Заняли мы рубеж на Березине. Немцы подошли только к вечеру, начали кричать через реку: "Рус, сдавайся!", но мы молчали. Утром они позавтракали и только потом попытались переправиться. Ни артподготовки, ни авианалета, ничего не было, до того наглые были. Но когда первые две амфибии "сорокапятки" потопили, они сразу отступили. Попытались переправиться на резиновых лодках, но по ним как врезали пулеметы. И вот только тогда они уже вызвали авиацию. Налетели "музыканты", так мы называли Ju-87, и смешали нас с землей… А к вечеру слышим: слева и справа нас обошли, и мы оказались в окружении, пришлось отступать. Так и воевали тогда: остановим немцев, они нас обойдут, и мы выходим из окружения, опять остановим и снова выходим из окружения… Три раза тогда мы выходили из окружения, а когда выходили в последний раз, наш батальон оставили в арьергарде, и когда мы с тяжелыми потерями вышли к своим, то попали в другую дивизию и так и остались воевать в ее составе.
А вообще не верьте тому, кто говорит, что только немцы нас в 1941-м били. У нас, конечно, были большие потери, но и мы им крепко давали прикурить… Потери они несли серьезные, а танки их бензиновые вообще вспыхивали как спичечные коробки. Вначале мы, конечно, их очень боялись, я даже "драпнуть" хотел, когда первый раз танк близко увидел, но мой напарник успел меня остановить, буквально за штаны схватил: "Куда бежишь, сукин сын, от танков разве драпают?" Зато когда мы увидели, как они горят… А ведь у нас еще "коктейля Молотова" не было, он появился только в боях под Москвой, а в начале войны были простые бутылки с бензином. И ничего, мы и этими бутылками их останавливали, мне и самому доводилось их бросать, да и "сорокапятки" хорошо тогда с немецкими танками справлялись. На Смоленщине в одном бою я видел, как подбили восемь танков, в следующем еще шесть…
– Почему вас назначили связистом?
– Вначале я был простым стрелком. Но связь между командиром роты и командиром батальона рвалась очень часто, и уже на Смоленщине, в одном из боев, когда всех связистов поубивало, соединить линию отправили меня. И когда у меня это получилось сделать, да еще наш ротный увидел, как я быстро бегаю, то меня решили назначить связистом. На самом деле – это очень опасная и тяжелая воинская профессия, и я много раз должен был погибнуть, но мне везло. Особенно же мне повезло с напарником, на всю жизнь его запомнил, латыш – Вальма Антон Павлович. Он меня и учил, и опекал, и берег. Помню, мы с ним сами догадались соединить наши ячейки ходом сообщения, ведь в начале войны рыли не траншеи, а лишь отдельные ячейки.
– Как вас первый раз ранило?
– Очень хорошо помню тот день, это было примерно 10 августа. Мы заняли позиции, хорошо окопались и замаскировались. Появились голые по пояс немецкие мотоциклисты, машины с пехотой. Наш командир приказал подпустить немцев максимально близко, и только тогда мы открыли огонь. Из десяти мотоциклов только один успел уехать, а всех остальных там положили… Немецкая пехота спешилась и попыталась атаковать, но мы их отбросили. Больше пытаться атаковать они не стали, зато вызвали авиацию, подтянули минометы. И что они нам устроили, просто ад какой-то… Перерывов между налетами почти не было. Дикая бомбежка, артобстрел, все кругом горит, пылища и гарь, дышать стало абсолютно нечем, меня даже стало тошнить и рвать, и, чтобы хоть как-то вздохнуть, я высунулся из своего окопчика. Осколок задел мне левую челюсть, и хотя ранение было неопасным, сейчас тут у меня даже шрама нет, но там находится много кровеносных сосудов, кровью мне залило всю голову, и, наверное, поэтому меня все-таки решили отправить в госпиталь.
Раненых набралось на несколько машин, две с тяжелоранеными поехали вперед, а нас, легкораненых, грузили последними. Успели мы проехать всего километров десять, как увидели две горящие санитарные машины, которые поехали впереди нас, но не успели ничего понять, как по нашей машине ударил снаряд. Кто мог бегать, кинулись врассыпную. Оказалось, это были несколько немецких танков, которые все-таки прорвались и наводили у нас в тылу панику. Рядом со мной бежал незнакомый мне парень, раненный в руку. Я и так очень хорошо бегал, а когда за тобой еще и немецкий танк гонится, то, наверное, мировой рекорд тогда установил и успел-таки добежать до зарослей кустарника. Правда, немецкие танкисты по нам не стреляли, они решили нас гусеницами раздавить. Только они почти настигали этого парня, как он бросался в сторону, и погоня начиналась заново. Так он успел сделать несколько раз, пока не догадался бежать в сторону болотца, рассчитывая, что танк там не проедет, но, видно, немцам эта забава уже надоела. Я только увидел, как он будто наткнулся на невидимую стену, и только потом услышал звук пулеметной очереди…
Нас учили хоронить погибших товарищей, и поэтому я решил его обязательно похоронить, пытался какой-то каргой выкопать могилу на пригорке. Но тут мимо проезжали на повозке два местных жителя, и они мне сказали: "Оставь, сынок, мы его в деревне похороним". Забрали в деревню тело этого убитого парня, я у них переночевал, а утром отправился к своим. Добирался дня два, а уже там меня отправили в госпиталь в Орле.
– Что-то вам запомнилось в госпитале?
– Ранение у меня было пустяковое, оно быстро зажило, но меня не отпускали, т. к. санитаров не хватало, а я был здоровый и мог проделывать большой объем работы. Госпиталь был переполнен, раненых было очень много, "тяжелые" лежали на первом этаже, а мы, легкораненые, на втором, но больше всего запомнилось, как ребята разыгрывали друг друга. Город часто бомбили, и раненые должны были прятаться по "щелям", которые были выкопаны вокруг больницы. Некоторые "шутники" поднимали ложную тревогу, будто начинается налет, тогда поднимался хаос, все выбегали из больницы, в общем, весело было. Но после того как один из раненых, разозленный таким розыгрышем, своим костылем ударил по раненой руке такому "шутнику", такие вещи прекратились.
А накануне прихода немцев, видно, что-то почувствовал начальник госпиталя, он потребовал немедленно выделить два эшелона для эвакуации тяжелораненых, и их успели отправить. А уже на следующее утро в Орел ворвались немецкие танки, и все, кто мог, побежали из города. И я тоже тогда драпанул через хутора Воин-1, Воин-2, а уже под Мценском нас останавливали солдаты Лелюшенко и формировали из таких, как я, новые подразделения.
Я попал в отдельный мотоциклетный батальон под командованием полковника Танасишина 1-й Гвардейской армии. Из этого периода очень запомнились бои, когда подошла танковая бригада Катукова, у нее в составе были только "тридцатьчетверки". Они устроили большую засаду и с первого же удара сожгли 29 немецких танков, а всего за неделю боев бригада уничтожила 134 танка, за что получила звание Гвардейской, а нашей задачей было уничтожение немецких танкистов и пехоты… За неделю тех боев немцы не продвинулись на нашем участке ни на шаг. А затем части Лелюшенко, Катукова, в том числе и наш мотоциклетный батальон, перебросили под Можайск. Только успели там остановить немцев, как нас перебросили под Клин, и уже там мы участвовали в наступлении.
– Говорят, при отступлении в 41-м было много страшного и неприглядного.
– Хватало всего: и дезертиров, и трусов, и паника бывала, но кадровые части, наша и те, что я видел, отступали очень организованно. Дисциплина была железная, моральный дух у нас сохранялся высокий, и даже питание тогда было отличное. А вот в воинских частях, где было много мобилизованных людей, бывало всякое… Но массового дезертирства, такого, чтобы дезертиры чуть ли не колоннами шли навстречу фронту, я не видел.
– Что запомнилось из боев под Москвой?
– Это были самые тяжелые бои за все время войны, не столько из-за своей напряженности, а из-за той ответственности, которая тогда на нас была. Задача была – умереть, но не пропустить немцев, и мы все были готовы к этому. Наш мотоциклетный батальон был очень мобильным, хорошо вооруженным и укомплектован прекрасно обученными кадровыми военными, поэтому нас постоянно перебрасывали на самые опасные участки. В этом батальоне я тоже был связистом, но и часто приходилось непосредственно принимать участие в боях, стрелять по немецким сол-датам.
Когда началось наступление, наш батальон придали 107-й дивизии, в которую я потом попал после училища. Первую деревню мы взяли очень легко: ночью нам удалось скрытно подойти, разминировали подступы, сняли часовых. А в деревне стояли заведенные 16 танков, немцы их даже на ночь не глушили, потому что завести их на таком морозе было очень тяжело. Всех немцев мы там перебили, только один успел заскочить в танк и попытался уехать, но гранатой удалось перебить гусеницу, а потом забросали этот танк "коктейлем Молотова". Это было хорошее оружие, но и очень опасное, у нас два человека заживо сгорели из-за того, что нечаянно разбили бутылки, и мы им ничем не могли помочь…
После такого успеха попытались уже "в лоб" взять следующую деревню, но не тут-то было… У немцев пулеметы, минометы, и мы ничего поделать не могли, застряли там капитально. А сколько людей там положили… Но на следующий день мы получили приказ: на немецкие опорные пункты времени не тратить, обходить их. И вот тогда наше наступление стало стремительным: в день стали проходить по 30–40 километров, а за первые два дня всего на 10–15…
Но уже где-то 10 декабря меня легко ранило, осколок задел левую руку, и меня отправили в госпиталь, причем далеко, аж в башкирский районный центр Дюртюли. Рана зажила быстро, и встал вопрос, что со мной делать, ведь наш год еще не подлежал призыву. Вызвали в военкомат, и когда выяснилось, что я окончил 10 классов, то меня сразу направили в Гурьевское военно-пехотное училище. Причем направили нас четверых, но трое ребят, родители которых, как оказалось, были репрессированы и высланы, сбежали. Но в Уфе их поймали, судили и, насколько я знаю, отправили на лесо-повал.
– Как удавалось справляться с морозами под Москвой?
– Одели нас очень хорошо: валенки, ватные брюки и фуфайки, у командиров полушубки. Но все равно были случаи, когда люди замерзали прямо в окопах. И я ведь тоже чуть не замерз, впал уже в забытье, мне привиделось, что я лежу на печке и ем блины… Но повезло, наш сержант это заметил, приволок меня в землянку, где меня напоили горячим чаем, сделали растирание, отогрели. А так бы точно замерз…
– Как вас подготовили в училище?
– Считаю, что отлично. Преподаватели у нас были очень грамотные, уже с боевым опытом, и они нам подавали личный пример во всем, и мы невольно начинали за ними тянуться. Не поверите, но в то тяжелейшее время нас в училище даже танцам обучали, чтобы мы были настоящими офицерами. Меня стали учить на минометчика, но и другие виды вооружения мы изучили прекрасно. В училище была интересная система обучения курсантов: разбивали нас на группы из трех-четырех человек, с элементами самоподготовки, и тогда ее эффективность возрастала многократно. Я эту методику обучения перенял именно там, и активно использую в своей педагогической практике до сих пор. Кормили вроде сносно, но нам, молодым, конечно, не хватало, поэтому все старались попасть в наряд по кухне. Нам обычно выдавали кастрюлю еды на 10 курсантов, а в наряде мы такую кастрюлю втроем могли слопать.
Организация обучения и дисциплина были прекрасные, хотя пару курсантов сажали на гауптвахту за самоволки и за то, что приворовывали помидоры на частных участках. Что еще запомнилось? То, что в воздухе целыми кусками постоянно летала сажа, а Урал был настолько грязный, что во избежание эпидемий из него категорически запрещалось пить, хотя один раз эпидемия дизентерии все же была. Пить разрешалось только кипяченую воду.
Войцехович В.В. в Гурьевском военно-пехотном училище
Коллектив был прекрасный: из двухсот человек курсантов большинство, конечно, были русские, но были и татары, шестеро ребят было из Левобережной Молдавии, несколько белорусов. Мы начали учиться в январе 42-го, а в августе всем курсантам 1923 года рождения присвоили звание сержантов и срочно отправили под Сталинград. А нам, 24-го года, дали доучиться положенные 10 месяцев. Присвоили всем звания младших лейтенантов, а мне и еще одному парню лейтенантов, т. к. мы уже воевали.
– Куда вы попали служить после училища?
– На северную окраину Сталинграда, во 2-ю гвардейскую армию командиром минометного взвода, причем в свою же дивизию. Но если раньше она называлась 107-я мотострелковая, то за бои под Москвой она получила звание 2-й Гвардейской мотострелковой, но еще под Сталинградом ее переименовали в 49-ю Гвардейскую дивизию. Нас пополнили моряками Тихоокеанского флота и Амурской флотилии, это были отличные солдаты: смелые, здоровые, а из старого состава у нас в полку оставалось только 16 человек…
– Что запомнилось в Сталинградских боях?
– Тяжелейшие уличные бои, снайперы свирепствуют. Меня там тяжело контузило. Мы сражались за дом на окраине какого-то завода. Захватили первый этаж, выкопали вдоль стен окопы, а на втором были немцы, они кидали нам через дыру в потолке гранаты, но мы выстрелами старались не подпускать их. Пару дней мы кроме сухарей ничего не ели, и тут нам доставили термос с горячим питанием. Один солдат, сибиряк, поставил котелок с долгожданным супом на бруствер, но тут немцы бросили очередную гранату, и его котелок взрывом опрокинуло. У него произошел взрыв бешенства, он схватил автомат и буквально ринулся на второй этаж. За ним бросились еще два солдата, и наверху начался бой. И что получилось: те двое, кто побежали за ним, погибли, а он застрелил всех шестерых немцев, которые там находились… У немцев на втором этаже был телефон, и кто-то из наших солдат поднял трубку и послал немцев от всей души… И тут началась дикая бомбежка, взрывом меня так засыпало, что только сапоги торчали. Но и тут мне опять повезло, откопали, хотя у меня уже пена изо рта шла… После этого несколько дней я провалялся в медсанбате, не мог говорить, ничего не слышал. А когда вернулся, нас бросили навстречу частям Манштейна. Мы совершили тяжелейший стопятидесятикилометровый пеший марш, причем пришли даже раньше намеченного срока и успели закрепиться. Поэтому смогли остановить немцев, но бои там были страшнейшие… Названия: Васильевка, Капчинск, Жутово, Челноково навсегда остались в моей памяти…
Потом было наступление на Котельниково, Кутейниково, освобождали Новочеркасск. Перед Матвеевым Курганом в боях за село Совет меня ранило осколком в левую височную кость, и месяца два я провалялся в полевом госпитале. А после ранения был направлен в 130-ю дивизию, когда линия фронта была уже по реке Миус.
– На Миусе, говорят, были тяжелые бои.
– Тяжелые – это не то слово, а тяжелейшие и очень кровавые. С февраля по июль 1943 года там шли кровопролитнейшие бои местного значения. Мы несколько раз пытались прорвать немецкую оборону, но неудачно, они очень хорошо укрепились. На возвышенности на правом берегу Миуса немцы построили полноценную линию оборону. В тех боях "местного значения" у нас полдивизии полегло… Погибли почти все командиры взводов, рот, батальонов и даже командир нашего полка подполковник Гришин, причем вначале откуда-то прошел слух, что он перешел к немцам… Появились "смершевцы", начали выяснять, но потом его тело нашли на поле боя, а тень на имя, получается, уже бросили…
Там погиб и командарм 44-й Армии Хоменко, а командующего 2-й Гв. а. Крейзера сняли, а на его место назначили Г.Ф. Захарова. Ростовка, Алексеевка, Демидовка, Анастасиевка, я, как вспомню, сколько у этих станиц народу полегло… С тяжелыми боями добрались до Днепра.
– Как вы попали служить в штрафную роту?
– Скажу сразу, что рассказ Ефима Гольбрайха очень и очень точный и правдивый, добавить мне особо нечего. Жалко только, что его не читали создатели сериала "Штрафбат", такую чушь наснимали… Вообще насчет "штрафников" и заградотрядов в последнее время столько нагородили, а он, повторюсь, описал все очень правдиво. Единственный момент, который у меня идет немного вразнобой с его рассказом, это то, что примерно за месяц моей службы в штрафной роте мы почти все время были в обороне на передовой, но ведь у нас и не было возможности наступать, и лишь несколько раз провели разведку боем.
Как я уже сказал, сразу после ранения меня назначили командиром минометного взвода в 528-й сп 130-й сд. Но т. к. младших командиров на передовой всегда не хватало, то вышел приказ ликвидировать должности заместителей у командиров рот. У меня командиром роты был очень опытный капитан Мальцев, но со своим заместителем старшим лейтенантом Кузнецовым он уже сдружился и не захотел расставаться, поэтому его он оставил у себя командиром взвода, а меня как новенького, я там пробыл едва ли месяц, отправили в офицерский резерв армии.