Отец её, малороссийский помещик, вообразил себе, что для счастья его дочери необходим муж генерал. За неё сватались достойные женихи, но им всем отказывали в ожидании генерала. Последний, наконец, явился. Ему было за пятьдесят лет. Густые эполеты составляли его единственное право на звание человека. Прекрасная, и к тому же чуткая, чувствительная Анета была принесена в жертву этим эполетам. С тех пор жизнь её сделалась сплетением жестоких горестей. Муж её был не только груб и вполне недоступен смягчающему влиянию её красоты и ума, но ещё до крайности ревнив. Злой и необузданный, он истощил над ней все роды оскорблений. Он ревновал её даже к отцу. Восемь лет промаялась молодая женщина в таких тисках, наконец, потеряла терпение, стала требовать разлуки и в заключение добилась своего. С тех пор она живёт в Петербурге очень уединённо. У неё дочь, которая воспитывается в Смольном монастыре.
В день именин г–жи Штерич мне пришлось сидеть около неё за ужином. Разговор наш начался с незначительных фраз, но быстро перешёл в интимный, задушевный тон. Часа два времени пролетели как один миг. <… > Я и после именинного вечера уже не раз встречался с ней. Она всякий раз всё больше и больше привлекает меня не только красотой и прелестью обращения, но ещё и лестным вниманием, какое мне оказывает. Сегодня я целый вечер провёл с ней у г–жи Штерич. Мы говорили о литературе, о чувствах, о жизни, о свете. Мы на несколько минут остались одни, и она просила меня посещать её.
– Я не могу оставаться в неопределённых отношениях с людьми, с которыми сталкивает меня судьба, – сказала она при этом. – Я или совершенно холодна к ним, или привязываюсь к ним всеми силами сердца и на всю жизнь.
Значение этих слов ещё усиливалось тоном, каким они были произнесены, и взглядом, который их сопровождал. Я вернулся к себе в комнату отуманенный и как бы в состоянии лёгкого опьянения.
24 [мая]. Вечером я зашёл в гостиную Серафимы Ивановны [Штерич], зная, что застану там г–жу Керн… Вхожу. На меня смотрят очень холодно. Вчерашнего как будто и не бывало. Анна Петровна находилась в упоении радости от приезда поэта А. С. Пушкина, с которым она давно в дружеской связи. Накануне она целый день провела с ним у его отца и не находит слов для выражения своего восхищения. На мою долю выпало всего два–три ледяных комплимента, и то чисто литературных.
26 [мая]. Она… пригласила меня к себе. Часа три пролетели в оживлённой беседе. Сначала я был сдержан, но она скоро меня расшевелила и опять внушила к себе доверие. Нельзя же, в самом деле, говорить так трогательно, нежно, с таким выражением в глазах – и ничего не чувствовать. Я совсем забыл о Пушкине в то время. Она говорила, что понимает меня, что желает участвовать в моих литературных трудах, что она любит уединение, что постоянна в своих чувствах, что её понятия почти во всём сходны с моими. <…> Наконец, просила меня дня на три приехать в Павловск, когда она там будет.
После 24–го я держал сердце на привязи и решился больше не видаться с ней, но она сама позвала меня к себе. <…>
29 [мая]. Сегодня я хотел идти к ней, подошёл почти к самым дверям её и вернулся назад.
8 [июня]. Г–жа Керн переехала отсюда на другую квартиру. Я порешил не быть у неё, пока случай не сведёт нас опять. Но сегодня уже я получил от неё записку с приглашением сопровождать её в Павловск. Я пошёл к ней: о Павловске больше и речи не было. Я просидел у неё до десяти часов вечера. Когда я уже прощался с ней, пришёл поэт Пушкин. Это человек небольшого роста, на первый взгляд не представляющий из себя ничего особенного. Если смотреть на его лицо, начиная с подбородка, то тщетно будешь искать в нём до самых глаз выражения поэтического дара. Но глаза непременно остановят вас: в них вы увидите лучи того огня, которым согреты его стихи – прекрасные, как букет свежих весенних роз, звучные, полные силы и чувства. Об обращении его и разговоре не могу сказать, потому что я скоро ушёл".
Уже из этих строк видно, что отношение Никитенко к Пушкину было сдержанно–недоброжелательным, и одной из причин тому была Анна Петровна, её явно выраженное предпочтение Пушкина.
Продолжаем читать дневник А. В. Никитенко: "12 [июня]. Сегодня мы с Анной Петровной Керн обменялись письмами. Предлогом были книги, которые я обещался доставить ей. Ответ её умный, тонкий, но не уловимый. Вечером я получил от неё вторую записку: она просила меня принести ей мои кое–какие отрывки и вместе с нею прочитать их. Я не пошёл к ней за недостатком времени.
22 [июня]. Сегодня г–жа Керн прислала мне часть записок своей жизни, для того, чтобы я принял их за сюжет романа, который она меня подстрекает продолжать. В этих записках она придаёт себе характер, который, мне кажется, составила из всего, что почерпнуло её воображение из читанного ею. <… >
23 [июня]. Вечером читал отрывки своего романа г–же Керн. Она смотрит на всё исключительно с точки зрения своего собственного положения, и потому сомневаюсь, чтобы ей понравилось что–нибудь, в чём она не видит самоё себя. Она просила меня оставить у неё мои листки.
Не знаю, долго ли я уживусь в дружбе с этой женщиной. Она удивительно неровна в обращении и, кроме того, малейшее противоречие, которое она встречает в чувствах других со своими, мгновенно отталкивает её от них. Это уж слишком переутончённо.
Вчера, говоря с ней о человеческом сердце, я сказал:
– Никогда не положусь я на него, если с ним не соединена сила характера. Сердце человеческое само по себе беспрестанно волнуется, как кровь, его движущая: оно непостоянно и изменчиво.
– О, как вы недоверчивы, – возразила она, – я не люблю этого. В доверии к людям всё моё наслаждение. Нет, нет! Это не хорошо!
Слова сии были сказаны таким тоном, как будто я потерял всякое право на её уважение.
24 [июня]. Я не ошибся в своём ожидании. Г–жа Керн раскритиковала, как говорится, в пух отрывки моего романа. По её мнению, герой мой чересчур холодно изъясняется в любви и слишком много умствует, а не просто умничает".
Анна Петровна написала Никитенко: "Посылаю вам отрывки ваши и – если позволите – скажу вам мнение об оных и чувства, возбуждённые сим чтением: я нахожу, что ваш Герой – не влюблён! – что он много умствует и что после холодного, продолжительного рассуждения как бы не у места несколько страстных и пламенных выражений. <… > Глубокое чувство – не многоречиво. <… > Вы желаете сделать впечатление на чувства и чтоб изображаемые вами были найдены естественны и сильны? – заставьте любить вашего Героя, – он не любит, он холоден, как лёд! – Поверьте, что я не ошибаюсь, и чтение, и опытность – позволяют мне судить о сей статье".
Никитенко признавался, что был обескуражен напором А. П. Керн.
"Я готов бы её уважать за откровенность, – записал он в дневнике, – тем более что по самой задаче моего романа главное действующее лицо в нём должно быть именно таким. Но требовательный тон её последних писем ко мне, настоятельно выражаемое желание, чтобы я непременно воспользовался в своём произведении чертами её характера и жизни, упрёки за неисполнение этого показывают, что она гневается просто за то, что я работаю не по её заказу.
Она хотела сделать меня своим историографом, и чтобы историограф сей был бы панегиристом. Для этого она привлекала меня к себе и поддерживала во мне энтузиазм к своей особе. А потом, когда выжала бы из лимона весь сок, корку его выбросила бы за окошко, – и тем всё кончилось бы. Это не подозрения мои только и догадки, а прямой вывод из весьма недвусмысленных последних писем её.
Женщина эта очень тщеславна и своенравна. Первое есть плод лести, которую, она сама признавалась, беспрестанно расточали её красоте, её чему–то божественному, чему–то неизъяснимо в ней прекрасному, – а второе есть плод первого, соединённого с небрежным воспитанием и беспорядочным чтением.
В моём ответе на её сегодняшнее письмо я высказал кое–что из этого, но, конечно, в самой мягкой форме".
Кажется, претензии Никитенко к нашей героине больше похожи на самооправдания неудачливого поклонника.
Приведём ещё несколько его дневниковых записей.
"26 [июня]. Сегодня получил от г–жи Керн в ответ на моё письмо записку следующего содержания: "Благодарю вас за доверие. Вы не ошиблись, полагая, что я умею вас понимать".
4 [июля]. Был у г–жи Керн. Никто из нас не вспоминал о нашей недавней размолвке, за исключением разве маленького намёка в виде мщения с её стороны. Я застал её за работой.
– Садитесь мотать со мной шёлк, – сказала она.
Я повиновался. Она надела мне на руки моток, научила как держать его, и принялась за работу. <…> После пошли мы гулять в сад герцога Виртембергского. Народу было множество. В двух местах гремела музыка. Но мне гораздо приятнее было слушать малороссийские песни, которые пела сестра г–жи Керн по нашем приходе с гулянья. У ней прелестный голос, и в каждом звуке его чувство и душа. Слушая её, я совсем перенёсся на родину, к горлу подступали слёзы…"
В начале 1828 года Никитенко окончил университет и поступил на должность младшего чиновника в канцелярию попечителя Петербургского учебного округа. Затем он преподавал в университете сначала курс политической экономии и русскую словесность и одновременно исполнял обязанности цензора отдельных книг и периодических изданий.
Потерпев фиаско в негласном соперничестве за благосклонность красавицы Анны Керн, Никитенко затаил обиду на Пушкина и стал ждать случая отквитаться. С приходом нового министра народного просвещения С. С. Уварова и председателя цензурного комитета М. В. Корсакова такая возможность представилась. С подачи Никитенко Уваров исключил из поэмы Пушкина "Анджело" восемь стихов и приказал впредь подвергать цензуре сочинения поэта на общих основаниях, а не отсылать их на просмотр императору. Никитенко также подверг тщательной цензуре "Поэмы и повести А.С.Пушкина" (1835. Ч. 1, 2), "Стихотворения Александра Пушкина" (1835. Ч. 4), его стихи в "Библиотеке для чтения" (1834, 1835) и даже "Сказку о золотом петушке", в которую внёс свои "исправления". Все эти действия вызвали резкое недовольство Пушкина. В письме к П. А. Плетнёву поэт назвал цензора "ослёнком".
Среди соискателей благосклонности Анны Петровны были двоюродные братья А. А. Дельвига Андрей и Александр Ивановичи. Младший, Андрей Дельвиг (1813-1887), в 1821-1826 годах воспитывался в пансионе Д. Н. Лопухиной в Москве, с октября 1826 года жил в Петербурге, где обучался сначала в Военно–строительном училище, затем в Институте корпуса инженеров путей сообщения, директором которого был П. П. Базен. Он принимал участие в дельвиговских литературных вечерах и, по словам Алексея Вульфа, в начале 1829 года "начинал за ней (нашей героиней. – В. С.) волочиться".
Андрей Иванович Дельвиг окончил в 1832 году Институт корпуса инженеров путей сообщения и в течение тридцати лет являлся одним из руководителей строительства важнейших инженерных сооружений Центральной России (реконструкция московского водопровода, строительство Тульского оружейного завода, соединение верховий рек Москва и Волга, устройство набережной на Москве–реке), председательствовал в Архитектурном совете комиссии по постройке храма Христа Спасителя. Он – автор фундаментального труда "Руководство к устройству водопроводов" (М., 1856), один из основателей и первый председатель Русского технического общества, сенатор.
В 1872-1878 годах А. И. Дельвиг написал "Мои воспоминания", которые завещал опубликовать только после 1910 года (четырёхтомное издание, с цензурными купюрами и редакционной правкой, вышло в Москве в 1912-1913 годах). В этих мемуарах, охватывающих период 1820-1870–х годов и основанных, вероятно, на дневниковых записях, содержатся исключительно объективные и точные – и с хронологической и с исторической точек зрения – сведения интимно–биографического, исторического и политического характера. Много страниц в них посвящено литературной жизни 1820–х годов, А. А. Дельвигу, А. С. Пушкину, П. А. Плетнёву, О. М. Сомову, а также встречам автора с П. Я. Чаадаевым, М. Ю. Лермонтовым, А. И. Герценом, Н. А. Некрасовым. Андрей Иванович рассказал в воспоминаниях много нового и интересного и о жизни Анны Петровны:
"А. П. Керн, дочь Петра Марковича Полторацкого, была отдана 15–ти лет от роду замуж за старого генерал–лейтенанта Керна, человека не очень умного. Она с ним жила недолго, имела от него дочь, которая в 1827 году была уже в Смольном монастыре. Разойдясь с мужем, А. П. Керн жила несколько времени у Прасковьи Александровны Осиповой, по первому мужу Вульф, в с. Тригорском, по соседству с с. Михайловским, в котором Пушкин проводил время своего изгнания. <…> Жена Дельвига, несмотря на значительный ум, легко увлекалась, и одним из этих увлечений была её дружба с А. П. Керн, которая наняла небольшую квартиру в одном с Дельвигами доме и целые дни проводшта y них, а в 1829 году переехала к ним и на нанятую ими дачу. Мне почему–то казалось, что она (Анна Петровна. – В. С.) с непонятною целию хочет поссорить Дельвига с его женою, и потому я не был к ней расположен. Она замечала это и меня недолюбливала. Между тем она свела интригу с братом моим Александром (прапорщиком лейб–гвардии Павловского полка, которому в 1828 году было только 18 лет и который был на десять лет её моложе. – В. С.) и сделалась беременною. Вскоре они за что–то поссорились. В 1829 году, когда А. П. Керн была уже в ссоре с братом Александром, она вдруг переменилась ко мне, часто зазывала в свою комнату, которую занимала на даче, нанятой Дельвигом, ласкала меня, заставляла днём отдыхать на её постели".
Алексей Вульф в дневнике также отметил этот факт: "По несколько вечеров провёл я наедине почти с нею (С. М. Дельвиг. – В. С.), за Анной Петровной в другой комнате обыкновенно волочился Андрей Иванович Дельвиг". Вероятно, это был первый любовный опыт молодого человека.
"Я, ничего не зная об её связи с братом Александром, – писал Андрей Иванович, – принимал эти ласки на свой счёт, что, конечно, нравилось мне, тогда 16–ти летнему юноше, но эти ласки имели целию через меня примириться с братом, что однако же не удалось. Возбуждённые во мне её ласками надежды также не имели последствий". С дачи
A. П. Керн переехала на квартиру, ею нанятую далеко от Дельвигов, и они более не виделись. "Я продолжал у неё бывать, – вспоминал Вульф, – но очень редко; впрочем, произведённый в 1830 г. в прапорщики, был у неё у первой в офицерском мундире.
Впоследствии я у неё бывал в 1831 и 1832 гг., когда она была в дружбе с Флоранским, о котором говорили, что он незаконнорождённый сын Баратынского, одного из дядей поэта. В её старости я её встречал в 60–х гг. в Петербурге у Николая Николаевича Тютчева и в последний раз в декабре 1868 г. в Киеве, где она жила со вторым мужем, уволенным от службы учителем гимназии, Виноградским, в большой бедности".
В 1828 году Анна Петровна возобновила близкие отношения со своим кузеном. Алексей Николаевич Вульф в дневниках поведал о многих пикантных эпизодах его романа с Анной Петровной (кстати, именно так, по имени–отчеству он всегда и называл её). Приведём некоторые записи:
"1828 год, 25-26 августа. От Анны Петровны получил очень нежное письмо. Елизавета Петровна (сестра А. П. Керн. – B. С.) эти дни была мила, несравненно веселее прежнего и говорит, что опять по–прежнему любит.
2 и 3 сентября. Лиза эти дни немного ревновала меня к Анне Петровне, но вообще была нежна и верила в мою любовь.
30 сентября. Утро я ездил с визитами и обедал у Бегичевых; потом был с Анной Петровной.
18 октября. Поутру я зашёл к Анне Петровне и нашёл там, как обыкновенно, Софью (С. М. Дельвиг, за которой Вульф также довольно активно ухаживал. – В. С.). <… > Вечером я нашёл её там же. Анна Петровна заснула, и мы остались одни. <…> Она мне предложила дружбу; я отвечал, что та не существует между мужчиною и женщиною… – "Что же вы чувствуете к Анне Петровне, когда не верите в дружбу?" – спросила она. "Это следствие любви, – отвечал я, – её ко мне!"
23 октября. Анна Петровна сказала мне, что вчера поутру у ней было сильное беспокойство: ей казалося чувствовать последствия нашей дружбы. Мне это было неприятно и вместе радостно: неприятно ради её, потому что тем бы она опять (выделено мной. – В. С.) приведена была в затруднительное положение, а мне радостно, как удостоверение в моих способностях физических. – Но, кажется, она обманулась.
26 октября. Обедал я у Пушкина, потом был у Княжеви–ча, а вечером зашёл к Анне Петровне. Она, бедная, страдает болью в груди, и прогнала меня от себя.
28 ноября. Пётр Маркович у меня остановился; к нему сегодня приходила Анна Петровна, но, не застав его дома, мы были одни. Это дало мне случай её жестоко обмануть; мне самому досаднее было, чем ей, потому что я уверял её, что я ранее кончил, а в самом деле не то было, я увидел себя бессильным, это досадно и моему самолюбию убийственно. Но зато вечером мне удалось так, как ещё никогда не удавалось.
1829 год, 16 января. Софья [Дельвиг] и Анна Петровна были очень рады меня видеть. <…> Вечером я провожал (Анну Петровну. – В. С.) до её комнаты, где прощальным, сладострастным её поцелуям удавалось иногда возбудить мою холодную и вялую чувственность. Должно сознаться, что я с нею очень дурно себя вёл".
Такие родственно–любовные отношения между ними продолжались на протяжении четырёх лет. При этом они не стесняли друг друга в иных сердечных увлечениях: Алексей Вульф одновременно "не платонически" развращал сестру Анны Петровны Лизу Полторацкую и активно ухаживал за женой Дельвига, а Анна Петровна "водила дружбу" и с членами литературного кружка Дельвига, и с молодыми прапорщиками.
"Зимой (вероятно, в октябре-ноябре. – В. С.) 1828 года, – вспоминала Анна Петровна, – Пушкин писал Полтаву и, полный её поэтических образов и гармонических стихов, часто входил ко мне в комнату, повторяя последний, написанный им стих; так, он раз вошёл, громко произнося:
Ударил бой, Полтавский бой!
Он это делал всегда, когда его занимал какой–нибудь стих, удавшийся ему, или почему–нибудь запавший ему в душу… "
Саратовская пушкинистка Л. А. Карваль в работе "Портрет Анны Керн" , используя святцы в качестве ключа к атрибуции набросков портретов и текстов, сделанных рукою поэта, пришла к довольно неожиданным открытиям.