Я хочу рассказать о первых книгах, к которым Кафка привлек мое внимание. Кроме уже упоминавшегося Флобера, Франц обратил мое внимание на Стефана Георга, дав мне два тома его сочинений, и на чудесный перевод китайской лирики, сделанный Гельманом, не сравнимый с более поздними переводами других авторов. В ненавязчивой манере Кафка сумел привлечь внимание своего друга (в романе он зовется Кристоф) к его любимым авторам в той манере, которая была ему присуща в наши первые годы дружбы и которая стала еще более выразительной после смерти Макса Баумля. Я не могу описать это лучше, чем сделал это в своем "Царстве любви": "Гарта никого не убеждает, это – не его путь, и он не развивает никаких теорий, что ему тоже несвойственно. Он лишь снова и снова читает вам отрывки из своих любимых авторов бесстрастным голосом, четко выделяя интонации. Иногда на его губах появлялась улыбка, не веселая, но скорее насмешливо-скептическая, когда что-то сильно огорчало его. Иногда что-то побуждало его использовать чуждые ему приемы в своей художественной экспрессии, но это были искания гения, и писатель не может их избежать. В этом случае требуется особое понимание и сочувствие, что придает автору силы. Он не спорил по этому поводу, он всегда смотрел ясно, и эта ясность была присуща его безграничному энтузиазму. Он никогда не пытался давить на Кристофа. Со своей стороны, Кристоф всегда воспламенялся от работ, которые Гарта показывал ему, и даже чувствовал, что должен защитить некоторые из них от самого Гарты. Все это происходило с благожелательной серьезностью, мы тактично воспитывали друг друга. В этом не было ни капли тщеславия или претенциозности, каждый из нас чувствовал, что в эти моменты мир становится простым и истинным. И именно это чувство освобождало нас от излишней гордыни, беспокойства или чрезмерного ощущения ответственности. Это было очень простое чувство – Бог здесь, и в нашей власти либо следовать за ним, либо, что было бы крайне печально, отвергнуть его. Но кто, кто бы мог решиться на это! Поэтому они радостно вступали в "Страну Духа", которая скрыта от миллионов сынов человеческих неожиданными случайностями, печалями, страстями, различными суждениями; но они открывали ее для себя совсем просто в ее сверкающем, дающем здоровье свете, в ее вечном величии, она лежала перед ними – величественно прекрасная.
Затем произошел решительный перелом в ходе событий – первый друг Кристофа, проучившийся с ним все восемь классов средней школы, умирает. Через несколько дней после похорон Кристоф, скорбящий о смерти друга, идет вечером на прогулку с Ричардом Гартой. Рядом возвышается мрачный старинный замок. "Ты сможешь заменить мне его?" – спросил Кристоф запинаясь, испытывая сильную боль оттого, что задает такой невыносимый вопрос, и в то же время чувствуя, что этот вопрос можно оправдать. Наступило долгое тяжелое молчание. Они пошли по узкой улице, дул ветер, они шли бок о бок в полном молчании, и Кристофу казалось, будто рядом был его умерший друг, с которым умерло все его детство, – воспоминания о бесчисленных событиях, происшедших в школе, о первых впечатлениях и огорчениях, оставивших следы в душе. В школе дружба получалась сама собой, позже ее нужно было завоевывать, бороться за нее, и, в конце концов, даже это стало невозможно. Таков закон мира и людей… Вопрос Кристофа так и остался без ответа, и о нем больше не вспоминали. Но с той ночи рукопожатия друзей стали сердечнее и крепче".
Совместное чтение и разговоры о любимых авторах было первое, что нас сблизило, но этому прекрасному сближению предшествовало большое количество мелких, почти незаметных обстоятельств, дополнявших друг друга. Без ложной скромности могу признаться, что Кафка получил от меня больше, чем я от него. Моя инициативность и энергия были качествами, привлекавшими его ко мне. Глядя на вещи объективно, я вовсе не был так необдуманно смел и беспечен, как, возможно, это казалось Францу. Если бы я писал сейчас свою собственную биографию, то мог бы объяснить это в деталях. В данном случае достаточно лишь сказать, что по сравнению с Кафкой я был любителем приключений. О том, что восхищало меня в Кафке, я могу рассказать в подробностях. Вокруг него была необычайно мощная аура, которую я больше ни у кого не встречал, даже у очень важных и знаменитых людей. Я часто пытался анализировать это явление после смерти Кафки, поскольку, когда он был жив, оно казалось столь естественным, что мне никогда не приходило в голову думать об этом. Что было характерно для Франца, так это то, что он никогда не произносил ничего не значащих слов. Все, что от него исходило, выражало его особый взгляд на вещи – терпеливое, жизнелюбивое, ироничное восприятие нелепостей этого мира. Поэтому его полный печального юмора рассказ "Неразрушимый" далек от того, чтобы выражать цинизм. Да, это было так – в его присутствии обыденный мир претерпевал изменения, все становилось новым, поскольку, преломляясь через его восприятие, явления окружающего мира переставали быть скучными и банальными. Кафке был присущ необыкновенный дар наблюдения, большая точность. В его творчестве нет ничего произвольного, ничего "сюрреалистического", а есть правдивость, протокольно точное и правдоподобное восприятие, что создает совершенно новую систему знания, – можно понять, что попытка познать мир и человеческую душу в мельчайших подробностях бесспорно оправдана и даже необходима в таких творениях Кафки, как "Великая Китайская стена" или "Процесс".
Вдобавок могу сказать, что не только на меня, но и на других Кафка оказывал такое же действие, которое я описал. Среди друзей в гостеприимном доме г-жи Берты Франты у Кафки была очень высокая репутация – просто благодаря его личным достоинствам, случайным остроумным высказываниям, – поскольку никто, кроме меня, в то время не знал о его литературном творчестве. Не было надобности в демонстрации его творчества, поскольку он сам по себе производил эффект и, несмотря на его застенчивость, в нем быстро угадали неординарную личность. На протяжении всей жизни Франца к нему тянулись женщины. Хотя сам он сомневался в том, что имел у них успех, но этот факт неоспорим.
Интересны различные открытки, короткие письма и другая корреспонденция Кафки, в которых говорилось об отмене встреч, приносились извинения. Франц не имел готовых, стандартных формулировок для этих бытовых посланий. Поэтому даже обыденные его письма далеки от типичной формы изложения (эти письма относятся к периоду нашей учебы, сдачи экзаменов по праву, и более поздние – к началу нашей работы в конторе). Эти документы, на мой взгляд, являются свидетельством безгранично богатого духа их автора, никогда не уступающего рутине и стандарту. Вот некоторые образцы:
1
"Я почти удовлетворен тем, что наконец-то сейчас учусь, и поэтому не пойду в наше кафе на этой неделе. Я очень люблю там бывать и никогда не занимаюсь после 7 часов, но после развлечений такого рода я не могу учиться весь следующий день. Я не отваживаюсь так себя растрачивать. Поэтому мне лучше почитать вечером Кюгельгена, что будет великолепным занятием для умственного развития и хорошо для чтения на сон грядущий. С любовью.
Франц".
2
"Дорогой Макс!
Я чуть было не забыл об этом. Я должен сказать тебе, что не пойду завтра на выставку. Предпочитаю сидеть и заниматься. Сейчас было бы безответственно развлекаться, поскольку я надеюсь скоро получить докторский диплом. Как дела с "Аметистом" [периодическое издание Франца Блея, на которое мы подписывались]? Я уже приготовил деньги. Посмотри на выставке, можно ли купить что-либо интересное на такую маленькую сумму. Может быть, свадебный подарок?
Твой Франц".
3
"Сейчас, дорогой друг, я не смогу выйти ни на минуту. Декан оказался столь безответственным, что перенес мои выпускные экзамены на более ранний срок, а я не возражал, поэтому мне надо усиленно готовиться. С любовью.
Франц".
4
"Дорогой Макс!
Прости меня, пожалуйста, за вчерашний вечер! Я приду к тебе в пять часов. Мои извинения будут комичны, но ты в них поверишь.
Твой Франц".
5
"Дорогой мой Макс!
Я – совершенно бесполезная личность, но с этим ничего нельзя поделать. Вчера днем я послал тебе записку: "Умоляю тебя простить меня за то, что не смогу прийти к тебе сегодня вечером. У меня болит голова, ломит зубы, вдобавок у меня затупилась бритва, и я – неприглядный для наблюдения объект. Твой Ф.".
Сегодня вечером я прихожу, ложусь на диван и думаю о том, что извинился перед тобой. Вдруг вспоминаю, что в адресате указал Владиславскую улицу вместо Шаленской. (Адрес Оскара Поллака. Я жил на Шаленской. – Примеч. авт.)
Прошу тебя простить меня.
Твой Франц".
6
"Усиленной работой в конторе мы заслужили себе второй завтрак. Прости меня за то, что я не приду сегодня, мне надо было кое-что сделать в воскресенье, а я не сделал, поскольку воскресенье так коротко. Утром кто-то спит, кто-то моет голову, вечером кто-то идет на прогулку. Я обычно использую воскресенье для того, чтобы прыгать с трамплина. Напиши мне, когда ты бываешь свободен, кроме четверга и пятницы. Всего наилучшего.
Твой Франц".
7
"Дорогой мой Макс!
Мы начали соревнование по ненадежности и непунктуальности. Конечно, я не надеюсь быть первым в этом соревновании, поскольку моя непунктуальность вызвана занятиями итальянским языком, а у тебя – страстью к развлечениям. Но если ты готов зайти ко мне (я полагаю, в среду?), ты сможешь это сделать. Но возможно, ты так непунктуален, потому что легче отложить визит, чем избавиться от посетителя.
Твой Франц".
8
"Мой Макс!
Я пошел по плохому пути, решив неделю ни с кем не разговаривать, хотя это и было необходимо. То, что ты не ответил на мое послание, свидетельствует, как ты бережно ко мне относишься.
Твой Франц".
9
"Мой дорогой Макс!
Это, конечно, неприятно, но моя прекрасная открытка – ведь это мой поцелуй, переданный тебе, – и на глазах у всего народа! Я полагаю, у тебя все гораздо лучше, чем мне кажется. Вчера я подумал, что в этом была лишь моя вина, но я посчитал, что это не имеет особого значения, потому что впереди у нас целая жизнь. Однако если дела таковы, какими ты их описал, и я уже убедился в том, что именно так все и есть, то все равно настанет лучшее время, и ты, в конце концов, будешь на коне. Кроме всего прочего, у меня сегодня такое хорошее настроение, будто я заново начал жить, и твои письма немало этому способствовали. Что за прекрасная дружба должна быть у нас, если она начинается таким образом! Ты не должен пугать меня этой датой, потому что все равно ты получишь работу до этого числа или после, но "Служанка" выйдет в любом случае, а что еще ты можешь пожелать? Ночью, конечно, хочется гораздо большего. Но утром?"
10
"Дорогой мой Макс!
Видимо, я не смогу прийти. Сейчас, утром, я думаю о том, что мне предстоит сегодня днем и вечером. Днем я должен пойти в контору, вечером мне нужно быть в магазине. У меня много дел, одна из помощниц больна, и отец неважно себя чувствует. Мне никак нельзя уйти из магазина раньше восьми, и, вероятно, я останусь там на ночь.
Прости меня, пожалуйста!"
11
"Мой дорогой Макс!
Видишь ли, все, кто мне нравится, злы со мной, за исключением одной, но и она меня не любит. История моего вчерашнего дня проста. Я был здесь до десяти часов и до часа дня был в баре. В полвосьмого, когда началась твоя музыка, мне показалось, я услышал бой часов. Мать и отец неважно себя чувствуют, дедушка болен, в столовой – полнейший беспорядок, и вся семья живет в моей комнате, будто цыганский табор. Сегодня днем я должен идти в магазин, и у меня не хватает смелости принести извинения Бауму. Не забывай меня.
Твой Франц".
12
"Дорогой Макс! Я точно помню об условленном. В субботу ночью, проходя мимо твоего дома, я сказал себе: "Я приду туда во вторник". Ты говоришь: "Приходи в среду". Я отвечаю: "Я устану, и я хочу повидать Пр.". – "Тогда приходи в четверг". – "Хорошо". Итак, я к тебе в четверг. В любом случае я в таком положении, что даже справедливые упреки с твоей стороны будут излишни".
13
"Дорогой мой Макс!
Ты доволен, что тебя нет дома – ты увиливаешь от тех маленьких добрых дел, которые мог бы для меня сделать. Я счастлив оттого, что смогу еще более настойчиво просить у тебя прощения и обратить мои извинения ко всему миру, если мне не удастся добраться до Баума до девяти вечера. У меня с ним возникли некоторые отношения. В понедельник, в пять часов, я приду тебя навестить. Если я отвлеку тебя от какой-либо работы, пожалуйста, откажи мне.
Твой Франц".
14
"Дорогой Макс!
Ты знаешь, что я занят работой, но, поскольку наступил Новый год, я могу передать часть своих забот другим. Я очень хотел бы увидеть тебя в 2.30 неподалеку от статуи Мадонны на площади и прошу, чтобы ты был пунктуален. Пожалуйста, сделай так, чтобы это было возможным!
Твой Франц К.".
15
"Дорогой Макс!
Написано это письмо на улице, поскольку толчки, получаемые от прохожих, придают живость написанному.
Перед моими глазами – образ Паулы К. Вчера я видел ее несколько раз во всей красе. Сначала она немного постояла, потом, вся в белом, стала прогуливаться вдоль Гибернерской улицы вместе с молодым человеком, одетым в свободные брюки. Она оставила впечатление чего-то монументального: крепкие зубы, на правой щеке ямочка; лицо землистое, будто присыпанное золой, а отнюдь не пудрой. Несомненно, она выглядит так всегда. Я приду в четверг. Пожелай мне удачи в усердной работе.
Франц".
Если кто-то попытается привести устные высказывания Кафки, чтобы дополнить приведенные цитаты, показывающие гений Кафки, пусть сделает это. Но я бы хотел привести еще один пример.
Франц как-то пришел меня повидать после полудня – я тогда жил с родителями, – и его приход разбудил моего отца. Вместо извинения он необычайно мягким, успокаивающим жестом поднял руку и на цыпочках прошел через комнату. "Пожалуйста, считайте, что я вам приснился", – сказал он.
Однажды он пошел в Берлинский аквариум с дамой, которая потом мне рассказала, как Франц внезапно заговорил с рыбой: "Теперь я могу мирно на тебя смотреть, я тебя больше не ем". Это было в то время, когда он был твердым вегетарианцем. Если вы никогда не слышали, как говорил Кафка, вам трудно вообразить, как легко у него это получалось. Его речь была лишена искусственности и сентиментальности – эти черты были вообще ему чужды. В своих записях я нашел размышления Кафки о вегетарианстве. Он сравнивал вегетарианцев с ранними христианами, повсюду подвергавшимися гонениям и осмеянию и часто преследуемыми. "В обоих случаях высшее и лучшее распространено среди простых людей". В других изречениях Франца, записанных мной при его жизни, говорится: "Теософия – не более чем суррогат литературы" (слово "литература" было употреблено во флоберовском смысле – реалистическая литература). "Страхование подобно религии первобытных народов, веривших, что можно спастись от напастей различными манипуляциями". "Карл Краус ставит еврейских писателей в ряд и держит их в строгой дисциплине. Единственное, о чем он забывает, что с ним могут сделать то же самое".
Франц как-то сказал мне, что его "любимая мечта" – это "сидеть в лодке и плыть по просторной реке". Говоря о своих головных болях, о страшном напряжении в висках, он как-то сказал: "Это такое ощущение, будто у меня там трескается стекло". Говоря о слегка покрытых снегом елях, когда мы гуляли зимой в Шелезене, он сказал: "У них не бывает таких длительных головных болей, как у меня". В ту пору его волосы густого черного цвета стали седеть на висках. Об одной своей пьесе он сказал: "Единственное, что не является дилетантским в этой пьесе, – это то, что я не читаю ее тебе" (из воспоминаний о Франце Кафке Оскара Баума, Витико, 1929, часть 3). В начале 1911 г. я сделал запись: "В субботу Кафка пошел гулять просто так, безо всякой цели. Он сказал: "Каждый день я мечтаю оторваться от земли". "Со мной все в порядке, кроме самого меня". Он не работал. Днем Франц спал или рассматривал книги по искусству и альбомы о Музее Крафта. В компании он был весел, полон юмора, произносил непревзойденные по остроумию реплики. Когда его спрашивали, что является причиной его печального настроения и почему он не пишет, он отвечал: "У меня сотни дурных ощущений – некоторые из них опасны; правильные мысли или не приходят, или они очень слабы". Когда я заявил, что у пишущего иногда за никчемными идеями могут скрываться лежащие под ними благородные мысли, он ответил: "Это относится к тебе, но не ко мне. У меня только ненужные мысли". Есть запись другого разговора, произошедшего 28 февраля 1920 г. Кафка сказал: "Наши нигилистические мысли могут проникнуть в сознание Бога". В подтверждение этого я стал цитировать гностиков относительно Демиурга, как недоброго творца мира, и учение о том, что мир является грехом Бога. "Нет, – ответил Кафка, – я полагаю, что мы не являемся таким уж грехом Бога, мы – лишь плод его плохого настроения. У него был неудачный день". – "Так можно надеяться на то, что лежит за пределами этого мира?" Он улыбнулся: "Надежды – для Бога, безнадежность – для нас".