Писала (с изящно-грубоватым юмором, очень характерным для ее писем к сестре): "Единственное, что я могу тебе сказать в благодарность: "Приди в дом наш и живи в нем". Я знаю, ты скажешь, что это не великая благодарность - предложить кушетку а la клоп, в комнате, полной des крыс, и питать при этом пшенной кашей и похлебкой russe, - но уверяю тебя своей бородой, что к тому времени, когда ты приедешь (да и сейчас тоже), мы будем жить, как в сказке: клопы, увидя свое безнадежное положение, эвакуировались. Крысиные норы все забиты, и крысы тщетно, как мученики идеи, стараются прогрызть доски. Наконец, я надеюсь к тому времени иметь возможность предоставить тебе отдельную комнату, обставленную с чисто советской роскошью. Что же касается нашего стола - о! я думаю, что даже после парижской кухни он тебе покажется донельзя изысканным" (1923, август).
И сестры действительно годами жили вместе - пока Елена Сергеевна была Шиловской.
Ольга Сергеевна, сохранившая фамилию своего первого мужа - Бокшанская, была прочно связана с Московским Художественным театром с 1919 года. Сначала секретарь-машинистка дирекции МХТ, потом бессменный секретарь В. И. Немировича-Данченко. Ее облик - насмешливо и уважительно, язвительно и поэтично и, как говорят знавшие ее люди, необыкновенно узнаваемо, - запечатлен в образе Поликсены Торопецкой в "Театральном романе". В 1922–1924 годах ее руками под диктовку К. С. Станиславского была напечатана и затем не менее четырех раз перепечатана его книга "Моя жизнь в искусстве". В 1938 году ее руками под диктовку М. А. Булгакова будет впервые перепечатан на машинке роман "Мастер и Маргарита".
В 1922–1924 годах часть труппы МХТ во главе со Станиславским гастролирует в Западной Европе и Америке. Цитируемые письма Елены Сергеевны адресованы за границу.
Может быть, через сестру у Елены Сергеевны и установились контакты с людьми Художественного театра. В ее письмах начала 20-х годов часто упоминается Федя, Федичка - администратор Художественного театра Федор Михальский; иногда Рипси (Р. К. Таманцова - секретарь К. С. Станиславского); реже В. И. Немирович-Данченко и др. И все-таки мир театра (в дневниках, как и Михаил Булгаков в письмах, она будет писать: Театр) был для нее еще далекий, соблазнительный, но в общем чужой мир. С ним пересекался другой мир, в котором Елена Сергеевна жила, - мир военных.
…Как рассказывают домашние предания, в начале 1929 года, в Большом Ржевском переулке в Москве, группа военных осматривала только что отремонтированный прекрасный четырехэтажный дом с колоннами, в котором им предстояло поселиться с семьями. Елена Сергеевна Шиловская сразу же облюбовала квартиру № 1 - в первом этаже, окнами на улицу. Е. А. Шиловский, незадолго перед тем назначенный начальником штаба Московского округа, попробовал ее остановить: дескать, неудобно, лучшая квартира в доме, ее, вероятно, займут Уборевичи. Но самоуверенная и хорошенькая Елена Сергеевна стояла на своем. Тридцатидвухлетний командующий округом Иероним Петрович Уборевич засмеялся и предложил так понравившуюся Елене Сергеевне квартиру Шиловским. Уборевичи, впрочем, тоже получили прекрасную и просторную квартиру - правда, в третьем этаже, окнами во двор.
Здесь, в Ржевском переулке, 11, в квартире № 1, против густо затененной деревьями церкви Ржевской божией матери, поселились Шиловские с двумя детьми, немкой-воспитательницей и домработницей. Ольга заняла небольшую, но очень уютную, украшенную коврами комнату с окном, романтически выходящим на цокольную площадку между двух колонн фасада…
Но еще до переезда в этот дом - по-видимому, незадолго до переезда в этот надежный и удобный дом, который так часто будет упоминаться в дневниках, - Елена Сергеевна познакомилась с Михаилом Булгаковым.
У нее было природное, а в годы брака с Булгаковым необыкновенно обострившееся художественное восприятие событий жизни, художественное стремление сохранить не столько точность, сколько образ явления. Вероятно, поэтому ее рассказы о том, что так сокровенно волновало ее - о ее первой встрече с Булгаковым, их любви, разлуке и счастливом соединении на горькую и радостную жизнь, - не только увлекательны, но загадочно противоречивы, в них есть несовпадения, недосказанность, оставляющая ощущение тайны, размытые места, перемещение событий и дат…
В 1967 году Елена Сергеевна рассказывала корреспондентке московского радио М. С. Матюшиной о первой своей встрече с Булгаковым: "Это было в 29-м году в феврале, на масленую. Какие-то знакомые устроили блины. Ни я не хотела идти туда, ни Булгаков, который почему-то решил, что в этот дом он не будет ходить. Но получилось так, что эти люди сумели заинтересовать составом приглашенных и его, и меня. Ну, меня, конечно, его фамилия. В общем, мы встретились и были рядом" (цит. по сб.: Воспоминания о Михаиле Булгакове. М., 1988; в архиве Е. С. Булгаковой в ОР ГБЛ записи этого интервью нет).
О том же, ранее, брату (см. ее письмо от 13 февраля 1961 г.) - подробнее, в частности, подробнее о "знакомых", в квартире которых произошла встреча: "Это было на масленой, у одних общих знакомых. По Киеву они были знакомы с Мишей, но он их не любил и хотел закончить бывать у них. С другой стороны, и Евгений Александрович, живя какое-то время в Киеве, познакомился с ними, но бывал у них только тогда, когда я уезжала куда-нибудь летом и он оставался один. А мне почему-то не хотелось с ними знакомиться. Но когда они позвонили и, уговаривая меня прийти, сказали, что у них будет знаменитый Булгаков, - я мгновенно решила пойти. Уж очень мне нравился он как писатель. А его они тоже как-то соблазнили, сказав, что придут интересные люди…" Но и здесь "знакомые" не названы, таинственно завуалированы.
И еще ранее - в дневниковой записи 4 января 1956 года: "Когда я с ними познакомилась (28 февраля 1929 г.)…" "С ними" - с М. А. и Л. Е. Булгаковыми; единственный раз упомянуто, что при этом была и Любовь Евгеньевна; ничего о месте встречи; но зато дата еще тверже: 28 февраля.
Но масленая в 1929 году была не 28-го и даже не в феврале. Последний день масленой, или прощеное воскресенье, когда в России пекут блины, в тот год выпал на 17 марта. Когда же произошла встреча? На масленой? Или 28 февраля?
Рассказывался Еленой Сергеевной и другой вариант. По другому варианту, встретились они у Уборевичей. "Я ведь у твоей мамы познакомилась с Михаилом Афанасьевичем", - говорила Елена Сергеевна Владимире Уборевич. К Владимире относилась очень тепло - до конца дней. В голодном Ташкенте осенью 1942 года, когда дочь командарма оказалась на недолгой свободе, взяла ее к себе ("Нет, нет, ты не можешь жить в общежитии, у тебя в детстве был ревматизм"), в течение нескольких месяцев делила с ней скудную пищу и бедный кров. "Я ведь у твоей мамы познакомилась с Михаилом Афанасьевичем…"
Известно, что на рубеже 20-х и 30-х годов у Уборевичей бывали музыкально-артистические вечера. Здесь встречались люди искусства и военные, молодой командующий округом любил музыку и танцы, случалось, несмотря на протесты жены, и сам присаживался к роялю. Жена Уборевича Нина Владимировна, в прошлом актриса, очень близко дружила с Ольгой Бокшанской и однажды упросила Ольгу привести драматурга Булгакова, разумеется, с женой. Когда Булгаков бывал в ударе - а в тот вечер, в обстановке веселья и музыки, в окружении смеющихся милых женщин, он, надо думать, был в ударе, - его юмор фонтанировал, он непрерывно что-то сочинял, придумывал, устраивал, превращая вечер в феерический карнавал. Владимире Уборевич, которой было тогда лет пять, он запомнился как что-то очень светлое в светлом луче - светлые волосы, светлый костюм… какие-то шарады… мама, на которой наверчено нечто невероятное… и Булгаков где-то высоко, кажется, на буфете, сидящий по-турецки и в чалме… и еще какая-то странная история о том, что жена Булгакова скакала куда-то на лошади, а Булгаков, ухватившись за хвост лошади, несся за нею на лыжах…
В. И. Уборевич-Боровская даже спросит у автора этого очерка, что это она запомнила в детстве о лошади и лыжах, что там было на самом деле? А на самом деле, вероятно, наутро после праздника в присутствии маленькой Миры хохочущие женщины пересказывали друг другу очередную фантастическую историю Булгакова, в которой на этот раз фигурировала его жена Любовь Евгеньевна, действительно увлекавшаяся конным спортом, и сам он, действительно любивший лыжи… Одну из навсегда ушедших, невосстановимых устных его историй. (Кстати, рассказ о лошади и лыжах подтверждает, что было это зимой - может быть, на исходе зимы 1929 года).
Как бы то ни было, Булгаков и Елена Сергеевна познакомились. "Это была быстрая, необыкновенно быстрая, во всяком случае с моей стороны, любовь на всю жизнь", - говорила Елена Сергеевна Матюшиной. Но - взрослые, семейные люди - первое время они попытались не поверить в любовь, сами от себя укрывая ее под личиною дружбы. Булгаковы, оба, стали бывать у Шиловских. И Шиловские теперь бывали у Булгаковых.
В эту пору Булгаков уже не вел дневников (см. примеч. к записи от 1 сентября 1933 г.), Елена Сергеевна еще не вела. Но сохранилась реликвия, ставшая подобием дневничка и запечатлевшая легким пунктиром судьбу их отношений: два томика "Белой гвардии" (Париж, 1927–1929, на русском языке) с несколькими надписями и записями автора.
Сергей Маркович Нюренберг, отец Елены Сергеевны
На форзаце первого томика Булгаков сделал любезную надпись: "Милой Елене Сергеевне, тонкой и снисходительной ценительнице. Михаил Булгаков. 7.XII.1929 г. Москва". И рядом, теми же чернилами: ""…Мама очень любит и уважает вас…" "Дни Турбиных". 1 акт".
(Подобную надпись - косвенное и насмешливое объяснение в любви - Булгаков сделает несколько лет спустя Я. Л. Леонтьеву - на машинописи "Дней Турбиных": ""Мама очень любит и уважает Вас…" (Действие 1-е) также, как и Михаил Булгаков".)
Потом пришел второй томик и также был подарен Елене Сергеевне. Должно быть, она потребовала надпись, и Булгаков, любовно поддразнивая ее, написал, опять-таки цитируя самого себя: "Пишить, пане" и
"Милая, милая Лена
Сергеевна!
Ваш М. Булгаков. Москва. 1930 год. 27-го сентября".
(Много лет спустя Елена Сергеевна напишет мне об одной своей корреспондентке: "…она отождествляет меня с Еленой Турбиной, не подозревая, как близко сходятся в этом мысли ее и Михаила Афанасьевича".)
Вскоре на форзаце первого тома сделал новую запись: "Это - не рядовое явление. Том. Страница. 3.Х.1930 г. М. Булгаков". (Что и кого цитировал он на этот раз, осталось тайной их двоих.) И рядом с титульным листом, там, где обыкновенно помещается портрет автора и где на этот раз никакого портрета не было, вклеил свою фотографию - ей на память…
Тем временем в его творчество уже входило что-то новое. В сентябре 1929 года, когда Елена Сергеевна уехала на юг, он делает наброски повести "Тайному другу" и эту повесть - предвестие "Театрального романа" - начинает так: "Бесценный друг мой! Итак, Вы настаиваете на том, чтобы я сообщил Вам в год катастрофы, каким образом я сделался драматургом?" Обращение "мой друг", "дружок" доверительно окрашивает текст. Исповедальная и фантасмагорическая биографическая проза, которую Булгаков писал всю жизнь, становится не исповедью вообще, а исповедью, адресованной ей.
Несколько лет спустя, уже в браке с Еленой Сергеевной, он повторит заглавие повести, надписывая свой старый, издавна любимый ею сборник "Дьяволиада": "Тайному другу, ставшему явным, - жене моей Елене". И припишет: "Ты совершишь со мной мой последний полет".
"Годом катастрофы" в повести "Тайному другу" Булгаков называет 1929 год. Год, вошедший в историю страны с названием, звучавшим сначала победно, потом трагически: "Год великого перелома". Но писатель имел в виду не жизнь страны, а всего лишь свою собственную судьбу. Впрочем, судьбы истории и больших писателей обычно связаны.
В тот год были сняты со сцены все пьесы Михаила Булгакова. Журнал "Современный театр" сообщил: "Главискусство решило снять со сцены пьесы Булгакова "Дни Турбиных" в МХТ и "Багровый остров" в Камерном театре. Третья пьеса того же автора "Зойкина квартира" уже снята с репертуара театра им. Вахтангова". Перед тем был запрещен уже репетировавшийся в Художественном театре "Бег". И Ричард Пикель - тот самый Пикель, которому через очень короткое время суждено было стать одной из первых жертв в дьявольской мясорубке обвинений и расстрелов 30-х годов, - пока находившийся на высоте Ричард Пикель объявил удовлетворенно: "В этом сезоне зритель не увидит булгаковских пьес… Снятие булгаковских пьес знаменует собой тематическое оздоровление репертуара" (Известия. 1929. 15 сент.; курсив - Р. Пикеля). В день, когда Булгаков надписывал книгу "милой, милой Лене… Сергеевне!", "Дни Турбиных" уже не шли.
А для Елены Сергеевны "год катастрофы" стал годом любви и надежд. У нее была редкая способность - радоваться и в отчаянии. Она видела не только беду любимого, но чудо бесконечного рождения замыслов, в гениальности которых не сомневалась. Ее жизнь вдруг обрела счастливый смысл.
Теперь она все чаще бывает в квартире Булгаковых на Большой Пироговской. С счастливой готовностью пишет под диктовку Булгакова своим быстрым, твердым и разборчивым почерком. Потом перевозит на Пироговку свой "ундервуд" и под диктовку же перепечатывает новую, у нее на глазах возникшую пьесу "Кабала святош" - пьесу "из музыки и света", как выразился ее автор.
18 марта 1930 года Главрепертком известил Булгакова, что и эта его пьеса "к представлению запрещена".
Тогда он и написал свое известное письмо "Правительству СССР": "…Я прошу Советское правительство принять во внимание, что я не политический деятель, а литератор, и что всю мою продукцию я отдал советской сцене… Я прошу Правительство СССР приказать мне в срочном порядке покинуть пределы СССР в сопровождении моей жены Любови Евгеньевны Булгаковой… Я обращаюсь к гуманности Советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу… Если же и то, что я написал, неубедительно… Я прошу о назначении меня лаборантом-режиссером в 1-й Художественный театр… Если меня не назначат режиссером, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя - я прошусь на должность рабочего сцены…" Письмо фактически было адресовано Сталину и Сталиным было получено.
Как видно из этого письма, Булгаков не собирался разводиться с Любовью Евгеньевной. В просьбе выслать его за границу "в сопровождении жены" названо ее имя. Но перепечатывала письмо Елена Сергеевна, и отправлять его ходили вдвоем.
Теперь они много времени проводили вместе. В томиках "Белой гвардии", подаренных ей, появились три новые записи, помеченные одним числом.
"Муза, муза моя, о лукавая Талия! 5.II.31 г. М. Б." - начертал он на титульном листе второго томика, цитируя "Кабалу святош". И в середине первого тома - там, где кончается глава 9-я и нижняя половина страницы пуста, - крупно: "Я Вас! 5.II.31 г. М. Б." И затем на обороте последней страницы: "Справка. Крепостное право было уничтожено в … году. Москва. 5.II.31 г." Какое событие, оскорбительно потрясшее его, трижды помечено этой датой?
Любовь Евгеньевна уже догадывалась об их близости, надеялась, что это всего лишь очередное увлечение, что это пройдет, и, как умела, защищалась от унижения, придумывая себе тоже какой-то роман.
Но настал день, когда истина открылась Шиловскому.