"Батюшка мой, – вспоминала Анна Петровна, – с пелёнок начал надо мною самодурствовать. <…> Когда, бывало, я плакала, от того, что хотела есть или была не совсем здорова, он меня бросал в тёмную комнату и оставлял в ней до тех пор, пока я от усталости засыпала в слезах… Требовал, чтобы не пеленали и отнюдь не качали, но окружающие делали это по секрету, и он сердился, и мне, малютке, доставалось… " Кроме того, из–за неустроенности Екатерине Ивановне не всегда удавалось кормить ребёнка грудью, от чего у неё "сделалось разлитие молока, отнялась нога, и она хромала всю жизнь". Пётр Маркович возил жену на лечение в Сорочинцы к знаменитому доктору Трофимовскому.
Вскоре у Полторацких родилась ещё одна дочь; к сожалению, её имя в использованных нами документах не упоминается.
В 1802 году измученная лечением и семейными заботами Екатерина Ивановна с двухгодовалой Анной и её новорождённой сестрой уехала погостить к своим родителям в имение Берново в Тверской губернии. Там неожиданно пришлось задержаться на целый год, потому что обе девочки заболели скарлатиной, от которой младшая сестра умерла.
Анна Петровна пишет об одном из первых своих детских впечатлений: "Нас было несколько детей в Бернове, из них помню хорошо одну Анну Николаевну Вульф, с которою мы были дружны, как родные сестры. Мы обедывали на маленьком столике в столовой, прежде обеда старших за час или за два. За обедом присутствовала одна из наших няней: моя Пелагея Васильевна и её Ульяна Карповна, обе добрые, усердные и ласковые. Мне было хорошо и привольно в Бер–нове, особенно в отсутствие батюшки: все были очень внимательны и нежны ко мне, в особенности наш бесподобный дедушка Иван Петрович Вульф".
Здесь, в Бернове, под заботливой опекой семьи дедушки маленькая Аня Полторацкая прожила до трёхлетнего возраста.
В 1803 году Пётр Маркович снова перевёз семью в Лубны.
"Лубны раскинулись по холмам и террасам высокого правого берега реки Сулы, впадающей в Днепр, – читаем мы в "Записках" А. В. Маркова–Виноградского. – Они замечательны ботаническим садом и казённою аптекою, заведённою Петром I. В них около 3 000 жителей, из которых одна треть евреев. До XVII века они принадлежали гетманской булаве. В 1658 году тут были стычки поляков с русскими… А в 1802 году сделались уездным городом Полтавской губернии… В них (в Лубнах), кроме грязи, в которой тонут не только собаки, но и лошади и даже иногда люди – бывают такие случаи – есть и библиотека для чтения! Да и помимо этого Лубны достойны замечания по своему древнему живописному положению и прекрасному климату. Верно, тут в древности промышляли лубом, а может, как некоторые думают, любовью, и от того и город получил своё название".
Ещё одно описание этого провинциального местечка оставил в 1840 году украинский писатель Е. П. Гребёнка: "Вероятно, всякому образованному человеку известно, что Лубны – уездный город Полтавской губернии, что они стоят на реке Суле, воспетой в "Песне о полку Игоря", и что в Луб–нах находится казённая аптека… Кроме того, Лубны могут похвалиться своим местоположением, своими поэтическими преданиями и ярмаркою, бывающей 6 августа, в день преображения… Многие приезжие из столицы вменяют себе в непременную обязанность смотреть в провинции на всё с другой стороны и особливо, если дело идёт о театре; тотчас начинается сравнение: и сцена, дескать, Большого театра обширнее… сравнивать театр в Лубнах с петербургским вовсе не остроумно… На третий день оставаться на ярмарке скучно. Я сел в коляску. Прощайте, Лубны! Благодарю вас за несколько минут веселья, за несколько светлых живых ощущений, за ваше радушие, за вашу красоту и красоту ваших обитательниц!.. "
Пётр Маркович, занимавший с 1802 года в Лубнах выборную должность поветового маршала (уездного предводителя дворянства), подарил свой дом под богоугодное заведение, а себе строил новый "на чрезвычайно живописном месте, на окраине горы над Сулою, среди липовых, дубовых и берёзовых рощ, красиво сбегавших по террасам и холмам к реке". В этом новом доме, с видном на прекрасные пейзажи, в окружении добрых и порядочных людей – соседей–дворян, сослуживцев отца и армейских офицеров квартировавшего в городе полка – Анна прожила до восьми лет.
Она вспоминала о своём детстве:
"Тогда тут стоял полк Мелиссино, очень умного и доброго серба. Этот генерал говаривал: "Палытыка, палытыка, а рубатыся треба!.." Этот почтенный старик очень был мил со мною.
Раз, когда мне было 4 года, один офицер на вечере у нас посадил меня на колени, слушая, как я читаю, и очень любезно со мной шутил… Это так мне понравилось, что я обещала ему выйти за него замуж. Когда он ушёл, я сказала матери. Она, смеясь, сообщила это решение Мелиссино. Старик хотел узнать, кого я осчастливила своим выбором, но я не могла назвать своего фаворита, потому что не знала его фамилии. Тогда он стал подводить ко мне, сидевшей на комоде, всех офицеров полка… Оказалось, что избранный мной был Гурьев.
Все эти военные и гражданские очень меня ласкали <…>.
Несмотря на постоянные весёлости, обеды, балы, на которых я присутствовала, мне удавалось удовлетворять своей страсти к чтению, развивавшейся во мне с пяти лет. Я всё читала тайком книги моей матери, тут попадались мне, по большей части, переводные английские романы; из них нравились мне особенно: Octavia, par Anna Maria Porter, Felicie et Florestine и другие. Многого, разумеется, я не понимала, но всё–таки читала.
В куклы я никогда не играла и очень была счастлива, если могла участвовать в домашних работах и помогать кому–нибудь в шитье или вязанье…"
В 1808 году Екатерина Ивановна, потеряв третью дочь, "ребёнка необыкновенной красоты", по свидетельству Анны Петровны, "была неутешна", и Пётр Маркович вновь отправил жену с её теткой Любовью Фёдоровной и детьми в Берново.
Здесь под дедушкиным кровом вновь встретились две Анны, две сверстницы – Анна Полторацкая и её кузина Анна Вульф, которую привезли из Тригорского родители – Прасковья Александровна и Николай Иванович.
"Был вечер… – вспоминала Анна Петровна о знакомстве и начале дружбы с Анной Николаевной, – горела тускло сальная свеча в конце большой залы… Они (П. А. и Н. И. Вульфы. – В. С.) сели на стулья у огромной клетки с канарейками, подозвали к себе меня и маленькую свою дочь с ридикюлем и представили нас друг другу, говоря, что мы должны любить одна другую, как родные сестры, что мы и исполняли всю свою жизнь.
Мы обнялись и начали разговаривать. Не о куклах, о нет… Она описывала красоты Тригорского, а я прелести Лубен и нашего в них дома. Во время этой беседы она вынула из ридикюля несколько желудей и подарила мне. Смело могу сказать, что подобных детей, как были мы, мне не случалось никогда встречать… Анна Николаевна не была такою резвою девочкою, как я; она была серьёзнее, расчётливее и гораздо прилежнее меня к наукам. Такие свойства делали её любимицею тетушек и впоследствии гувернантки. Различие наших свойств не делало нас холоднее друг дружке, но я была всегда горячее в дружеских излияниях и даже великодушнее".
Несмотря на несходство характеров, сестры очень сблизились. "Когда я заболевала, – вспоминала Анна Петровна, – то мать брала меня к себе во флигель, и из него я писала записки к Анне Николаевне, такие любезные, что она сохраняла их очень долго. Мы с ней потом переписывались до самой её смерти, начиная с детства".
Мать Анны Петровны и отец Анны Николаевны, родные брат и сестра и, судя по всему, близкие по духу люди, всячески способствовали сближению своих дочерей. "Взаимная наша доверенность была полная, без всяких задних мыслей. Нас и вели совершенно ровно, и покупали мне то, что и ей, в особенности наблюдал это брат моей матери Николай Иванович, превосходное существо с рыцарским настроением и с любовью ко всему изящному, к литературе… Он поручил старшему брату своему Петру Ивановичу Вульфу, служившему кавалером при великих князьях Николае и Михаиле Павловичах, отыскать гувернантку".
В это время для ровесницы и тёзки кузин, великой княжны Анны Павловны, выписали из Англии двух гувернанток: m–lle Sybourg (Сибур) и m–lle Benoit ( Бенуа). Последняя после непрерывных двадцатилетних трудов на поприще воспитания отпрысков английских лордов предпочла отдать предложенное ей в России место при царском дворе своей приятельнице Сибур, а сама в конце 1808 года приняла предложение Петра Ивановича Вульфа и приехала в Берново.
Наша героиня находилась в Бернове под попечением гувернантки с восьми до двенадцати лет. Она вспоминала: "Родители наши тотчас нас с Анной Николаевною ей поручили в полное её распоряжение. Никто не мешался в её воспитание, никто не смел делать ей замечания и нарушать покой её учебных с нами занятий и мирного уюта её комнаты, в которой мы учились. Мы помещались в комнате, смежной с её спальною".
Мадемуазель Бенуа, оказавшаяся умным и знающим педагогом, не только сумела завоевать уважение и любовь воспитанниц, но и в совершенстве обучить их французскому языку (русскому языку девочек учили только шесть недель во время вакаций, для этого приглашали студента Московского университета) и, самое главное, приохотить их к чтению и самостоятельному мышлению. "У нас была маленькая детская библиотека с m–me Genlis, Ducray–Duminil и другими, и мы в свободные часы и по воскресеньям постоянно читали. Любимые сочинения были: "Les veillees du chateau", "Les soirees de la chaumiere" (" Вечерние беседы в замке", "Вечера в хижине"). Встречая в читанном скабрезные места, мы оставались к ним безучастны, так как эти места были нам не понятны. Мы воспринимали из книг только то, что понятно сердцу, что окрыляло воображение, что согласовано было с нашею душевною чистотою, соответствовало нашей мечтательности и создавало в нашей игривой фантазии поэтические образы и представления. Грязное отскакивало от наших душ. Они всасывали в себя только светлую непорочную поэзию".
Сентиментальные английские и французские романы навевали в мечтах и фантазиях девочек поэтические образы, совершенно оторванные от действительности; они "считали себя достойными только принцев и мечтали выйти замуж за Нуму Помпилия или Телемака, а в случае неудачи за какого–нибудь из русских великих князей".
Довольно часто дети вместе со взрослыми ездили в гости к соседним помещикам и многочисленным родственникам, проживавшим в Новоторжском и Старицком уездах – к Львовым в Митино, к Бакуниным в Прямухино, к Полторацким в Грузины, Красное и Баховкино, а также в Малинники – имение мужа Прасковьи Александровны Вульф.
В конце 1810 года умерла бабушка нашей героини Анна Фёдоровна. После её смерти Иван Петрович Вульф с детьми и внуками некоторое время жил в Твери. В 1811 году художник О. А. Кипренский в доме Вульфа нарисовал карандашный портрет Ивана Петровича, который находится ныне в Тверской областной картинной галерее. Анна Петровна писала о дедушке в воспоминаниях: "Никто не слышал, чтобы он бранился, возвышал голос, и никто никогда не встречал на его умном лице другого выражения, кроме его обаятельной, доброй улыбки, так мастерски воспроизведённой (в 1811 г.) карандашом Кипренского на стоящем передо мною портрете. Этот портрет рисовался в Твери, и я стояла, облокотясь на стол, за которым сидел дедушка и смотрел на меня с любовью…"
В начале 1812 года Пётр Маркович решил перевезти жену с дочерью в Москву, но сначала отправил их на лето в небольшое владение Полторацких Кушниково, находившееся в Ста–рицком уезде Тверской губернии, и поместил в двух крестьянских избах, а когда началась война с Наполеоном, исколесив 12 губерний, в объезд оккупированной французами Москвы, через Владимир и Тамбов доставил, наконец, в Лубны.
О том, что представляла собой лубенская усадьба, строительство которой Пётр Маркович закончил в 1811 году, можно судить по описанию племянницы Керн Веры Павловны Полторацкой, сделанному в 1937 году:
"Родовая усадьба Полторацких в Лубнах располагалась на самом краю высокого обрыва, нисходящего к реке Суле. Крутые спуски здесь перемежаются с небольшими ровными полянами, заросшими деревьями и цветами. Два–три домика по склону не портят вида; наоборот, лишь оживляют ландшафт. В нём столько шири и, вместе с тем, уюта и ласковой, приветливой красоты… Дом был сложен из толстых полуаршинных бревен. (Через 120 лет после постройки при ударе молотком стены звенели, как железо. – В. С.) По преданию, дом [был] выстроен над сводами подвалов древнего казначейства. В первом этаже когда–то размещались обширные кладовые и кухня… Через крытую застеклённую веранду с узорчато вырезанными стенами проходим через боковые двери в уютную и тёплую горницу с низеньким потолком (над комнатой антресоли). И сразу овладевает чувство глубокого успокоения от ощущения незыблемой пряности этого родового дома, где каждый уголок такой привычный, родной и близкий. В нашей горнице, которая находится рядом с парадными покоями, очень высокими комнатами, когда–то ютилась девичья, где в тесноте десятки крепостных девушек вышивали на пяльцах и вязали кружева. А над средней частью дома – мезонин, выходящий широкими венецианскими окнами на Сулу и на сиреневую аллею… Дом Петра Марковича был в те времена, да, пожалуй, и теперь – лучший в городе. Тогда он носил название "Замка Полторацкого"… В этом доме протекали детские и девичьи годы родной тётки нашей Анны Петровны… С веранды нашего "замка", и особенно из окон мезонина раскрывается необъятный простор Засулья. Река Сула серебристой змейкой вьётся по ярко–зелёным лугам. За рекой группы деревень с зелёными куполами храмов и потемневшими от непогоды соломенными крышами хат… Был здесь когда–то большой фруктовый сад и дубовая роща. Ещё сохранилось от неё несколько древних дубов, современников Иеремии Вишневецкого, который когда–то владел всем краем… Да, хорошо здесь очень. А особенно хорошо было в старину, когда вокруг дома ещё красовалась сиреневая аллея – прямою линией от парадных дверей на улицу, или вернее – в тихий переулок, где и сейчас, через 120 лет, так пустынно. Была ещё и вторая аллея – вдоль обрыва, которая носила название "Любовная". Это была аллея из дубов – могучих и огромных, широко раскинувших во все стороны свои могучие ветви, каждая из которых была подобна дереву. Они были увенчаны густыми вечно зелёными кронами. Всегда здесь бывало сумрачно, и эта противоположность – сумеречного полусвета с ярким сиянием дня на открытом краю обрыва – была чарующе прекрасна. Нужно ли говорить, скольких романов свидетелем была эта аллея?.."
Когда в конце августа 1852 года император Николай Павлович, проездом в Крым решивший поучаствовать в смотре войск в Чугуеве, остановился в Лубнах, то для отдыха ему отвели комнаты именно в доме Полторацкого, что ещё раз подтверждает, что это строение было – и ещё долго оставалось – лучшим в городе. "Высокий путешественник остался доволен благоустройством города, любовался живописной панорамой засульской дали, открывавшейся из окон отведённого ему помещения в доме Полторацкого, и выразил желание иметь виды Лубен".
Дом Полторацких простоял до лета 1942 года, когда во время фашистской оккупации был разобран по приказу гебитскомиссара Фалцрафа, пожелавшего на этом месте устроить плацпарад (место для смотров и строевых занятий).
"Тут я прожила до замужества, – вспоминала А. П. Керн, – уча меньшого брата и сестёр, танцуя (и совершенствуясь в игре на фортепиано. – В. С.), читая, участвуя в домашних спектаклях, подобно тому, как в детстве в Бернове, где m–lle Benoit заставляла нас разыгрывать комедии детские, петь романсы…
Батюшка продолжал быть со мною строг, и я девушкой так же его боялась, как и в детстве. Если мне случалось танцевать с кем–нибудь два раза, то он жестоко бранил маменьку, зачем она допускала это, и мне было горько, и я плакала. Ни один бал не проходил, чтобы мне батюшка не сделал сцены или на бале, или после бала. Я была в ужасе от него и не смела подумать противоречить ему даже мысленно".
В Лубнах стоял 37–й егерский полк, и все его офицеры были поклонниками Анны Полторацкой. Она беспечно кружила им головы, мечтая при этом о возвышенной, взаимной и страстной любви до гроба. Но когда сам командир 15–й пехотной дивизии, в состав которой входил этот полк, 52–летний боевой генерал, кавалер многих орденов Ермолай Фёдорович Керн также начал ухаживать за молодой девушкой, Пётр Маркович отдал ему явное предпочтение и стал отказывать всем прочим соискателям руки его дочери. Анна была в отчаянии – старый служака никак не соответствовал её девичьим мечтам; но с детства панически боявшаяся отца, она даже в мыслях не могла ему перечить. Вскоре генерал посватался и, сделавшись женихом, поселился в доме Полторацких.
"Батюшка преследовал всех, – вспоминала А. П. Керн, – которые могли открыть мне глаза насчёт предстоящего супружества, прогнал мою компаньонку, которая говорила мне всё: несчастная! и сторожил меня, как евнух, всё ублажая в пользу безобразного старого генерала… Он употреблял все меры, чтобы брак состоялся, и он действительно состоялся в 1817 году, 8–го января…"
"Много было людей, которым угодно было устроить этот брак, – писала Анна Керн в 1820 году в "Дневнике для отдохновения", – но не нашлось ни одной души, которая не допустила бы его, а именно это должно было сделать, видя моё к нему отвращение".
Мнение потомков Полторацких об истории замужества старшей дочери Петра Марковича передает племянница Анны Петровны Вера Павловна Полторацкая:
"Дед, говорят, был великий самодур, подлинное порождение эпохи крепостного права. Владел он многими имениями с крепостными, обширными лесами и угодьями. Он был маршалом города. Когда в Лубны заезжал проездом Николай I, то останавливался у деда. Но так как последний жил широко и беспутно и, к тому же, вечно бывал обуреваем какими–то фантастическими прожектами самых необычайных промышленных предприятий, которые неизменно пролетали в трубу, то к концу жизни он спустил все свои поместья, и Анна Петровна, и прочие наследники остались в бедности.
Как самодур и деспот, который всех ломал по–своему, он много горя причинил своей семье. Анну Петровну, как известно, он в возрасте неполных шестнадцати лет насильно выдал замуж за престарелого бригадного генерала Керна. Девочка очень убивалась, очень страдала из–за постылого сватовства, но, однако, не осмелилась пойти против воли непреклонного сурового отца".