Во-вторых, обвинение именно по уголовной, а не по политической статье оказывалось крайне сложным моментом для привлечения международного (не эмигрантского) внимания к делу Азадовского. В те годы практика подобного рода еще была внове, и нарушения законности в виде фабрикации улик были исключением; только впоследствии этот способ, сколь беспроигрышный, столь и простой с точки зрения формирования обвинения, будет принят на вооружение как органами внутренних дел, так и прочими спецслужбами. Пока же, повторюсь, это воспринималось как нонсенс, тем более что и реальных проступков у раздражителей власти было вполне достаточно, для того чтобы возбудить уголовное дело: тунеядство Иосифа Бродского, или подделка подписи на отношении в архив Арсения Рогинского, или гомосексуализм Льва Клейна, или самиздат у Михаила Мейлаха… То есть всегда было достаточно хотя бы мелочи, которую можно было квалифицировать согласно УК РСФСР. Но все-таки эта мелочь изыскивалась органами следствия в реальной жизни обвиняемого, тогда как в деле Азадовского формальная причина была изначально фальсифицирована. Однако доказать этого Азадовский, конечно, не мог и вынужден был периодически в течение целых двух лет отвечать на вопросы сокамерников и солагерников: "Баловался ли?" и "Какой сорт предпочитаешь?".
Третий момент, который привлекает внимание в статье Шарымовой, – упоминание "покойного Кости Богатырева". Когда Азадовский годы спустя прочтет это место в статье Натальи Шарымовой, оно отзовется болью в его сердце.
Константин Петрович Богатырев (1925–1976) – известный переводчик-германист, сын выдающегося московского исследователя фольклора, профессора МГУ Петра Григорьевича Богатырева. В 1951 году он был обвинен по 58-й статье, приговорен к расстрелу, замененному сроком 25 лет лагерей, в 1956-м реабилитирован. Еще в лагере начал заниматься переводами немецкой поэзии, был плодовитым и даровитым переводчиком, членом Союза писателей. Близость Богатырева к правозащитному движению привлекла к нему внимание "органов", в 1966 году он выступил в защиту А. Синявского и Ю. Даниэля, затем поддержал обращение Солженицына к Съезду писателей… Он общался с иностранцами (известными писателями, русистами, переводчиками), дружил с Львом Копелевым, Владимиром Войновичем, Владимиром Корниловым… Но в один прекрасный день ему в подъезде, у самой двери его московской квартиры проломили голову. Его кончина стала трагическим моментом для московской, да и не только московской литературной интеллигенции. А.Д. Сахаров, который был на похоронах Богатырева в Переделкине, записал:
С самого момента ранения Богатырева очень многими стало овладевать глубокое убеждение, что Костю убил КГБ. Не случайные собутыльники (были у него и такие при его свободной и "легкой" жизни), а подосланные убийцы, по решению, сознательно и заранее принятому в кабинетах Лубянки. Какие доказательства? Зачем? Надо прямо сказать, что на оба эти вопроса нет сколько-нибудь исчерпывающих ответов… Я же, интуитивно и собирая в уме все факты, считаю почти достоверным участие КГБ. А совсем достоверно я знаю следующее: объяснить случайными хулиганскими или преступными действиями "людей с улицы" все известные нам случаи убийств, избиений, увечий людей из нашего окружения невозможно – иначе пришлось бы признать, что преступность в СССР во много раз превышает уровень Далласа и трущоб Гонконга! Что же заставляет меня думать, что именно Константин Богатырев – одна из жертв КГБ? Он жил в писательском доме. В момент убийства постоянно дежурящая в подъезде привратница почему-то отсутствовала, а свет – был выключен. Удар по голове, явившийся причиной смерти, был нанесен, по данным экспертизы, тяжелым предметом, завернутым в материю. Это заранее подготовленное убийство, совершенное профессионалом, – опять же в полном противоречии с версией о пьяной ссоре или "мести" собутыльников.
Расследование преступления было начато с большим опозданием, только когда стало неприличным его не вести, и проводилось формально, поверхностно. Не было видно никакого желания найти нить, ведущую к преступникам. Естественно, что преступники или, возможно, связанные с ними лица не были найдены. Возникает мысль, что их и не искали.
О возможных мотивах убийства Богатырева КГБ. Богатырев был очень заметный член писательского мира, являющегося предметом особой заботы КГБ в нашем идеологизированном государстве, – недаром Сталин назвал писателей "инженерами человеческих душ". Вел он себя недопустимо для этого мира свободно; особенно, несомненно, раздражало КГБ постоянное, открытое и вызывающее с их точки зрения общение Богатырева с иностранцами в Москве. Почти каждый день он встречался с немецкими корреспондентами, они говорили о чем угодно – о жизни, поэзии, любви, выпивали, конечно. Для поэта-германиста, говорящего по-немецки так же хорошо, как по-русски, и чуждого предрассудков советского гражданина о недопустимости общения с иностранцами, – это было естественно. Для КГБ – опасно, заразно, необходимо так пресечь, чтобы другим было неповадно. Очень существенно, что Богатырев – бывший политзэк, пусть реабилитированный; для ГБ этих реабилитаций не существует, все равно он "не наш человек", т. е. не человек вообще, и убить его – даже не проступок. Еще важно, что Богатырев – не диссидент, хотя и общается немного с Сахаровым. Поэтому его гибель будет правильно понята – не за диссидентство даже, а за неприемлемое для советского писателя поведение. И, чтобы это стало окончательно ясно, через несколько дней после ранения Богатырева "неизвестные лица" бросают увесистый камень в квартиру другого писателя-германиста, Льва Копелева, который тоже много и свободно общался с немецкими корреспондентами в Москве, в основном с теми же, что и Богатырев. Копелев и Богатырев – друзья. К слову, камень, разбивший окно у Копелевых, при "удаче" мог бы разбить и чью-нибудь голову. Конечно, всего, что я написал, недостаточно для обвинения КГБ на суде. Но во всех делах, где можно предполагать участие КГБ, остается такая неопределенность.
Даже сейчас, когда читаешь этот текст Сахарова, приходит в голову мысль о невероятной близости Кости Богатырева и Кости Азадовского. Они не просто имели одинаковые имена. Их отцы были знаменитыми русскими фольклористами, причем Азадовский-старший и Богатырев-старший с большим уважением относились друг к другу. Сохранилась фотография, где они запечатлены в 1947 году в квартире Азадовских в Ленинграде. Оба отца – один в Ленинграде, а другой в Москве – были разоблачены в 1949 году за свой "космополитизм в фольклористике", оба были изгнаны из университетов – один из ленинградского, другой из московского. Дальше – больше: их дети оба стали переводчиками с немецкого, и надо же такому случиться, что делом жизни Кости Богатырева оказался перевод стихов Райнера Марии Рильке! Он считался лучшим в Москве переводчиком этого поэта, а в 1977 году, уже после его трагической гибели, в серии "Литературные памятники" был издан том Рильке в его переводах. Часто останавливаясь в Москве у Богатыревых, Константин Азадовский запомнил фотографию Б.Л. Пастернака, отправленную Богатыреву в лагерь с надписью: "Дорогому Косте Богатыреву с верой в его судьбу и будущее. Борис Пастернак".
Оба они имели много общих друзей, таких, например, как Лев Копелев, оба они не были диссидентами в полном смысле этого слова; но оба они были литераторами, поэтами-переводчиками, внутренне свободными людьми. И вот один из них погибает насильственной смертью при невыясненных обстоятельствах. Похороны его на кладбище в Переделкине собрали множество народу – от А.Д. Сахарова и Елены Боннэр до Владимира Войновича, надгробная речь которого произвела на присутствующих неизгладимое впечатление. В числе тех, кто провожал тогда Костю Богатырева в последний путь, был и Костя Азадовский.
И неспроста Наталья Шарымова упомянула о Константине Богатыреве в своем обзоре – имеющий память должен был понять эту связь.
Вернемся, однако, к "Новому американцу". За большой статьей Натальи Шарымовой следовало письмо-отклик, озаглавленное "Человек и беззаконие"; автором этого письма была Мария Шнеерсон, бывшая выпускница филологического факультета Ленинградского университета, которая "прославилась" в послевоенные годы тем, что на волне так называемой "борьбы с космополитизмом" ей, еврейке, удалось, правда с третьего раза, защитить кандидатскую диссертацию. Не в том смысле, что ее не допускали до защиты, – это обычное дело, но ей пришлось написать три совершенно разные диссертации, потому что утвердили только третью. В 1978 году она уедет из СССР и, совершив пересадку в Израиле, в марте 1979 года поселится в США. Здесь она прославится своей книгой "Александр Солженицын: Очерки творчества" ("Посев", 1984). В начале 1980-х Мария Шнеерсон была практически сотрудницей "Нового американца", поскольку в редколлегию входил ее племянник Алексей Орлов (он вел новостной отдел), и она опубликовала в этой газете следующий текст:
ЧЕЛОВЕК И БЕЗЗАКОНИЕ
Когда я читала стенограмму процесса Константина Азадовского, в памяти моей с пронзительной ясностью возникло иное судилище. Я увидела не заплеванный зал народного суда, украшенный портретами Дзержинского и Брежнева, а светлый белоколонный актовый зал Ленинградского университета. Я увидела не невежественных судей и народных заседателей, а профессоров и доцентов, восседающих на сцене. Увидела я заполняющих зал – не продажных клакеров, не наемников ГБ, а студентов – милых девушек и юношей, с лицами, ничем не омраченными. Большинство из них не понимало происходящего.
В 1981 году передо мной возникла картина незабываемого сорок девятого…
Солнечным апрельским утром началось заседание ученого совета ЛГУ. А закончился этот гнусный спектакль к вечеру. Хотя на повестке стоял лишь один вопрос: разгром "безродных космополитов".
Подсудимых было четверо, и все четверо – ученые с мировым именем: М.К. Азадовский, Г.А. Гуковский, В.М. Жирмунский, Б.М. Эйхенбаум.
Марк Константинович Азадовский – крупнейший фольклорист, собиратель и исследователь русского народного творчества, а также автор многочисленных трудов по истории декабристской литературы. Но вот теперь его обвиняли в преклонении перед буржуазным Западом, в антипатриотизме, в идеологической диверсии.
Ученый совет готовился заблаговременно. Партбюро собирало досье на каждого "космополита". Грязные руки клеветников рылись в письменных столах, подбрасывали в портфели компрометирующие документы, копались в личной жизни "лжеученых, позорящих честь советской науки". Травля свалила с ног людей уже пожилых, не крепкого здоровья. Присутствовал на совете один лишь Гуковский (после судилища он заболел, а осенью был арестован и погиб в застенках ГБ).
Марк Константинович так и не оправился. Он умер через несколько лет. Помню его лежащим в постели, помню его слабый голос, прежде ясные голубые глаза, отныне навсегда сохранившие выражение какой-то затравленности…
На гражданской панихиде Александр Дымшиц – в ту пору сам битый-недобитый и лишь позднее переметнувшийся в стан кочетовых, – произнес смелые слова: "Азадовского убили".
И вот теперь – Костя… Единственный, долгожданный поздний ребенок, родившийся в блокадном Ленинграде и чудом спасенный родителями… Теперь и его заглатывает та же пасть.
Мария Шнеерсон
Завершающей, можно сказать программной статьей, опубликованной "Комитетом в защиту Азадовского", стала статья Иосифа Бродского "The Azadovsky Affair", опубликованная 8 октября 1981 года в авторитетном еженедельнике "The New York Review of Books". Этот текст был написан тогда, когда на Западе уже стали известны и приговор, и безуспешность его обжалования, и место, куда отправили Азадовского. Бросается в глаза та насмешливо-злая язвительность, что струится сквозь строки этого текста: Бродский был явно взволнован, когда писал свое "Письмо в редакцию".
ДЕЛО АЗАДОВСКОГО
Восемь месяцев тому назад – 19 декабря 1980 года – профессор Константин Азадовский, заведующий кафедрой иностранных языков Высшего художественно-промышленного училища имени В.И. Мухиной, был задержан на улице. Три месяца спустя он предстал перед судом по сфабрикованному обвинению в хранении наркотиков. Сейчас, когда вы читаете эти строки, он отбывает двухгодичное наказание в лагерной зоне под Магаданом.
Если вы захотите отыскать это место на карте СССР, я советую начать с реки Колымы, впадающей в Северный Ледовитый океан примерно на 62-м градусе северной широты. От самого слова "Колыма" каждого русского бросает в дрожь – не потому, что там свирепствуют морозы, а потому, что слой вечной мерзлоты, по которому пролегает русло этой реки, стал могилой для миллионов советских граждан, погубленных в сталинских лагерях.
Профессор Азадовский – даже если бы обвинения против него соответствовали действительности – не должен был бы оказаться в столь отдаленных местах, как Колыма, хотя бы потому, что согласно правилам советской карательной системы виновные в незначительных преступлениях отбывают срок в пределах территории, административно подведомственной месту их фактического проживания. Крайний Север традиционно предназначается для политических заключенных. К последней категории вряд ли можно причислить профессора Азадовского.
На сегодняшний день Константин Азадовский – один из виднейших исследователей в области сравнительного литературоведения. Он автор почти девяти десятков публикаций, разнообразных по объему и тематике. В их числе "Достоевский в Германии", монография о Грильпарцере, статьи об Александре Блоке и "крестьянских поэтах" (Николае Клюеве и Сергее Есенине), исследование о Рильке и Толстом и многие другие. Он безусловно лучший в России специалист по творчеству Рильке, чьи произведения сам активно переводил, а также по творчеству поэтов Франции и Испании – Пауля Целана, Антонио Мачадо, Рубена Дарио, Рене-Ги Каду и других. Благодаря своим широким интересам он поддерживал профессиональные связи с многими учеными на Западе, занимающимися сходным кругом проблем.
Этот последний вид деятельности сам по себе чреват в России большими неприятностями для ученого – разумеется, за исключением случаев, когда такие связи возникают по инициативе самой власти или поддерживаются государственными органами. Изучение фольклорных мотивов в творчестве Грильпарцера вряд ли может нанести ущерб государственным интересам. Тем не менее за двадцать лет академической карьеры профессор Азадовский неоднократно подвергался притеснениям: ему запрещали печататься, отстраняли от преподавания в родном городе (в поисках работы он был вынужден переехать на север, в Петрозаводск); его вызывали на допросы, угрожали преследованием – в общем, государство действовало в соответствии с заведенным порядком. Но уважающий себя ученый тоже действует в соответствии с порядком – своим собственным.
Причиной ареста и последующей высылки профессора Азадовского на Колыму стали чисто академические обстоятельства. В начале нынешнего года в Италии вышел том переписки Марины Цветаевой с Борисом Пастернаком и Рильке – Константин Азадовский нашел в архивах, подготовил к изданию и опубликовал эти письма, предпослав им большую вступительную статью. В научный обиход впервые был введен бесценный материал, проливающий новый свет на творческое общение трех великих поэтов, составлявших уникальный платонический треугольник. Открытию и исследованию этих важнейших для истории литературы фактов профессор Азадовский посвятил немало усилий и по меньшей мере десять лет своей жизни. Рукопись сборника была передана западному издателю (кстати, целиком прокоммунистическому) совершенно легально, через посредство ВААПа. Но вскоре после выхода тома профессор Азадовский был арестован за наркотики, жестоко избит тюремщиками (ему нанесли несколько ударов по голове металлической дверью камеры) и больным доставлен в суд. Своей вины он не признал и по приговору суда был отправлен в места, которые вы с трудом отыщете на карте. Что касается обвинения в хранении наркотиков, в нем можно усмотреть парадоксальную перекличку с известным марксистским лозунгом: "Религия – это опиум для народа". К опиуму в данном случае приравнивается культура.
Все это может показаться вам совершенно бессмысленным, однако следует помнить, что описанные события имели место в Ленинграде – городе, носящем гордое имя "колыбели революции": там местному КГБ предоставлена полнейшая свобода действий. Я не хочу сказать, что города, не так громко прославленные в истории, намного отстают от Ленинграда по части повседневного беззакония, – как раз наоборот. Просто местная власть отчасти опасается неожиданных проверок из центра. В Ленинграде таких опасений нет; иностранных журналистов там тоже не боятся – в Москве их все-таки побаиваются.
Плохо, что государство держит при себе сторожевого пса; еще хуже, если действия этого пса централизованно планируются. В социалистическом государстве, как и везде, бдительность и эффективность полиции измеряется статистически. К сожалению, в задачи КГБ не входит реальное сокращение преступности: главное – продемонстрировать результаты собственной борьбы с потенциальным криминалом. Отсюда поводы для арестов, отсюда отрезок времени, к которому они приурочены. Профессор Азадовский был арестован 19 декабря 1980 года не столько потому, что против него были собраны веские улики, сколько потому, что заканчивался календарный год и в КГБ хотели приплюсовать к ежегодному отчету еще один арест. Более того, решение о его высылке на Дальний Север принималось скорее не из настоятельной потребности изолировать столь опасного преступника, а из желания КГБ напомнить интеллигентской общественности, а заодно и собственным сотрудникам, что хоженые арестантские маршруты рано закрывать – они еще пригодятся. К тому же в отдаленных местах легче предъявить осужденному любое дополнительное обвинение и продлить ему лагерный срок. А в свидетели сгодится первый встречный белый медведь.
То, что КГБ вновь обращается к своей прежней практике, вызывает особую тревогу. В деле профессора Азадовского опасная тенденция проявилась во всей наглядности, и поэтому мы призываем всех, кто прочтет это письмо, использовать все возможные пути и способы, чтобы убедить советское руководство отменить приговор и освободить осужденного. Помимо всего прочего, на руках у Константина Азадовского тяжелобольная старая мать, вдова знаменитого российского ученого-фольклориста Марка Азадовского, в свое время также пострадавшего от произвола властей, – в кампании против "безродных космополитов", в 1949 году.
В этом случае, как и во многих других, надежда на успех, разумеется, невелика. Тем не менее не исключено, что ваш протест поможет отвести от головы профессора Азадовского очередной обломок железной трубы.
Иосиф Бродский
[перевод И.Б. Комаровой]
Наконец, уже осенью 1981 года, когда после ареста Арсения Рогинского стала очевидной новая тактика КГБ по аресту свободомыслящих граждан не по политическим, а по уголовным статьям, газета "Новое русское слово" (Нью-Йорк) поместила статью "Потерянное поколение ученых", которая затем была полностью перепечатана в "Русской мысли". Автор ее – Борис Гаспаров, уехавший в 1980 году из СССР и к тому времени занявший кафедру в Стэнфордском университете. Приведем лишь выдержку: