Пишу тебе не потому, что в этом существует неотложная необходимость, а потому, что очень быстро нашел ответ на твой вопрос, который ты задал мне вчера по дороге домой (не совсем "вчера", потому что сейчас четверть второго ночи). Ты сказал, что она любит меня. Почему ты так считаешь? Это шутка или серьезное прозрение? Она любит меня, но ей не приходит в голову спросить меня, с кем я был в гостях у Стеховича, что я делал все эти дни, почему не поехал вместе с ней на пикник в выходные и т. д. Вероятно, когда мы были в баре, она не нашла для этого времени, но когда мы отправились на прогулку, возможностей было предостаточно, и любой ответ порадовал бы ее. Но для всего можно придумать благовидный предлог, хотя в следующем случае нельзя даже попытаться это сделать. В Д. я ужасно боялся встретиться с В. и сказал ей об этом. Тотчас же и она стала бояться наткнуться на улице на В. Это сделало нас простыми геометрическими фигурами. Ее отношение ко мне полно доброжелательности, но абсолютно не похоже на любовь, которая проходит свой особый путь, развиваясь от низшей стадии до высшей. Ее чувства – нечто совсем иное. Больше я не хочу вникать в это дело, потому что оно для меня ясно.
Мне хочется спать, и я в самом деле заслужил сон.
Твой Франц".
Конечно, у нас часто было слишком много дел, чтобы говорить друг с другом о наших первых опытах с женщинами, и Франц лишь изредка вспоминал о своих отношениях с французской гувернанткой, которые были незадолго до того, как он о них рассказывал. Кроме того, он рассказывал о женщине, которую встретил однажды в Цукмантеле. Я нашел открытку из Цукмантеля, на которой рукой Франца был написан мой адрес. Он написал о том, как, гуляя по лесу, увидел совершенно незнакомую женщину. "В этом лесу можно стать счастливым. Так пойдем же туда!" Подпись совершенно неразборчива. Позднее, в 1913 г., в Риве, у Франца был любовный эпизод, о котором он хранил молчание. В его дневнике есть запись за 1916 г.: "У меня не было связей с женщинами с тех пор, пока я не побывал в Цукмантеле. И вот в Риве я встретил швейцарскую девушку. Если у меня первой была женщина, а я был неопытен, то эта была ребенком, и я вконец запутался".
В Лугано мы счастливо жили на открытом воздухе. Франц очень любил быть на природе, это вселяло в него радость. Мы проводили дни в Бельведерском отеле на озере Лугано и в купальнях возле озера. Мы подолгу гуляли, а вечера проводили на террасе отеля. Обычно мы ревностно хранили наши дневники, но во время того отдыха у нас не было секретов друг от друга. У нас был план совместного написания новеллы "Ричард и Сэмюэл". Мы любили записывать наши впечатления в дневники. Например, когда мы плыли на пароходе по озеру Люцерно, нам было жаль находившихся там туристов, которые могли запечатлеть красоты окружающей природы только с помощью фотоаппаратов и у которых, по всей видимости, не было и мысли о том, чтобы прибегнуть к высокому искусству – написать о путешествии в дневнике.
У нас был и другой план, который возник во время короткого, но имевшего огромное значение путешествия, согласно которому нам предстояло посетить Милан, а затем оттуда направиться в Стрезу и Париж. Этот план граничил с безумием, но мы вдвоем разработали его с решимостью и за обсуждением много шутили. У нас возникла идея создать новый тип путеводителя. Предполагалось, что серия путеводителей будет называться "Дешево". Были такие названия: "Дешево через Швейцарию", "Дешево в Париже" и т. д. Франц по-детски радовался, составляя эти "путеводители", описывал в тончайших деталях, каким образом нам можно будет стать миллионерами и избавиться от рутинной конторской работы. Я с полной серьезностью написал и представил издателям план "реформы путеводителей". Переговоры всегда застопоривались из-за того, что издателям казалось, будто мы не желаем открывать некий секрет без огромной предоплаты.
Франц виртуозно балансировал между серьезным и комическим. Часто было невозможно понять, говорит ли он серьезно или шутит: он даже сам не всегда это осознавал, просто отдавался своему воображению. Мы представляли себе, что плакаты с рекламой нашего путеводителя уже висят на стенах парижского метро или возле других известных достопримечательностей. "Дешево" призывало к тому, чтобы туристы пользовались только одним отелем в каждом городе, только одним транспортным средством, что дало бы хорошую экономию денег. Кафка писал: "Отправляться согласно плану легче, поскольку он способствует точности". В "Дешево" есть отдельная глава, в которой даны ответы на следующие вопросы: что делать в дождливый день; какие покупать сувениры; какую носить одежду; как достать дешевые билеты на концерты; где и как можно получить контрамарки в театр; в картинных галереях смотреть только самые известные картины, но очень тщательно их изучать. Мы также составили забавный разговорник, разработанный по принципу: "Невозможно изучить иностранный язык по-настоящему. Поэтому мы предпочитаем преподать его вам наиболее скорым методом. Это не создаст вам трудностей и будет вполне доступно вашему пониманию. Это – своего рода эсперанто, плохой французский или плохой английский, изобретенный нами. В заключение мы добавили диалекты и язык жестов для местного использования". Все наши планы, которые мы строили так весело и дружно и над слабостью которых мы посмеивались, не лишены были, конечно, и скрытой иронии, прямо относящейся к нашим недостаткам – неспособности к изучению языков и вынужденной экономии, в которую ввергали нас стесненные обстоятельства.
Признаюсь, что легкая тень набегала на те дни, которые до сих пор так ярко сверкают в моей памяти. В своем дневнике я писал: "Что за мысль, будто Платон несколько раз пытался использовать свое учение на практике! Что на самом деле происходило внутри его и вокруг него? Разум, который связывается с именем Платона, никак не подходит к этой, несомненно, безумной реальности. И разве не должны были его современники смотреть на подобного человека, который, в конце концов, ошибался в столь многих вопросах, как на глупца и зануду? Последующие поколения не сильно пострадали от его крайностей, и поэтому его "идеальный мир" ярко светит далеко вперед, но мы забываем, что эти крайности и этот "идеальный мир" являются еще и составными частями друг друга. И чтобы быть абсолютно честным, разве не казался мне Кафка время от времени глупцом и занудой? Например, в Лугано, когда он отказался принять слабительное, следуя принципам "естественной медицины", и мучил меня целыми днями, оглашая воздух жалобными стонами? В то же время Кафка был исключением среди гениев, он был необычайно внимателен и чуток к людям. Он помогал человеку до тех пор, пока сам не переставал чувствовать в своей душе возникший диссонанс, – в соответствии со своим гениально-творческим пониманием. Но в то же время в нем можно было отметить и отсутствие некоторых необходимых качеств, например должной пунктуальности. Это, правда, было едва заметно".
На следующий, 1912 г., отправившись в Веймар, мы были очень хорошо подготовлены к посещению города, в котором столько лет жил Гёте. Мы испытывали к нему особую любовь и годами изучали его творчество. Нужно было слышать, с каким благоговением Кафка говорил о Гёте, словно ребенок о своем предке, жившем в более счастливые, светлые дни и бывшем в прямом контакте с божественным.
И снова я вынужден отметить некоторые неприятные моменты. Кафка иногда подчеркивал, что он бывал поражен, насколько некоторые авторы бездумно цитируют Гёте. Цитаты Гёте, кроме всего прочего, ослепительно выделяются на фоне прозы любого писателя. О необычном отношении Кафки к Гёте свидетельствуют следующие записи из его дневника: "Гёте своей мощной прозой, возможно, замедляет процесс развития немецкого языка. Даже если он не создавал прозаических произведений в переходный период, желание писать возвращалось к нему с новой силой и оборачивалось стремлением употреблять архаические формы речи, которые можно найти в его прозе, но которые в целом не имеют с ним ничего общего и не мешают наслаждаться целостной картиной его произведений".
Отношение Кафки к немецким классикам можно выразить цитатой из Дильтея: "У него было это живое движение души, которое при постоянно изменяющихся жизненных обстоятельствах снова и снова удивляет, показывая нам все новые стороны жизни, что характерно лишь для истинных поэтов".
Мы с почтительной признательностью посетили Веймар в первый и в последний раз. Чтобы дополнить картину, я приведу отрывок из моего "Королевства любви". Там я описал, как мы, двое жалких чиновников, смогли потратить на Веймар не целый месяц, а лишь чуть больше недели.
"В летний отпуск они вместе отправились в путешествие в Веймар и всего лишь на один месяц. В первый раз они имели возможность поклониться пламенной силе гения Гёте в его родном городе, в то же время оба они находились под воздействием модного в то время пренебрежительного отношения к его величию. В этом случае они не нуждались во взаимном влиянии – единственным результатом, возможно, было то, что они лишь усиливали чувства друг друга. Более того, у друзей не возникло желания изучить Веймар, и они жили там словно на летнем курорте, каждый день купались в городском бассейне. По вечерам они съедали по целому блюду отменной клубники в ресторане на Городской площади. Кроме всего прочего, они намеревались хорошо отдохнуть.
Но все, что касалось Гарты, принимало особые формы – не в соответствии с желаниями самого Гарты, а исходя из его натуры – честной и правильной (что шло не от головы, а от сердца). Можно было наблюдать, как расцветало крошечное нежное чувство между ним и милой дочерью смотрителя дома Гёте. Назвать это любовью было бы слишком поспешно: это была стыдливая, дразнящая, возможно, немного болезненная радость видеть друг друга. В результате Гарта и Кристоф вместе с ним попросили у смотрителя комнату, которая находилась рядом с мемориальными комнатами Гёте. Из нее был выход в сад, и можно было ходить по комнатам Гёте в те часы, когда не было наплыва туристов. Они представляли себе, что принадлежат семье Гёте – пусть и на далеком расстоянии, сквозь глубину древности. Как призрак бродило эхо музыки Гёте во время их радостных встреч с дочерью смотрителя в наполненном благоуханием роз саду, чьи древние стены были увиты зеленым плющом. И повсюду ощущался дух Гёте, везде незримо присутствовал этот царственный старик.
Остальные достопримечательности Веймара – даже те, которые были связаны с Гёте, – они осмотрели очень поверхностно. Жизненный опыт Гарты всегда был полон пробелов. Единственное явление он понимал до конца, с проникновением в самую глубину, – человеческую любовь. Других вещей он не мог полностью постичь. Это могло бы обернуться стереотипной гордостью: активная жизнь не требовала записей впечатлений. Но Гарта считал это не своим достижением, но лишь своей личной слабостью, недостатком, состоящим в том, что он не имел достаточных способностей для полного проникновения в суть вещей, и когда он встречал человека, обладающего даром постижения действительности, или полагал, что тот при желании способен это сделать, то восхищался им без всякой меры. Исходя из многих признаков, можно было предположить, что Гарта считал Кристофа первоклассным представителем этого рода – возможно, не совсем корректно. Как бы то ни было, они оказывали друг на друга чрезвычайно благоприятное воздействие. Поэтому они были немного травмированы, когда им надо было разлучиться после совместного пребывания в Веймаре. Кристоф отправился домой, Ричард – на оздоровительные процедуры в горы Харца. Они немного проехали вместе на поезде. На узловой станции, где их пути расходились, Кристоф с неожиданным наплывом чувств обнял своего друга и легко поцеловал его – только один раз – в щеку. Когда друзья вместе вновь оказались дома, они не разлучались ни на один день и не могли наговориться. Много дней они провели в старом плавательном бассейне Праги "Зивил", лежа на раскаленных досках под осенними каштанами, или около Влтавы, которая становилась все холоднее. Свои проблемы по поводу работы, семьи, впечатления о первых встречах с девушками – все это они поверяли друг другу".
Путешествие в Веймар было примечательно еще и тем, что наш путь проходил через Лейпциг, где я познакомил Франца с Эрнстом Роволтом и Куртом Вольфом, работавшими в издательском доме. Я долго лелеял мечту увидеть книги моего друга напечатанными.
Отношение Франца к моему желанию было противоречивым. Он хотел этого и вместе с тем не хотел. Некоторые свои работы он считал готовыми к опубликованию, а многие – не подходящими для этого. Иногда перевешивало его нежелание, особенно в то время, когда он, вернувшись в Прагу, принялся за работу и стал отбирать короткие отрывки прозы, достойные, по его мнению, опубликования. Иначе говоря, это были отрывки из его дневников, и он придавал им окончательный блеск, что происходило со значительными колебаниями и сомнениями. Этот процесс также сопровождался изучением словарей, и Кафка приходил в отчаяние оттого, что не вполне точно знал правила орфографии и пунктуации. Издатели наконец выразили готовность опубликовать его произведения (о, это были счастливые дни!) после того, как просмотрели образцы прозы, которые я взял с собой в Лейпциг. Теперь дело оставалось только за Францем – представить выбранную рукопись. И в этот момент он стал буквально отбиваться от меня – серьезно и настойчиво, – говоря, что все написанное им ничего не стоит и все эти старые "никчемности", собранные вместе, не позволят ему продвинуться дальше и написать что-нибудь стоящее. Но я не мог этого допустить. Кафка писал в дневнике о том, как он оказывал мне сопротивление, но это ему не помогло. Когда оказалось, что количество отобранного Францем материала, который он считал стоящим публикации, очень мало, издатели решили напечатать "Наблюдения" – таково было название книги – необычайно крупным шрифтом. Первое издание, теперь очень редкое, состояло из восьмисот экземпляров по девяносто девять страниц, заполненных гигантскими буквами, и напоминало старинные манускрипты.
И таким образом, с помощью тех редких случаев, которые, согласно Шопенгауэру, не имеют в себе ничего случайного, глубинный характер его великой прозы был непревзойденно выведен наружу.
Итак, сопротивление Франца было сломлено и обернулось победой добрых сил, которые в те легендарные дни противостояли злой воле мира.
Годом раньше, когда мы были в Лугано, я настаивал на том, чтобы мы с Кафкой вместе стали писать "Ричарда и Сэмюэла". Мы начали. Работа вскоре остановилась. Я все же написал значительную часть произведения, которая была напечатана Вилли Хаасом в "Herderblatter". В этом произведении говорится о том, что дружба переживает взлеты и падения, и о сложности дружеских взаимоотношений. Во время путешествия между друзьями возникла ссора, произошел конфликт по многим вопросам, и только угроза холеры в знойном Милане, когда я довел Франца до слез, умоляя его пристрелить меня, прежде чем я умру здесь, на чужбине, возродила из пепла наши былые чувства. "Путешествие закончилось для двух друзей решением объединить свои силы и создать новое литературное произведение", – говорится в предисловии к опубликованной главе. Два друга, конечно, не были брошены на произвол судьбы, и Сэмюэл тоже, который намеревался стать практичным, богатым и независимым. И все-таки мы изрядно повеселились над характеристиками, которые Ричард дал Кафке и которые я дал Сэмюэлу, несмотря на то что мы шли к этому разными путями. Но Франц был против этой работы, и хорошо, что, в конце концов, я хотя бы некоторое время смог поучительно потыкать его носом в его ошибки.
Наконец, он вплотную занялся писательским трудом, преодолел внутренние противоречия, усилием воли выбрался из бесплодного периода – из того времени, когда мы писали "Ричарда и Сэмюэла" и когда его дневник стал гораздо богаче (совершенно случайно, как исключение, Франц нашел некоторое удовольствие в работе над "Ричардом и Сэмюэлом"), а также в самодисциплине, которой он занялся, проникшись идеей Шиллера "о трансформации эмоций в свойства характера". Так качество и количество его произведений росло до тех пор, пока не достигло своего апогея, когда за одну ночь с 22 на 23 сентября на одном дыхании он написал "Приговор". Эту волнующую ночь Кафка описал в своем дневнике – и я уверен, что это самораскрытие останется важнейшим документом для понимания сущности художника. "Именно так следует писать, только в такой взаимосвязи, как эта, только полностью раскрыв свое тело и душу". Но в то же время, сказав это, без всяких жалоб, он выразил еще и строгое осуждение пагубной необходимости зарабатывать себе на хлеб насущный.
Спасительным для Франца был визит в Берлин Ф. Б. (Фелиции Бауэр), с которой он поддерживал отношения на протяжении пяти лет. Описание этой столь важной для Кафки встречи начинается словами: "Когда я пришел повидать Брода 13 августа, она сидела за столом". Далее он продолжает: "Сев, я смог хорошо ее рассмотреть". Эта встреча также отмечена в моем дневнике от 13 августа: "Городское кафе. Кафка принес законченную книгу, и это мне необычайно нравится. Мисс Ф. Б. Я снова перечитал "Наблюдения". Божественно. Среда, 14 августа, я послал "Наблюдения" Роволту.
1912 год был решающим в жизни Кафки, два значительных события произошли в один и тот же день, 13 августа. Я сохранил маленькую записку, которую Франц отправил мне с посыльным на следующее утро. В ней, кроме всего прочего, говорилось о том, что было бы неверно отводить мне единственную роль человека, настаивающего на публикации, а Кафке – роль борца против этой публикации. В письме говорилось: "Доброе утро, дорогой Макс! Когда я работал вчера над отрывками, я полностью находился под влиянием одной девушки, в результате в текст вкрались некоторые глупости, а последовательность изложения может кого-то шокировать своей необъяснимой комичностью. Пожалуйста, посмотри – так ли это, и прими мои извинения вдобавок к тем, которые я тебе уже задолжал". Далее последовало изложение двух вариантов необходимых изменений.
Когда я вернулся 29 сентября из Порторозе, где я работал вместе с моим другом Феликсом Вельтшем над книгой "Восприятие и мысль", Франц пришел встречать нас на станцию и тотчас же стал говорить нам о своем рассказе "Приговор", который он только что окончил и с охотой давал мне для ежегодника "Аркадия". В том же 1913 г. рассказ был напечатан с посвящением невесте Кафки.