Многоопытный, искушенный в византийстве Андрей Громыко в начале июня 1968 года рассылает "по верху" запись беседы третьего секретаря посольства СССР в Великобритании Кутузова с издателем Флегоном. Речь шла о мемуарах Жукова. Флегон заявил, что располагает копией мемуаров и намерен ее продать какому-нибудь издательству. Возможно, сказал Флегон, рукопись купят в США за миллион долларов.
Дипломат ответил Флегону в том плане, что Жуков - заслуженный военный и государственный деятель, но сейчас он стар, здоровье его пошатнулось, а поэтому публикация мемуаров, тайно вывезенных за рубеж, нанесет ему "непоправимый ущерб". Кутузов добавил, что подобная публикация может нанести ущерб и "государственным интересам Советского Союза". Жуков "это не какой-нибудь писатель Солженицын. Очень жаль старого маршала".
Беседа полна лицемерия, но именно она подтолкнула к тому, чтобы ускорить публикацию мемуаров. Как потом выяснилось, сам Жуков к утечке копии рукописи за рубеж никакого отношения не имел.
20 июня 1968 года отделы ЦК, в том числе и отдел пропаганды, где я работал в это время, вносят предложение издать мемуары Жукова на русском и иностранных языках. В записке сообщалось, что Жуков представил мемуары в издательство АПН еще в 1966 году. Тогда же было поручено редакционной группе совместно с автором внести в рукопись необходимые исправления и дополнения. При доработке основное внимание требовалось уделить "устранению субъективных оценок наиболее важных событий Великой Отечественной войны".
К этой записке мы приложили отзыв Гречко, Якубовского, Захарова, Епишева. После комплиментов в адрес Жукова начальники Минобороны писали, что мемуары нуждаются в существенной доработке. Военачальники утверждали, что
"Некоторые оценки предвоенного периода, данные в мемуарах, серьезно противоречат исторической действительности, принижают огромную работу партии и правительства по повышению военного могущества СССР, в неверном свете рисуют причины наших неудач в первый период Великой Отечественной войны. У автора получается, что эти причины кроются прежде всего в ошибках и просчетах политического руководства, которое якобы не приняло необходимых мер для подготовки наших вооруженных сил к отражению гитлеровской агрессии. Объективные же обстоятельства, определившие временное преимущество немецко-фашистских войск, упоминаются в рукописи вскользь".
Рецензенты жаловались, что Сталин, дескать, в некоторых случаях изображен Жуковым недостаточно хорошо осведомленным в военных вопросах, не знающим основных законов оперативностратегического искусства.
Историки, партийные журналисты, военные - все наперебой и вместе учили Жукова, что и как должен он вспоминать, о чем и каким образом размышлять. Тогда это не считалось ни диким, ни странным. А поскольку отзывы военных не исключали возможность публикации мемуаров после "переработки", их и надо было приложить к нашей записке.
Предложение обсуждалось на высшем уровне. Было высказано требование добавить главу о роли политработников в армии. Однако Георгий Константинович наотрез отказался писать такую главу. Уговоры не помогали. Сообщили об этом "наверх" - реакции никакой. Не хочет, и не надо. Беда невелика.
Через какое-то время новый руководитель АПН Иван Удальцов попросил маршала о встрече со мной. Сначала Жуков отказался - он не любил политический аппарат, а затем все же согласился. Я обязан был попросить разрешения на эту встречу у секретаря ЦК Демичева, но раздумал, опасаясь, что разрешения не получу.
Вместе с Удальцовым приехали к маршалу на дачу. Он был хмур, суров. Поздоровались, сели, молчим. Наконец Жуков буркнул:
- Ну?
Удальцов начал объяснять ситуацию, особенно подчеркивая ценность для народа мемуаров человека, который своим талантом спас страну от порабощения. И все в том же духе. Удальцов - фронтовик. Он уважал Жукова, а потому не стеснялся в комплиментах. Кажется, разговор налаживался. Но тут Удальцов совершил оплошность: упомянул о позиции военных. Маршал опять напрягся, и мы услышали раздраженную речь полководца о руководстве Минобороны.
- Кто они такие? Подхалимы! Бездари! Трусы!
Тирада была длинной и гневной. Видимо, Жуков еще помнил о предательстве генералов и маршалов - товарищей по оружию, когда они вместе с партийной номенклатурой размазывали его по стене на октябрьском пленуме 1957 года. Не забыл и не простил. Немного успокоившись, сказал:
- Не буду писать такую главу.
Наступило молчание, оно затягивалось. Возникла неловкость. Жуков продолжал молчать. Мы тоже были в растерянности, никак не могли взять в толк: уходить или еще посидеть? Вдруг маршал оживился, как будто что-то вспомнил. Он обратился ко мне:
- Расскажите о себе. Мне Иван Иванович сказал, что вы фронтовик. Где воевали? В каком качестве?
Я коротко рассказал, где родился, когда взяли в армию. О ранении, о госпитале. Георгий Константинович слушал внимательно. Но когда я упомянул, что воевал на Волховском фронте, он прервал меня и начал рассказывать о Ленинграде, Волховском фронте, перечислил имена многих сослуживцев, командиров подразделений, вспомнил некоторые военные эпизоды… Лед растаял. Беседа продолжалась почти на равных - маршала, творившего историю, и старшего лейтенанта, кормившего вшей в болотах под Ленинградом и Новгородом.
Знаменитый маршал - суровое лицо, упрямый подбородок, строгие таза - на моих глазах превращался в человека, совсем не похожего на полководца. Он словно вернулся на ту войну. Мы слушали, затаив дыхание. Георгий Константинович ни словом не обмолвился о своей изоляции, но то, что он, не будучи особо словоохотливым, так разговорился, явно свидетельствовало, что он без-мерно устал, хотел высказаться, излить, как говорят, душу.
- Извините, я что-то заболтался, - сказал он и неожиданно улыбнулся.
А затем, сменив тему, вдруг спросил меня:
- А ты помнишь, старший лейтенант, своего политрука и комиссара бригады?
Сказано было не без ехидства.
- Конечно.
- А фамилии помнишь?
- Лапчинский и Ксенз.
- Ну и как?
- Хорошие и храбрые люди.
- Да, я сейчас, - сказал Жуков, - вспоминаю одного политработника, который заменил в бою убитого комполка и прекрасно справился со своей ролью. А в целом я стоял и стою за единоначалие в армии… Ну, ладно. Сам писать главу о политработе не буду. Если хотите, пишите, а я добавлю, если что-то вспомню.
Расстались по-доброму.
Сколотили группу для написания этой главы. В основном готовил ее Вадим Комолов - руководитель издательства АПН. По ходу дела он поругался с военными, которые грозились, что все равно не дадут напечатать мемуары Жукова. Да и у нас настроение было не ахти какое. Выручил случай, а может быть, и хитрость Брежнева. Пронесся слух, что Леонид Ильич позвонил Жукову и поздравил его с Днем Советской Армии. Все сразу же изменилось, работа над мемуарами закипела.
Уже в июле 1968 года отделы ЦК докладывали, что после доработки мемуары представляют собой высокопатриотическое произведение, в нем учтены замечания военных, показана роль военных комиссаров, введена новая глава, раскрывающая содержание мероприятий партии и правительства по мобилизации материальных ресурсов и всех сил народа для укрепления обороны, устранены субъективные оценки действий отдельных военачальников.
Конечно, записка во многом была лукавой. Эти мемуары в отделах ЦК никем, кроме меня, не читались, но настроение к тому времени уже изменилось.
Вскоре мемуары вышли в свет, причем большим тиражом. Однако одну главу по настоянию военных все-таки изъяли.
Честно говоря, я не ожидал, что Георгий Константинович вспомнит обо мне. Но однажды получил его книгу с дарственными строками.
Уважаемый Александр Николаевич!
Выражаю Вам свою признательность за поддержку, оказанную книге "Воспоминания и размышления". Надеюсь, она послужит патриотическому воспитанию нашей молодежи.
Март 1969 г. Г. Жуков.
Он прислал мне и свой фотопортрет с надписью из добрых слов. Я был, конечно, рад. Снова прокручивал в голове волнительную встречу.
А Вадиму Комолову военные все-таки отомстили. Его посадили в тюрьму по доносу, якобы за продажу немецкому издательству какого-то космического снимка, не стоящего, как потом оказалось, и выеденного яйца.
Уж коль я рассказал о встрече с Жуковым, полагаю уместным заодно упомянуть и о встречах с другими участниками драмы, разыгравшейся на пленуме ЦК в 1957 году.
В годы инструкторские я познакомился непосредственно только с Лазарем Кагановичем, и то совсем случайно. Лежал в больнице на улице Грановского. Открылась фронтовая рана. В палате было четверо. Один из больных - очень пожилой - представился как член партии с 1902 года. Он рассказывал нам всякого рода случаи из дореволюционной и послереволюционной жизни. С легкостью сыпал фамилиями "вождей", называл их уменьшительными именами, иногда поругивал.
- Никита? Кто он такой? Молотов? Да знаю я его!
Слушать было интересно, но верили мы далеко не всему, что он говорил. Иногда он обращался и ко мне: вот вы там, в ЦК, неужели не видите, как извращаются ленинские принципы? Оппортунизм сплошной!
И все-таки пришлось поверить старому затейнику, что он действительно знаком с "вождями". Однажды в палату энергично вошел крупный, плотного телосложения человек, быстро обвел всех глазами и направился в угол, где лежал, как выяснилось потом, его старый товарищ, а одно время даже начальник по партийному подполью. Я узнал пришедшего, но никак не мог поверить, что это он, Каганович Лазарь Моисеевич. Они долго разговаривали, вернее, спорили. Старик буквально нападал на Кагановича, иногда повышал голос. Каганович успокаивал его, даже оправдывался, видимо, знал о близком конце человека. Из палаты нас не выгнали, мы навострили уши, а потом еще долго обсуждали встречу с одним из "обладателей истины".
А разговор-то шел простецкий, более того, хозяином был "старик". Он не раз вопрошал: а помнишь, как я тебя учил? А помнишь, что ты вытворял? И без конца спрашивал: почему так, почему эдак? Иногда Каганович огрызался. Видно было, как он начал уставать от "выволочки" своего старого воспитателя. Стал прощаться, подошел и ко мне. Спросил, где работаю. Я ответил. Хорошо, сказал он. Пожал руку и ушел. А старик еще долго бушевал, выражая свое недовольство тем, что дела в стране пошли не туда, не по Ленину. А куда надо, он нам так и не поведал. Это было в 1954 году.
Во время начавшейся конфронтации с Китаем меня пригласил к себе Леонид Ильичев и сказал: "Свяжись с Булганиным. Он знает, ждет тебя. Суть дела в следующем. Китайское руководство распространяет тезис, что "старая гвардия" не поддерживает антики-тайскую позицию Хрущева. Это не так. На Политбюро решили поручить Булганину выступить в печати на эту тему и заявить о поддержке линии партии".
Я сделал вялую попытку уйти от поручения, сказав, что я не китаист, не знаю существа дискуссии, что в ЦК целых два международных отдела. Ильичев выслушал меня и сказал: иди и пиши. Пошел. В голове ни единой путной мысли. Советоваться ни с кем не велено. Позвонил Булганину. Договорились встретиться на следующий день. Тем временем заставил себя сесть за статью, начал складывать вместе разного рода штампы.
Наутро поехал к Булганину Около подъезда ходят молодые люди, все, как один, в белых рубашках. Дело было летом. Дверь открыл сам Булганин, пригласил в свою маленькую двухкомнатную квартиру. Был любезен, в хорошем настроении, видимо, от оказанного Политбюро доверия. Стал говорить о себе, в частности рассказал о деталях ареста, а потом расстрела Берии, о генералах Москаленко, Батицком. Жукова не упомянул. Вспомнил и одну деталь. Когда наступила минута расстрела и Берия понял это, он в ужасе закричал: "Вы не можете этого сделать, не можете!"
Булганин рассказывал обо всем этом взволнованно, как о героическом подвиге. Понятно, что я развесил уши, слушал с большим интересом, все это было внове для меня. Потом пили кофе, он предложил коньячку. Выпили. И только после этого перешли к делу. Поговорили. Николай Александрович повозмущался позицией китайцев. Я понял одно: он абсолютно ничего об этом не знает.
Показал статью. Мои беспомощные восклицания ему очень понравились. Он нахваливал их, полагая, видимо, что они уже утверждены в ЦК. Долго не хотел отпускать меня, говорил, говорил, всем своим поведением демонстрируя свою усталость от одиночества. Содержание статьи его мало интересовало. Договорились встретиться через два дня. Вернувшись, я доложил о встрече Ильичеву, упомянул о мальчиках у подъезда. Он позвонил в КГБ и сказал, что Яковлев выполняет поручение Политбюро.
Тем же вечером я переписал статью заново, утром показал Ильичеву. Тот поворчал, а он любил это делать ("Дерьмо, - говаривал он, - но еще не застыло"), сделал несколько замечаний. Я еще поработал, снова показал Леониду Федоровичу. Он прочитал и отпустил с миром. Поехал к Булганину. Тот обрадовался, встретил меня, как родственника. И снова говорил, говорил… Вскользь, на всякий случай, упомянул и о своем уважении к Хрущеву, об их давней дружбе. Статью подписал не читая.
Мне стало жаль этого одинокого человека, которого ветер случайностей вынес на верхнюю площадку власти, а затем брякнул о землю. Серенький, маленький человечек, оставленный всеми бывшими "друзьями" коротать свое одиночество. Его выбросили на свалку, словно потрепанный ботинок, как и он туда же выбрасывал других.
Статью на Политбюро одобрили, но не напечатали. Решили, что использовать "бывших" в борьбе с китайским руководством - значит показать слабость данного руководства.
- Не будем обращаться к старой рухляди. Своего авторитета, хватит, - сказал Хрущев.
Третья встреча совсем случайная. С Молотовым. Это было весной 1973 года. Меня уже освободили от работы в ЦК. Перед тем как поехать в Канаду, мы с женой решили отдохнуть. В "Барвихе" встретил Сергея Михалкова. Отличный рассказчик, много знает.
Я помогал ему в организации киножурнала "Фитиль". Михалков с юмором рассказывал о своих многочисленных встречах с руководителями партии и правительства, особенно в то время, когда они с Эль-Регистаном сочиняли гимн СССР. Мы гуляли по парку почти ежедневно. Однажды направились в сторону Жуковки. Вдруг он остановил меня и сказал:
- Смотри, Молотов идет!
Навстречу шел невысокого роста человек, чуть сгорбившись, с палочкой в руках. Они оба обрадовались встрече, долго трясли друг другу руки. Обменялись обычными фразами о здоровье. Затем Молотов сказал:
- Представьте мне вашего спутника.
Поздоровались. Неожиданно Молотов спросил меня:
- Это вы опубликовали статью в "Литературной газете"?
- Я, Вячеслав Михайлович. - Он имел в виду статью "Против антиисторизма".
- Прекрасная статья, верная, нужная. Я тоже замечаю тенденции к шовинизму и национализму. Опасное дело. Владимир Ильич часто предупреждал нас об этом.
Он еще что-то говорил в том же духе. Затем Молотов и Михалков ударились в воспоминания. Я стоял и слушал.
И еще об одном партийном "вожде" стоит, пожалуй, рассказать. Кому-то из постоянных "сидельцев" на дачах, где писались разные документы, пришла в голову мысль приглашать поужинать вместе наиболее интересных людей. Побывали у нас видные писатели, художники, кинорежиссеры. Рискнули пригласить Микояна - он был уже в отставке. Анастас Иванович охотно принял приглашение. Рассказывал о Сталине, его врожденной подозрительности, недоверчивости. Говорил о растерянности Сталина в начале войны. Коснулся он и самоубийства жены Сталина. "Мы сидели вот на этой даче в гостях у Горького, ужинали, разговаривали, шутили. Тухачевский привел с собой знаменитую актрису, которая была в декольте. Сталин начал делать из хлеба маленькие шарики и бросать их в "свободное пространство" актрисы. Аллилуевой, понятно, все это не понравилось. Она что-то сказала, но Сталин ответил грубостью.
Ворошилов, желая, видимо, как-то смягчить скандал, поднял тост за женщин, но Сталин бокал не взял и продолжал сидеть, смотря в сторону актрисы. Аллилуева швырнула стакан и пошла к дверям. Кто-то пошел за ней, но Сталин бросил: "Пусть уезжает". Вскоре сообщили, что Аллилуева застрелилась. Сталин очень переживал эту смерть, но разговоры о том, что он чуть ли не каждый день по утрам ездил на могилу жены, неверны. Я вообще не знаю случая, чтобы Сталин посетил могилу жены", - закончил свой рассказ Анастас Иванович.
Он произвел на меня впечатление рассудительного человека. И снова возникал один и тот же вопрос: как он мог участвовать в той кровавой вакханалии, безжалостно отправлял на смерть невинных людей? Микоян как-то сказал о себе и своих сподвижниках: "Все мы были мерзавцами". На подобное признание способен был еще только Хрущев.
С более поздними "вождями", послехрущевскими, я встречался регулярно, но это уже не так интересно.
Заканчивая заметки о встречах и событиях того времени, я бы хотел сказать еще вот о чем. После смерти Сталина состоялось семь пленумов ЦК. Два мартовских 1953 года - все "небожители" клялись в верности друг другу и делили власть. В июне 1953 года выбросили из руководства Берию. В октябре 1955 года сняли Маленкова с поста предсовмина. В июне 1957 года удалили из руководства Маленкова, Молотова, Кагановича, а в октябре того же года - Жукова. В октябре 1964 года сняли Хрущева.
Перечисляя хрущевские кадровые пленумы, я хотел бы обратить внимание только на одну сторону этого одиннадцатилетнего периода. Как голодные койоты, перегрызлись между собой все бывшие друзья, собутыльники, родственники, идеологические единоверцы. Одни и те же участники драмы, в основном те же самые ораторы, но какие разные речи от пленума к пленуму. Позабыв вчерашние дружеские связи, презрев стыд и свои подхалимские речи, они поливали грязью любого, кто оказывался в роли очередного обвиняемого.
Сохранились блокноты, записные книжки, настольные календари Брежнева с записями тех лет, когда он еще не был генеральным секретарем. Многие записи касались Хрущева. После каждого выступления Никиты Сергеевича Брежнев отмечал у себя: "Прекрасно, какие точные формулировки!" Подобострастие лилось через край, хотя в общем-то, как потом выяснилось, Леонид Ильич не любил Хрущева, но рассчитывал на то, что спецслужба донесет эти восклицания до "хозяина".
… В 1960 году я снова вернулся в аппарат ЦК КПСС после учебы в Академии общественных наук, но теперь уже в отдел пропаганды и агитации. Ильичев предложил мне пойти в сектор агитации, который возглавлял Константин Черненко - будущий генсек. Я отказался. И конечно же, вовсе не потому, что там Черненко, он был свойский парень - мы его звали просто Костя, а потому, что я знал все эти спектакли, "потемкинские деревни" с агитаторами и агитацией. И все об этом знали.