У него уже четвертый брейк-пойнт за эту игру. Я провожу первую подачу - такую слабую, жалкую, ничтожную, что и в семилетнем возрасте я бы ее постыдился, - и все-таки Багдатису не хватает сил на контратаку. Он отбивает мяч, я бью вправо, он посылает мяч в сетку. Поровну - дубль семь.
Я вновь подаю. Он попадает по мячу, но не в силах перебросить его через сетку. Больше у Агасси.
Снова подаю, и у меня еще раз есть возможность выиграть матч с этой подачи. Опять вспоминаю о своем обещании, дважды нарушенном. Вот он, самый последний шанс. Спина болит чудовищно. Я едва могу повернуться, не говоря уже о том, чтобы подбросить мяч и послать его вперед со скоростью 120 км/ч. Разумеется, проигрываю первую подачу, мечтаю, чтобы вторая получилась сокрушительной, хочу быть агрессивным, но я не в силах. Говорю себе: "Сейчас будет твой удар с поворота в три четверти, мяч пройдет над его плечом, пусть он бегает из стороны в сторону, пока не начнет блевать кровью. Не ошибись вновь!"
Проще сказать, чем сделать. Я вижу, как корт стремительно уменьшается в размерах. Видит ли кто-нибудь то, что вижу я? Теперь поле размером с игральную карту - такое маленькое, что, наверное, мяч сможет уместиться там, лишь если я подойду и аккуратно положу его. Я подбрасываю мяч, мощно подаю. Аут. Разумеется. Вот она, повторная ошибка. Поровну, в восьмой раз.
Трибуны кричат, не веря.
Я все-таки ухитрился выполнить первую подачу. Багдатис искусно отбивает. Три четверти его площадки свободны, и я посылаю мяч к задней линии, в трех метрах от него. Он бежит к мячу, прихрамывая, выбрасывает ракетку вперед, не достает. Больше у Агасси.
При розыгрыше двадцать второго очка после быстрого обмена ударами Багдатис бьет слева и попадает в сетку. Гейм, Агасси.
Во время смены площадок я вижу, что Багдатис сидит. Огромная ошибка. Ошибка молодости. Никогда не садись, если у тебя судороги. Не обманывай свое тело, обещая ему отдых и тут же вновь загоняя работой. Тело - как федеральное правительство. Его девиз: делай, что хочешь, но, если тебя застукали, не надо врать! Теперь он не сможет выполнить подачу. Он не сможет даже встать с кресла.
Но он встает и подает.
Что держит его на ногах?
Ах, да. Молодость.
Счет по пяти, и мы играем в какую-то сверхъестественную игру. Он пытается мощно атаковать, ошибается. Я не упускаю такой возможности, выигрываю очко. 6–5, я веду.
Его подача. Он доводит счет до 40–15. Еще очко - и он доведет матч до тай-брейка.
Я выигрываю очко. Поровну.
Выигрываю еще одно очко. Матч-пойнт.
Быстрый обмен ударами, масса ошибок с обеих сторон. Он сильно бьет справа, и, едва мяч отлетает от ракетки, я уже знаю: он идет в аут. Я понимаю, что выиграл этот матч, и одновременно осознаю: у меня не хватило бы сил еще на один удар.
Подхожу к сетке, пожимаю Багдатису руку. Она дрожит. Я торопливо покидаю корт, не решаюсь остановиться. Только не останавливайся. Шатаясь, иду по туннелю. Сумка висит на левом плече - а кажется, что на правом, настолько мое тело скручено болью. Добравшись до раздевалки, я уже не могу идти, не могу стоять. Падаю на пол и остаюсь лежать. Приходят Даррен и Джил, снимают с плеча сумку, укладывают меня на массажный стол. Команда Багдатиса устраивает его на соседнем столе.
- Даррен, что со мной?
- Парень, лежи тихо. Вытянись в полный рост.
- Я не могу, не могу…
- Где болит? У тебя судорога?
- Нет. Теснит в груди. Я не могу дышать.
- Что?
- Я не могу - Даррен - не могу - дышать.
Даррен помогает каким-то людям обкладывать мое тело льдом, поднимает мне руки, зовет врачей. Он уговаривает меня распрямиться, вытянуться во весь рост.
- Просто расслабься, парень. Разожмись. Твое тело зажато. Позволь ему расслабиться, отпусти его.
- Но я не могу. В этом-то и проблема, понимаешь? Не могу.
НАДО МНОЙ КРУЖИТСЯ калейдоскоп лиц. Джил, сжимая мою руку, протягивает напиток для восстановления сил. Я люблю тебя, Джил. Штефани целует меня в лоб и улыбается, - она счастлива, а может быть, нервничает, не могу понять. О, да, точно, вот у кого я раньше видел такую улыбку! Тренер говорит, что доктора уже идут, и включает телевизор над столом. "Чтобы тебе было не так скучно ждать", - добавляет он.
Я пытаюсь смотреть на экран. Спев а от меня раздаются стоны. Медленно поворачиваю голову и вижу на соседнем столе Багдатиса. С ним работает его команда, они разминают сведенные судорогой мышцы ноги, но у Маркоса начинается судорога подколенного сухожилия. Когда они переключаются на сухожилие, у него вновь сводит бедро. Он пытается лежать прямо, но тогда судорога схватывает паховые мышцы. Марк сворачивается в клубок и кричит, чтобы его оставили в покое. Все выходят из раздевалки, мы с ним остаемся вдвоем. Я вновь отворачиваюсь к экрану телевизора.
Минуту спустя что-то заставляет меня взглянуть на Багдатиса. Он улыбается мне. Он доволен или нервничает? Быть может, и то и другое. Я улыбаюсь в ответ.
Слышу, что из телевизора доносится мое имя: передают репортаж с матча. Первые два сета, такие обманчиво легкие. Третий, в котором Багдатис поверил в себя. Четвертый, жестокое столкновение. Пятый, бесконечный девятый гейм. Лучшая игра, которую я способен был показать. Лучший матч, который я видел. Комментатор уже называет его классикой.
Боковым зрением замечаю какое-то движение. Я поворачиваюсь и вижу, что Багдатис протягивает мне руку. На его лице написано: "Мы сделали это!" Я, дотянувшись, пожимаю ему руку. Так мы и лежим, рука в руке, пока на экране мелькают кадры нашей жестокой схватки.
Наконец-то я могу позволить мыслям течь свободно. Я не в состоянии их остановить. Помимо воли разум увлекает меня в прошлое. А поскольку он постоянно фиксирует каждую мельчайшую деталь, я вижу людей и события с отчетливой, беспощадной ясностью: поражения, победы, столкновения, приступы гнева, доходы, подружек, измены, журналистов, жену, детей, экипировку, письма фанатов, неудачные матчи, истерики. Как будто надо мной висит еще один телевизор, по которому в самом высоком разрешении крутят кино о наиболее ярких моментах прошедших двадцати девяти лет.
Меня часто спрашивают, на что похожа жизнь теннисиста, и до этого я ни разу не смог ответить на этот вопрос. Но сейчас, кажется, нашел подходящее слово. Это вихрь - захватывающий, чудовищный и удивительный. В нем действует центробежная сила, с которой я боролся три десятилетия. И сейчас, лежа на спине в недрах стадиона имени Артура Эша, пожимая руку побежденному сопернику в ожидании, пока к нам обоим придет помощь, я делаю единственное, что еще способен сделать. Я прекращаю бороться - просто закрываю глаза и смотрю.
1
МНЕ СЕМЬ ЛЕТ. Я разговариваю сам с собой, потому что страшно и, потом, больше нет никого, кто хотел бы меня выслушать. Я шепчу себе под нос: "Брось, Андре, сдавайся! Положи ракетку и уходи с корта, прямо сейчас. Иди-ка домой, съешь что-нибудь вкусненькое. Поиграй с Ритой, Фили или Тами. Посиди с мамой, посмотри, как она вяжет или складывает пазл. Разве это не здорово, Андре? Просто уйти и никогда больше не играть в теннис?"
Но я не могу. И не только потому, что отец потом будет гонять меня ракеткой вокруг дома. Что-то глубоко внутри меня - в животе, в мускулах - не дает сделать это. Я ненавижу теннис, ненавижу всем сердцем, и все же продолжаю играть, играю все утро и весь день, потому что у меня нет выбора. Неважно, насколько мне хочется бросить, - не сделаю этого. Я продолжаю уговаривать себя остановиться и все-таки по-прежнему играю, и эта двойственность, это противоречие между тем, чего я хочу, и тем, что я делаю, составляет суть моей жизни.
В какой-то момент моя ненависть к теннису сосредоточилась на "драконе" - машине, подающей мячи, модифицированной моим изрыгающим огонь папой. Угольно-черный, на больших резиновых шинах, с надписью PRINCE, напечатанной большими белыми буквами, мой дракон, на первый взгляд, ничем не отличается от тех машин, которые имеются в каждом загородном клубе. Но на самом деле он - живое, дышащее существо, будто сошедшее со страниц книжки комиксов. У дракона есть мозг, сила воли, злое сердце и ужасный голос. Засасывая в свое чрево очередной мяч, он тошнотворно чавкает. Когда в его глотке растет давление, он стонет, а когда мяч медленно падает ему в рот - пронзительно взвизгивает. Затем вдруг звук становится пронзительным, как у машины по изготовлению сладостей, проглотившей Августа Глупа в фильме "Вилли Вонка и шоколадная фабрика". А когда он, тщательно прицелившись, выпускает в меня мяч со скоростью 170 километров в час, ревет так, что кровь стынет в жилах. Я постоянно вздрагиваю.
Папа нарочно сделал дракона таким ужасным. Он приделал ему длиннющую шею из алюминиевой трубы и маленькую алюминиевую головку, которая отскакивает назад всякий раз, как дракон испускает очередной заряд. Он даже сделал его выше на несколько футов и установил прямо перед сеткой, так что дракон возвышается над моей головой. Мне семь, но я мал для своих лет, а выгляжу еще меньше - из-за того, что постоянно сжимаюсь от боли, а также из-за стрижки "под горшок", которую мне делает отец каждые два месяца. Когда я стою перед драконом, кажусь себе просто крошечным. Совсем крошечным и беспомощным.
Отец хочет, чтобы дракон был выше меня не только для того, чтобы я относился к нему с вниманием и почтением. Он хочет, чтобы мячи из пасти дракона падали мне под ноги, будто с самолета. Такая траектория не дает мячу отскочить на площадку: если я не поймаю мяч влет, он подпрыгнет над моей головой. Но и этого отцу мало. "Бей раньше, - кричит он, - бей еще раньше!"
Мой отец кричит все по два раза, а иногда и по три или даже по десять. "Сильнее, - орет он, - сильнее!" Но зачем? Неважно, насколько быстро и сильно я ударю по мячу, он все равно вновь прилетит ко мне. Каждый мяч, отправленный мной за сетку, присоединяется к тысячам уже рассыпанных по корту. Не сотням - именно тысячам. Они катятся на меня бесконечной волной. Мне некуда ступить, негде развернуться. Куда ни шагнешь - всюду мячи, но наступать на них нельзя, потому что отец не выносит этого и кричит так, будто я раздавил ему глаз.
Каждый третий мяч, вылетая из пасти дракона, ударяется о другой, уже лежащий на площадке, и летит в непредсказуемом направлении. Я улавливаю его движение в последнюю секунду, быстро бью и отправляю за сетку. Я знаю, что у меня прекрасная реакция. Знаю, что немногие дети в мире могли бы уловить, куда летит такой мяч, и отбить его. Но для меня это - не предмет гордости, на признание мне рассчитывать не приходится. Каждый удачный удар - нечто само собой разумеющееся, каждая ошибка - катастрофа.
Папа говорит, что если я отобью 2500 мячей за день, то за неделю это будет уже 17 500 мячей, а к концу года - около миллиона. Отец верит в математику. Он говорит, что цифры не могут врать. Ребенок, отбивший за год миллион мячей, станет непобедимым.
"Бей раньше, - кричит он. - Черт возьми, Андре, бей раньше! Ближе к мячу, ближе!"
Теперь он сам подошел ближе, кричит прямо в ухо. Недостаточно отбивать все, чем стреляет в меня дракон; отец хочет, чтобы я был быстрее и сильнее дракона. От этой мысли я впадаю в панику. Говорю себе: "Ты не можешь победить дракона! Как можно победить того, кто никогда не останавливается?"
Если подумать, дракон похож на моего отца. Только отец еще хуже. По крайней мере дракон стоит прямо передо мной. А отец всегда стоит сзади. Я не вижу его, лишь слышу, как он орет мне в ухо, днем и ночью. "Подкручивай сильнее! Бей сильнее! Бей сильнее! Не в сетку! Черт возьми, Андре, никогда не бей в сетку!"
Ничто не способно разъярить отца сильнее, чем попадание в сетку. Он раздражается, когда мяч летит вбок, кричит, когда я забрасываю его за заднюю линию. Но, если я ударил в сетку, у него просто пена на губах выступает. Ошибки - одно дело, но сетка - совершенно другое. Отец снова и снова повторяет: "Сетка - твой главный враг".
Отец натянул моего главного врага на 15 сантиметров выше, чем требуют правила, чтобы мне было сложнее перебросить мяч. Если я привыкну к такой сетке, считает отец, то без труда справлюсь с сеткой на Уимблдоне. Никого не волнует, что я совсем не хочу там играть. Мои желания вообще никого не волнуют. Иногда я смотрю репортажи с Уимблдона вместе с отцом. Мы оба болеем за Бьорна Борга - потому что он лучший, он никогда не останавливается, почти как дракон. Но я не хочу быть Бьорном Боргом! Да, я восхищаюсь его талантом, энергией, стилем, его способностью раствориться в игре, - но если когда-нибудь смогу стать таким же, то лучше применю свои таланты где-нибудь еще, совсем не на Уимблдоне. В деле, которое я выберу сам.
"Бей сильнее, - кричит отец. - Бей сильнее! Теперь бей слева. Бей слева!"
У меня, кажется, сейчас отвалится рука. Я хочу спросить: "Долго еще, пап?", но не спрашиваю. Веду себя так, будто уже получил ответ. Бью изо всех сил, затем - еще сильнее. В какой-то момент поражаюсь, как сильно и уверенно умею бить по мячу. Хотя я и ненавижу теннис, радуюсь, когда удается выполнить идеальный удар. Это - единственная радость. Когда делаю что-то отлично, могу насладиться несколькими мгновениями здравомыслия и покоя.
Однако на мой идеальный удар дракон отвечает, подавая следующий мяч еще быстрее.
"Короче замах, - говорит отец. - Пожалуйста, делай короткий замах. Проходи по поверхности мяча, как щеткой, будто чистишь его".
За обеденным столом отец иногда показывает мне движения. "Опусти ракетку на мяч, - говорит он, - и чисти его, чисти!" Он осторожно двигает рукой, будто художник кистью. Кажется, это единственное, что он способен делать нежно и ласково.
"Отработай удар с лета!" - кричит он или пытается кричать. Армянин, родившийся в Иране, отец говорит на пяти языках, но ни одного из них не знает в совершенстве. Даже по-английски он изъясняется с сильным акцентом. Иногда путает "б" и "в", и его команда звучит мягко - "равотай". Это его любимая команда, он выкрикивает ее так часто, что она начинает мне сниться: "Отравотай удар с лета, отравотай удар слета!"
Я "отравотал" столько ударов слета, что больше не могу смотреть на корт. Под ровным слоем желтых мячей уже не видно ни дюйма зеленой цементной площадки. Я иду в дом, волоча ноги, как древний старик. В конце концов, даже отец признает: мячей слишком много. Это непродуктивно. Если я не смогу двигаться, мы не отработаем дневную норму - 2500 мячей. Отец включает вентилятор, предназначенный, чтобы сдувать с корта воду после дождя. Но мы живем в Лас-Вегасе, это штат Невада, и здесь почти не бывает дождей. Отец использует вентилятор для сбора мячей - он переделал его, превратив в другое чудовище. Одно из первых моих детских воспоминаний: мне пять лет, отец забирает меня из детского сада и ведет с собой в сварочный цех. Там я наблюдаю, как он создает чудовищную машину, похожую на газонокосилку, способную сдуть зараз несколько сотен мячей.
Теперь он включает вентилятор, и мячи гуртом мчатся подальше от него. Я сочувствую мячам. Если дракон и вентилятор - живые существа, быть может, и мячи тоже? Наверное, они делают то, что не могу сделать я, - бегут от моего отца? Согнав мячи в один угол, он лопатой ссыпает их в металлические контейнеры для мусора - сосуды, из которых кормят дракона.
Он оборачивается, видит, что я засмотрелся на него. "Куда это ты глядишь? - кричит он. - Продолжай равотать! Бей! Бей!"
У меня болит плечо. Я не могу отбить ни одного мяча.
Но отбиваю еще три.
Я не выдержу больше ни одной минуты.
И выдерживаю еще десять.
И вот, как будто случайно, забрасываю мяч за забор. Я ухитрился ударить его деревянной частью ракетки, так что со стороны это действительно выглядело как неудачный удар. Так я поступаю, когда нужен перерыв. Мне приходит в голову, что, должно быть, уже неплохо играю, если могу бить по мячу неудачно, когда сам этого хочу.
Отец слышит звук удара мяча о дерево и смотрит, в чем дело. Видит улетающий мяч и чертыхается. Но он слышал удар ракетки и не сомневается, что это случайность. Кроме того, я же не попал в сетку. Он выходит из нашего двора. У меня есть четыре с половиной минуты, чтобы перевести дыхание и посмотреть на кружащихся в небе ястребов.
Отец любит стрелять по ястребам. Крыша нашего дома покрыта его многочисленными жертвами так же плотно, как корт - мячами. Отец ненавидит этих птиц, говорит, что они пикируют сверху на мышей и других беззащитных пустынных жителей, а он не может видеть, как сильный преследует слабого. Это, кстати, относится и к рыбалке: поймав рыбу, отец целует ее в чешуйчатую голову и отпускает обратно в воду. При этом он не испытывает угрызений совести, преследуя меня, и вовсе не переживает, глядя, как я задыхаюсь у него на крючке. Отец не видит здесь никакого противоречия. Он не понимает, что я - самое беззащитное существо в этой забытой богом пустыне. Интересно, если бы он понял это, относился бы ко мне по-другому?
Отец заходит на корт, швыряет мяч в мусорный бак и видит, что я глазею на ястребов. Он бросает сердитый взгляд: "Черт возьми, чем ты занят? Опять задумался? Выкинь свою дурацкую задумчивость из головы!"
Если сетка - главный враг, то мысли - страшный грех. Мысли, считает мой отец, - корень всех зол, потому что они - противоположность действиям. Когда отец видит, что я задумался или замечтался на корте, реагирует на это так, будто поймал меня на краже денег из своего кошелька. Я частенько думаю о том, как бы мне отучиться думать. Возможно, размышляю я, он кричит, чтобы я перестал задумываться, потому что знает, что я по природе задумчив? А может быть, таким задумчивым сделали меня его крики? Интересно, стоит ли считать мысли о чем-нибудь, кроме тенниса, способом сопротивляться отцу?
Мне нравится думать об этом.
НАШ ДОМ - РАЗРОСШАЯСЯ ХАЛУПА, выстроенная в 1970-х. Белая штукатурка, потемневшая и облупившаяся по углам. На окнах - решетки. Крыша, под слоем мертвых птиц, покрыта дранкой, местами доски покосились или отвалились. На двери висит колокольчик из тех, что вешают на шею коровам, он звонит всякий раз, когда кто-то входит или выходит. Его звон похож на гонг, возвещающий начало боксерского поединка.
Отец покрасил бетонный забор вокруг дома в ярко-зеленый цвет. Знаете почему? Потому что зеленый - цвет теннисного корта. А еще так удобнее объяснять гостям, как найти наш дом: поверните налево, пройдите вниз полквартала, ищите ярко-зеленый забор.
Правда, в гости к нам никто не ходит.