Разговор с Людвигом Хардтом предоставил мне удобный случай напомнить Вам о себе. Наша переписка редка и скучна. Никто из авторов, с которыми мы были связаны, так редко не обращаются к нам с вопросами, как Вы. В этом случае издателю следует время от времени напоминать автору о том, что отсутствие интереса к судьбе своих творений вводит издателя в заблуждение и заставляет его сомневаться в особой ценности того, что он издает. В глубине души признаюсь, что лично к Вам и Вашим работам я испытываю такое сильное чувство, какое я испытывал лишь по отношению к двум или трем авторам, чье творчество мы посчитали достойным для представления публике.
Вам не стоит судить о внешних результатах, заключающихся в количестве проданных книг. Мы с Вами знаем, что обычно именно лучшие и наиболее ценные вещи не сразу бывают востребованы, но это приходит позже, и мы должны верить, что в немецких читающих кругах однажды Ваши книги получат спрос, которого заслуживают.
Нам доставило бы особенно большое удовольствие, если бы Вы проявили к нам доверие и предоставили нам Ваши дальнейшие рукописи для публикации. Любую рукопись, которую Вы нам пришлете, мы с удовольствием напечатаем. Если Вы могли бы прислать нам Ваши рассказы – я знаю от Вас и от Макса Брода, как много у Вас их накопилось, – мы приняли бы их с особой благодарностью. Нужно также принять во внимание, что публика интересуется больше произведениями со связным, определенным сюжетом, понятным для обыденного восприятия, чем разрозненными маленькими рассказами. Это – банальное и бесчувственное отношение со стороны читателя, но это так. Из-за шума, который поднимается вокруг длинных романов, мы не сможем достичь такого же уровня продаж Ваших рассказов, и успех данного рода литературы будет зависеть от того, как мы продадим предшествующий тираж.
Пожалуйста, дорогой г-н Кафка, дайте знать, на что мы можем надеяться в ближайшем будущем.
Надеюсь, что Ваше здоровье снова в порядке, и желаю Вам всего самого наилучшего.
Курт Вольф".
Несмотря на такого рода ободрение, Франц не смог завершить ни одного из трех своих длинных романов. Он планировал завершить роман "Америка". Я помню, что это было единственное произведение Кафки, заканчивавшееся на оптимистической ноте. С другой стороны, Франц одно время хотел привести своего героя Карла Россмана к трагическому концу. В своем дневнике от 29 сентября 1915 г. он сравнивает два своих романа "Пропавший без вести" ("Америка") и "Процесс", герой которого назван К. Он показывает, что "Россман и К., невиновный и виноватый, оба, в конце концов, уничтожены судебными приговорами".
Роман "Америка" написан легкой рукой, светлыми красками, и в нем выражено больше надежд, чем в двух последующих книгах.
В этой книге также можно обнаружить короткий комментарий, автопортрет в дневнике. Я процитирую следующие строки, потому что в них выражена тонкая проницательность, с которой Кафка рассматривает творчество Диккенса, где восхищение этим автором сочетается с его острой критикой. И только сквозь прямое проникновение в суть вещей можно получить необычайную глубину и справедливость суждения. Его способен вынести только человек, кто при всей своей вере в непостижимое остается здравомыслящим и равнодушным к искушению впасть в дешевый мистицизм, кто никогда не позволял себе быть настолько ослепленным хорошими качествами человека или писателя, чтобы не увидеть их отрицательных свойств, и кому, с другой стороны, со всей очевидностью представлены пороки и недостатки каждого явления, не мешающие в то же время осознавать присущие ему достоинства. Так же, как Кафка оценивал Диккенса – ясно, правдиво и целостно, – так же он смотрел и на целый мир.
В одном месте дневника написано: "Копперфильд" Диккенса. "Кочегар" – полнейшая имитация Диккенса, но я хотел написать еще лучше. История железной дороги, распространяющий счастье очаровательный герой, работа прислуги, любовь в деревенском поместье, грязные дома и т. д. Кроме всего прочего – метод. Это было мое намерение, теперь я это вижу, написать роман в духе Диккенса, только обогащенный резким светом моего времени, и создать простоватого героя, которого я буквально высасываю из пальца. Талант Диккенса и беззаботный мощный размах, но в этой связи – пассажи ужасающей немощи, в которых царит невероятная мешанина, – вот чего он в итоге достиг. Грубость – результат бездумности в целом, грубость, которой я, благодаря своей слабости и умудренный своим эпигонством, все же избежал. В его манере переполнять повествование эмоциями чувствуется бессердечность; Диккенс использует оскорбительные, грубые характеристики, которые искусственно приделываются к каждому персонажу. Автор не смог бы стряпать без них свои истории даже для сиюминутного чтения".
Глава 5
Обручение
У Франца Кафки было высшее понимание брака. Он писал об этом в "Письме моему отцу": "Жениться, создать семью, принять всех детей, которые появляются на свет, поддерживать их в этом изменчивом мире и даже повести их по жизненному пути – это, на мой взгляд, самое большое, что может сделать человек. То, что многим, казалось бы, это легко удается, не может противоречить вышеприведенному утверждению, поскольку, во-первых, на самом деле это удается немногим, а во-вторых, эти "немногие" обычно не стремятся к этому, а просто это так "случается". Для них это – не "самое большее", но благое и достойное уважения дело. В конце концов, речь идет не только о наивысшем, а о том, чтобы достойно приблизиться к нему. Иначе говоря, нет необходимости взлетать прямо к солнцу – достаточно пробраться к маленькому чистому месту на земле, иногда освещаемому солнцем, где можно было бы немного погреться".
Так же в рассказе "Одиннадцать сыновей" выражено высочайшее уважение к семье, к патриархальному образу жизни. В дневнике Франца описана необычайная радость отца, когда он рассказал всем домашним о том, что у него родился внук. Эта сцена описывается с той смесью изумления, глубокого одобрения, света и критической насмешки, которая характеризует отношения отца и сына в "Приговоре". Прозаический отрывок "Одиннадцати сыновей", которому уже дано было несколько объяснений, представляет собой, по моему мнению, желаемую картину отцовства и основ семьи, которая противопоставляется примеру отца как нечто равноценное, как нечто прекрасное и патриархальное, граничащее с мистикой во всей простоте жизни. Это объяснение не противоречит тому, что однажды сказал мне Франц: "Одиннадцать сыновей" – это просто одиннадцать историй, которые я сочинил в тот момент". Как-никак, эти истории были его сыновьями. В своих произведениях он достигал, хотя и вдалеке от своей семьи, независимо от нее, нечто подобное его отцовской созидательной мощи – в этом я следую точке зрения Франца, это не мое собственное мнение. Идеал, который возник у него перед глазами, когда он однажды прочитал "со сдерживаемыми рыданиями" книгу о войне 1870 – 1871 гг., – "быть отцом и спокойно говорить со своим сыном. Но ни у кого не может быть маленького молоточка вместо живого сердца". Можно представить, как подействовала на него встреча с девушкой, на которой он первое время хотел жениться. Он познакомился с Ф. в августе 1912 г. Мы нашли среди бумаг Кафки набросок письма от 9 ноября 1912 г., где он писал:
"Дорогая барышня!
Вы не должны мне больше писать, и я не должен писать Вам. Своими письмами я делаю Вас несчастной, и сам ничего не могу с этим поделать. Я должен признаться, что не нуждался в том, чтобы прислушиваться к бою часов прошлой ночью, я полностью осознавал текущее время перед написанием моего первого письма, и если, несмотря на все это, я постараюсь прильнуть к Вам, то в любом случае заслуживаю проклятий, если меня уже не проклинают. Если Вы хотите, чтобы я вернул Вам Ваше письмо, я непременно сделаю это, но мне хотелось бы его сохранить. Но если Вы очень хотите, чтобы я Вам его отдал, вышлите мне открытку с просьбой об этом. Забудьте обо мне как можно скорее и живите мирно и счастливо, как и раньше".
Это письмо показывает, что Франца уже стал мучить страх и у него появилось желание отступиться.
Несмотря на это письмо или набросок письма, переписка между Прагой и Берлином продолжалась. Их отношения были долгое время как бы в подвешенном состоянии. Девушка начинала сомневаться, ей казалось, что Франц не подходит для обычной семейной жизни. Она хотела порвать отношения, вследствие чего он удваивал усилия, чтобы удержать ее. Когда от нее не было известий, он чувствовал себя несчастным. Когда от нее приходили новости, он мучился еще больше. Он не представлял, как сможет жить вместе с женой.
Это время было для него периодом высокой творческой продуктивности. Сразу же после "Приговора" он начал писать рассказ, главного героя которого звали Густав Блейкельт, повествовавший о "простом человеке с правильными привычками", умершем в возрасте тридцати пяти лет. "Боже упаси меня писать по принуждению", – дважды написал Кафка в своем дневнике. И "прилив крови к голове, и это бесполезное, бездейственное прошлое! Вот что ужасно!" У Баума он прочитал нам "Приговор" со слезами на глазах. "Жизненность этого рассказа подтвердилась". Эти строгие слова самоосуждения редко звучали в устах Кафки. В мае 1913 г. он пытался достичь успокоения работой в саду. 1 июля он писал: "Желаю покоя и одиночества. Может, найду это в Риве". Но от 3 июля мы находим: "Как расширяется существование благодаря браку! Фраза в духе поучения". 21 июля он сам составляет список аргументов "за" и "против" брака. После этого списка идут волнующие душу пронзительные восклицания: "Как я жалок!" и "Какое несчастье!". Вот список его аргументов:
"1. Неспособность одному переносить жизнь, не означающая неспособность жить; мне даже непонятно, как я смогу с кем-либо жить, но я не могу выносить напора моей собственной жизни, властного желания писать, бессонницы, приближения сумасшествия. Может быть, союз с Ф. даст мне возможность сопротивляться.
2. Все побуждает меня размышлять: каждая шутка в юмористической газете; каждое упоминание о Флобере и Грильпарцере; вид ночных рубашек, лежащих на кровати родителей; женитьба Макса. Вчера Н. Н. сказала: "Все женатые мужчины (из наших знакомых) счастливы, я этого не понимаю". Когда она это произнесла, я снова почувствовал страх.
3. Я должен быть долгое время один. Все, чего я достиг, – результат только одиночества.
4. Я ненавижу все, что не связано с литературой. Мне скучно вести разговоры (даже о литературе), мне ужасно скучны печали и радости моих родственников. Разговоры уничтожают важность, серьезность и правдивость всего, чего они касаются.
5. Страх перед соединением с кем-либо. После этого я уже никогда больше не смогу быть один.
6. Перед моими сестрами, особенно в юности, я часто представал совсем иным человеком, чем перед другими людьми. Я был перед ними бесстрашным, сильным, неожиданным – таким, каким я бываю только тогда, когда пишу. Если бы я мог быть таким перед всеми благодаря жене! Но не будет ли это происходить за счет моей литературной работы? Только не это!
7. Оставаясь холостяком, я, может быть, когда-нибудь и ушел бы со службы. Но я никогда не смогу сделать этого, будучи женатым".
13 августа он сделал запись: "Может быть, уже все кончено и мое вчерашнее письмо могло быть последним письмом Ф. Это было бы, без сомнения, правильно. Как я сейчас страдаю, как будет страдать она – это ничто по сравнению с теми муками, которые предстояли бы нам вместе. Я постепенно соберусь с силами; она выйдет замуж, это – единственный выход. Мы не сможем вдвоем прорубить дорогу в скалах, достаточно того, что мы целый год плакали и мучились над этим. Она поймет это из моих последних писем. Но если все же она не поймет, мне, конечно, придется жениться на ней, поскольку я слишком слаб, чтобы противостоять ее убеждениям о нашем совместном счастье, хотя я и не могу осуществить того, что она считает возможным".
Но дело приняло другое направление. В августе 1913 г. Франц пишет: "Произошло все наоборот. Пришло три письма. Перед последним я не мог устоять, я люблю ее, но моя любовь задыхается под страхом мучений самого себя". 18 августа, во время продолжительной прогулки, он сказал о том, что сделал предложение Ф. Потом, когда я нашел его в детском парке, он дал мне несколько мудрых советов по поводу моих тогдашних терзаний, а затем, уже менее уверенно, стал говорить о своих собственных делах. Я написал в своем дневнике об этом разговоре: "Франц о своей помолвке. Он несчастен. Все или ничто. Его оправдания – чистые эмоции, без анализа, который здесь невозможен. Сложная ситуация, требующая моего пристального внимания. Он говорил о Радешовиче, где было много замужних женщин, наполненных сексуальностью и нерожденными детьми. Уже рожденные дети царили повсюду. Кафка, казалось, готов был покинуть этот мир". О таком же отчаянии можно узнать из его дневника за 15 августа:
"Под утро мучения в постели. Единственным способом избавиться от страданий мне кажется прыжок из окна. Мать подошла к моей кровати и спросила, послал ли я письмо, и я ответил еще более резко, чем в прошлый раз. После она спросила, не собираюсь ли я написать дяде Альфреду, и добавила, что он заслужил, чтобы я ему написал. Я спросил: чем он это заслужил? Она ответила, что он посылал телеграмму, писал и вообще хорошо относится ко мне. "Все это неискренне, – сказал я. – Он мне совершенно чужой и меня абсолютно не понимает, понятия не имеет о том, чего я хочу и чем живу". – "Да, конечно, тебя никто не понимает, – ответила мать. – Полагаю, что я тебе также чужая и отец тоже. Мы все желаем тебе только плохого". Конечно, вы все мне чужие, нас связывает лишь кровное родство, но оно ни в чем не выражается. Зла вы, конечно, мне не желаете".
Из этих самонаблюдений я сделал вывод, что моя внутренняя уверенность дает возможность сохранить себя в браке и что брак может быть для меня даже благоприятным шагом. Однако я пришел к такому заключению, находясь на краю окна".
Я закроюсь от всех и буду в одиночестве. Я со всеми поссорюсь и ни с кем не буду разговаривать".
Кафка прочитал антологию Кьёркегора "Книга Судии". Он увидел сходство между судьбой Кьёркегора и его собственной.
В сентябре 1913 г. он нашел убежище в Риве, в Гартунгенском санатории. "Сама мысль о медовом месяце повергает меня в ужас", – писал он мне. У него был любопытный эпизод со швейцарской девушкой, содержание которого остается неизвестным. "Постоянная борьба против того, чтобы выплеснуть это на бумагу. Если бы был уверен, что ее требование ничего не говорить об этом смогло воспрепятствовать моему порыву, я бы его неукоснительно выполнил и был бы доволен". И последние слова: "Слишком поздно! Сладость речами любви. Видя ее в лодке, хочется улыбаться. Это – прекраснейшая картина. Мне постоянно хочется умереть, и единственное, что удерживает меня в живых, – это только любовь".
В ноябре в Праге появилась посланница от Ф., подружка, которая впоследствии стала играть не вполне ясную роль в их отношениях.
Как раз в это время я со всей бестактностью стал рассказывать Францу о моих проектах "Воспитания общности" в сионистском духе. Этот эпизод лишь на короткий момент омрачил нашу дружбу. "Позавчера вечером с Максом. Он становится все более и более странным". И некоторое время спустя пишет: "Что у меня общего с евреями? У меня даже с собой ничего нет общего, мне бы забиться в угол и быть довольным тем, что могу дышать". Его дневник изобилует описанием снов, фантазиями, набросками рассказов, очерками. Все находится в состоянии сильного брожения. Среди всего этого мы находим важную ноту, которая обнажает корни его духовной рачительности и экономии, уводит его от снисходительного отношения к себе, рушит его брачные планы и уводит в царство литературы: "Ненавижу подробный самоанализ. Объяснения душевного состояния, такие, как: вчера я был таким-то; сегодня я такой-то, и причины этого. Это все неправда. Причин найти нельзя. Надо вести себя спокойно, избегать поспешности и жить так, как надо, а не гоняться, как собака, за своим собственным хвостом".
В следующем, 1914 г. у Франца наступил кризис в отношениях с Ф. Она больше не хотела иметь с ним никаких дел. 5 апреля он пишет в своем дневнике: "Если бы можно было уехать в Берлин, стать независимым, жить день за днем, даже голодая, но иметь возможность приложить все силы, вместо того чтобы хранить их или обращать в ничто! Если бы только Ф. хотела, она бы могла меня поддержать!" Он хотел стать в Берлине свободным журналистом. В конце мая или в начале июня – я точно не помню дату – в Берлине состоялась официальная помолвка. В Праге была снята квартира. В конце июля помолвка была расторгнута, и это тоже произошло в Берлине. "В отеле состоялся суд", – написал он об этом. Это был отель "Асканишен Хоф" около станции Анхальтер. При решающем разговоре присутствовала не только Ф., но и ее подруга. Потом произошла сцена с ее родителями. "Мать втихомолку утирает слезы. Я рассказываю все. Отец понимает меня правильно, с любой точки зрения. Они приехали из Мальмё для моего спасения. Провели в дороге всю ночь. На отце – рубашка с короткими рукавами. Они считают, что я прав; нет ничего, что можно было бы высказать против меня. Дьявольское – всегда невиновно".
Я считаю, что не ошибусь, если скажу, что те драматические события, во время которых Кафка мучился терзаниями совести ("Быть вынужденным терпеть эти страдания или быть причиной этих страданий", – стенал он в своем дневнике), послужили основой для двух новых больших произведений, написанных вскоре после расторжения помолвки.
В сентябре мы читали вслух первую главу из романа "Процесс" и в ноябре – "В исправительной колонии". Это было своего рода литературное самоистязание. Ничего не говорится о том, что совершил К., герой романа "Процесс". По обычным понятиям он невиновен. "Против него ничего сказать нельзя или, по крайней мере, можно выдвинуть немного обвинений". "Дьявольское – всегда невиновно". Так или иначе, он не следовал правилам обычной добропорядочной жизни. Он был вызван на мистический суд, и в итоге ему был вынесен приговор. "Накануне своего тридцать первого года рождения", – было написано в последней главе. Самому Кафке, когда он начал свой роман, было тридцать один. Девушка, которая иногда появляется в романе, – фрейлейн Бюрстнер. В рукописи Кафка пишет ее имя сокращенно – Фр. Б. или Ф. Б., что создает ясные ассоциации. В конце автор пишет: "Из тенистой узкой аллеи легкими шагами на площадь вышла фрейлейн Бюрстнер. Не было полной уверенности, что это была она, но сходство было очень велико. Была ли это действительно фрейлейн Бюрстнер или нет, значения для К. не имело. Самым главным было то, что он внезапно осознал бессмысленность сопротивления". И действительно, для Кафки не имело значения, была ли это фрейлейн Бюрстнер или девушка, похожая на нее. Неудачная попытка жениться оказала огромное влияние на жизнь Кафки, так как очень скоро стало ясно, что созданная им жизненная модель – и даже больше, чем модель, – как показал последний год его жизни, может быть разрушена личностью женщины с неординарным характером.