Эти последние известия относительно короля возбудили всеобщее возмущение, но никто не допускал возможности трагической развязки. Уже после моего прибытия в Петербург были получены два важных известия, которые оживили надежды французских эмигрантов и доставили им некоторое утешение. Первое заключалось в том, что генерал Дюмурье был возмущен декретом, который превращал бельгийские провинции во французские департаменты, и стал отзываться с презрением о Конвенте. Он устал от бесполезности своих докладов насчет грабежей в Бельгии: их учиняли комиссары, присланные из Парижа, – и теперь он был готов поднять восстание против Конвента во главе всех войск, которыми командовал.
Вторая новость заключалась в том, что 12 января на заседании Конвента была зачитана нота, переданная лордом Гринвиллем, государственным секретарем Англии, гражданину Шовелену, полномочному послу Франции в Лондоне. В ней британское министерство заявляло, что, прежде всего, не признает гражданина Шовелена в качестве аккредитованного посла, так как он не был назначен в Англию королем Франции. Затем министерство выдвигало Франции следующие упреки: 1. нарушение договоренностей и открытие канала на реке Эско для свободной навигации по этой реке; 2. обещание в декрете от 19 ноября защиты и помощи народам, желающим сбросить с себя иго собственного правительства. Министр заканчивал свое письмо заявлением, что Франция может рассчитывать на сохранение мира с Англией только при условии, что она откажется от стремления увеличить свою территорию и от всяческих претензий на вмешательство в дела других народов.
Курьеры, привезшие эти новости, были приняты в Петербурге с несказанным удовольствием. Здесь уже видели генерала Дюмурье торжественно марширующим по Парижу с огромной армией, чтобы спасти жизнь Людовику XVI, восстановить его на троне предков и вернуть ему все права, уже предвкушали, что спокойствие и порядок восстанавливаются во Франции и мир – во всей Европе. Уже не сомневались, что декларация Англии, а также смелое заявление Дюмурье приведут в замешательство ярых революционеров и помогут свершиться тем великим событиям, которых жаждали и ожидали с таким нетерпением.
Однако наслаждаться этими иллюзорными утешениями довелось недолго. Всего через пятнадцать дней герцог Ришелье, прибывший курьером из Вены, принес известие о том, что 21 января 1793 года Людовик XVI был казнен в Париже на площади Революции. Это событие совершенно сразило французских эмигрантов, глубоко опечалило императрицу, возмутило все российское правительство и всех иностранных посланников в Париже, как и всех добропорядочных людей. Мрачная тишина сменила в российской столице все те праздники и увеселения, которым я был здесь свидетелем.
Я покинул Петербург 17 февраля 1793 года и проездом через Могилев и Вильну прибыл в Варшаву в конце того же месяца.
Браницкий как глава депутации генералитета был допущен на общую аудиенцию в Петербурге. Императрица приняла его, сидя на троне в окружении знатных лиц своего двора. Он произнес хвалебную речь в адрес императрицы и при этом использовал самые льстивые выражения для изъявления признательности ей со стороны польской нации – он объявил себя выразителем мнения нации. Он заявил, что поляки желали заключить с Россией альянс, который обеспечил бы неделимость и независимость Речи Посполитой, и закончил свою речь возгласом, что только Бог и Екатерина были опорой, на которой покоились их надежды.
Я присутствовал с качестве зрителя на этой аудиенции вместе со многими иностранцами. Аудиенция завершилась уклончивым ответом, произнесенным великим канцлером от имени императрицы, и вручением великолепных подарков всем депутатам, представлявшим конфедерацию.
Возвращение в Гродно этих депутатов с малоубедительным докладом не принесло большого утешения генералитету. Было отмечено с удивлением, что Браницкий остался в Петербурге под предлогом улаживания семейных дел.
Феликс Потоцкий начинал отдавать себе отчет, но слишком поздно, в той ответственности, которую взял на себя, и уже предчувствовал, что навлек на Польшу новые несчастья.
Желая избавиться от занимаемой им должности маршалка конфедерации и сохраняя, возможно, некоторую надежду добиться от российской императрицы милостей для своих соотечественников, он запросил и получил разрешение отправиться с миссией в Петербург: впрочем, он получил разрешение отправиться туда лишь в качестве посланника и только после соответствующего распоряжения императрицы.
Вот копия инструкций, данных конфедерацией Феликсу Потоцкому, написанная в Гродно и датированная 7 марта 1793 года.
"1. Г-н маршалок должен в скорейшем времени отправиться в Петербург, чтобы определить, совместно с Е[е] В[еличеством] императрицей, условия, на которых обе нации могли бы быть объединены длительным альянсом. После утверждения основных пунктов, он обязан довести их до нашего сведения или запросить у нас полномочий, для себя одного или для иного лица, которое мы можем присоединить к нему, чтобы завершить, и без промедления, доверенные ему переговоры.
2. Основы нашего конституционного режима, являющегося республиканским, должны быть в различных отношениях учтены во взаимных обязательствах, принятых на себя одной и другой стороной; эта форма правления должна учитываться также при принятии решений. Долг г-на маршалка состоит в том, чтобы сделать на этот счет те замечания, которые он сочтет необходимыми, и настаивать на них, если обстоятельства того потребуют.
3. В случае необходимости г-н маршалок должен четко заявить, что нами и всей нацией была принесена клятва относительно неприкосновенности владений Речи Посполитой, которая гарантирована нам самыми торжественными обещаниями в договорах; эта клятва не позволяет нам идти на какие бы то ни было уступки в этом вопросе. Таким образом, никакое предложение подобного рода, от какой бы стороны оно ни исходило, не может быть допустимо в договоренностях, заключаемых с Речью Посполитой через ее представителей.
4. Имея полное доверие к твердости характера и усердию г-на Потоцкого, маршалка общей конфедерации, и к его стараниям соблюсти интересы нации и поддержать их выражением общей воли нации, решено, для придания большей действенности его миссии, скрепить этот общий акт, выражающий нашу волю, печатями обеих объединенных наций за подписями маршалков, и передать его в архивы нашей канцелярии. Данным актом ему передаются наши полномочия".
Нетрудно было предвидеть, что данные Потоцкому инструкции произведут не больше впечатления в российской столице, чем присутствие там самого их носителя.
Феликс Потоцкий, осыпанный любезностями двора, обольщенный надеждами, которым не было суждено сбыться, продолжил свое пребывание в Петербурге, влача в нем томительное существование, и больше не появился на арене политических событий в Польше.
Браницкий остался в Петербурге, как я уже говорил, даже не проводив в обратный путь депутацию, главой которой он был. Канцлер князь Сапега, Ржевуский и большинство главных членов конфедерации, предвидя печальную развязку событий, ретировались в свои владения.
Глава III
Приблизительно за семь недель до отъезда Потоцкого в Петербург генералитет, покинувший по приказу императрицы Брест и расположившийся в Гродно, получил там известие о вхождении в Польшу прусских войск. Этот враждебный акт сопровождался декларацией короля Пруссии, датированной 16 января 1793 года, которая начиналась следующей фразой: "Всей Европе известно, что революция, происшедшая в Польше 3 мая 1791 года, без ведома и участия соседних и дружественных Речи Посполитой государств, не замедлила вызвать недовольство и сопротивление большой части нации и т. п."
После этой преамбулы шло перечисление тех мотивов, которые подвигли российскую императрицу ввести свои армии в Польшу, и те, которые заставили короля Пруссии последовать ее примеру. Далее указывалось, что эти два государства имели в виду только благополучие польской нации, и речь шла только о том, чтобы предотвратить распространение французской революционности, проникшей в Польшу, помешать умножению революционных групп, усмирить злоумышленников, призывающих к волнениям и восстанию и т. п. и т. д.
Прусский король ввел на территорию Речи Посполитой, а именно в несколько районов Великой Польши, значительный военный корпус, главнокомандующим которого был генерал инфантерии Моллендорф. Главной целью короля, говорилось, была защита своих приграничных областей от проникновения революционной заразы, а также восстановление и поддержание общественного порядка и спокойствия в Польше, чтобы обеспечить благонамеренным гражданам действенную защиту.
Декларация заканчивалась так: "Король льстит себя надеждой, что при его мирных намерениях он может рассчитывать на доброе отношение нации, чье благополучие ему небезразлично, так как он хочет только дать ей доказательства своего доброго расположения".
Можно было удивляться тому, что в этой декларации не был прямо назван Данциг (Гданьск), но в скором времени стала известна судьба, предназначенная этому городу. Король отдал приказ о его осаде. Прусские войска захватили многие владения и замок Вейхсельмунде. Гданьск, к концу марта уже страдавший от голода и внутренних раздоров, 4 апреля открыл ворота осаждавшим. Но, отдавая приказ генералу Раумеру об осаде города, король издал 24 февраля декларацию, из которой я дословно привожу несколько пассажей:
"Те же причины, которые побудили Его прусское величество ввести войска в некоторые районы Великой Польши, сейчас принуждают его к необходимости взять город Данциг и прилегающую к нему территорию.
Не говоря уж о тех недружественных намерениях, которые этот город в течение многих лет проявлял по отношению к прусской монархии, достаточно отметить, что именно в этом городе свила гнездо жестокая и ужасная клика, которая, идя от преступления к преступлению, старается сегодня с помощью своих отвратительных пособников распространиться во все концы и т. п. и т. д."
Я привожу здесь некоторые фрагменты этих двух деклараций, чтобы отметить: после того как польская нация была обвинена в том, что дала слишком много власти королю по конституции 3 мая, немыслимо обвинять ту же самую нацию в якобинстве и уготовлять ей наказание по двум противоположным причинам.
Достоверно известно, что во Франции вовсе не приписывали полякам те революционные идеи, в которых ее обвиняли ближайшие соседи. В книге, которая была издана в Париже в 1792 году под названием "История так называемой революции в Польше" автор пишет:
"Я не знаю, кто смог внушить людям во Франции, что поляки – наши друзья и что они одобряют нашу революцию. Трудно найти страну, где глупость и гордыня так ожесточились бы против нас, как в Польше!.. Их король однажды простер свое бесстыдство и забвение всяких приличий до того, что открыто назвал французов людоедами. Все это может удивить только тех, кто не сравнивал между собой те принципы, на которых основаны конституции Франции и Польши… Поскольку смысл, придаваемый словам, – вещь условная, то поляки, бесспорно, имеют право назвать возрождением то, что было сделано 3 мая. Но мы, основываясь на существующих уже идеях, смело назовем конституционным деспотом того, кому конституция отводит большую часть законодательной власти, высшую исполнительную власть, командование армией, абсолютную неприкосновенность, право "вето", распределение должностей и чинов, званий гражданских и воинских и иных наград – все это можно назвать одним словом: рабское подчинение, безнаказанность и предательство".
Я цитирую здесь это произведение не как авторитет, на который можно ссылаться, так как его автор несправедлив к польской нации и часто отклоняется от истины. Так, в тех фразах, которые я привел, он приписал королю Польши слова, что французы – это нация людоедов, но подобное никогда не исходило из уст короля. Наименование "конституционный деспот" не может относиться к монарху, который получил власть и права от своей нации, желающей свободы, независимости и своих старинных привилегий. Известно, что все французские якобинцы называли наш сейм сборищем аристократов и не считали поляков способными подняться на высоту революционных идей. И действительно, крайние и извращенные идеи, потрясавшие Францию в то время, не оказывали воздействия на польскую нацию, которая стремилась только избавиться от иностранного ига и организовать собственное управление.
Если же впоследствии экзальтация и отчаяние вынудили поляков громко жаловаться, проявлять нетерпение, аплодировать патриотическим устремлениям французов, желать им успехов и даже основывать на них свои надежды, то все это нужно отнести на счет тех невзгод, которые им пришлось испытать.
Ожесточенные своими несчастьями, наказанные за свою доверчивость и чистоту намерений, преследуемые за то, что дороже всего человеку – за свободу мнений и национальную гордость, поляки, обманутые со всех сторон, были даже более несчастны, чем нации, завоеванные силой оружия и вынужденные подчиняться законам победителей.
Их дружбы искали – чтобы потом ее отвергнуть. По отношению к ним принимались самые священные обязательства – чтобы потом их нарушить. Их подталкивали к действиям, за которые потом обвиняли и осуждали. Им приписывали мысли и намерения, которых они никогда не имели. Их заверяли, что живо интересуются их судьбой, а затем вводили в Польшу войска для захвата ее провинций и подавления жителей. Ради амбиций нескольких заблуждавшихся магнатов пожертвовали судьбой миллионов ее жителей. Наконец было решено, что ради блага самих поляков нужно ограничить их территорию новым разделом, и заставили их санкционировать этот акт несправедливости и произвола на одном из заседаний сейма.
Какие же еще нужны доказательства, что снять с поляков обвинения в якобинстве, которое и послужило предлогом для нового раздела? Патриотический порыв поляков, воодушевление и ненависть к врагам не имели, конечно, ничего общего с теми чувствами, которые владели французами в ту эпоху, о которой идет речь.
Во Франции духовенство и дворянство рассматривались как враги нации, и их вынудили искать личной безопасности в бегстве и эмиграции. В Польше, наоборот, духовенство и дворянство составляли основу нации и старались создать конституцию, которая обеспечила бы личную свободу каждого, также как благополучие и спокойствие других классов, которые не участвовали в обсуждении конституции.
Во Франции надеялись получить все в соответствии с якобинскими принципами – за счет богатых владений тех, кого несогласия во мнениях вынудили эмигрировать. В Польше, наоборот, те, кто составлял просвещенную часть нации, ничего не выигрывали и все теряли, если бы исповедовали якобинство. Ведь они должны были бы лишиться собственности, чтобы разделить ее с теми, кто не имел ничего, при этом без всякой реальной пользы для родины.
И наконец, поляки никогда не были кровожадными и никогда не покушались на жизнь своего короля. То "третье сословие", которое и сделало, собственно говоря, революцию во Франции, никогда не существовало в Польше.
Но вернемся к изложению последовательности событий. Великий канцлер Малаховский направил 23 января ответ на первую декларацию прусского двора, в котором сделал слабую попытку защитить польскую нацию от обвинений и просил отвести прусскую армию. Эта нота не произвела никакого впечатления.
Общая конфедерация сочла нужным опубликовать протест, подписанный Феликсом Потоцким и князем Александром Сапегой 3 февраля 1793 года. В этом манифесте повторялись возражения против конституции 3 мая и возносились хвалы в адрес Тарговицкой конфедерации. Там также воздавалась честь и приносилась благодарность российской императрице, выражалось доверие нации венскому двору и высказывался протест против вторжения прусского короля. В конце стояла фраза, которая заслуживает того, чтобы ее процитировали.
"Мы заявляем, что нами не движет никакое иное соображение, кроме того чтобы передать нашим потомкам Речь Посполитую упорядоченную, свободную и независимую; мы возродили эту Речь Посполитую и либо сохраним ее в целости, либо никто из нас не переживет ее краха".
Не ограничившись этим протестом, генералитет принял решение организовать "посполитое рушение", то есть общее ополчение дворянства страны, но эта попытка, предпринятая без согласия российского представителя, навлекла на генералитет упреки, сопровождавшиеся угрозами.
В ноте, переданной 20 февраля, он выражал удивление, что осмелились на подобную меру, не посоветовавшись с ним. Он хотел, чтобы генералитет отозвал данные им распоряжения, и сообщал, что командующие российской армией уполномочены препятствовать всяким попыткам такого объединения. В конце он рекомендовал генералитету вести себя осторожнее в таких сложных обстоятельствах и воздерживаться от поспешных шагов, которые могли привлечь в Польшу военные силы какой-либо страны, внушавшей опасения.
Подчиняясь приказам российского представителя, генералитет был вынужден отозвать свое обращение и заявить, что он имел намерение всего лишь предупредить нацию об угрожающей ей опасности, чтобы подготовить ее к усиленным действиям, если обстоятельства того потребуют. При этом следовало возлагать надежды только на великодушие императрицы России, которая ввела свои армии лишь для того, чтобы обеспечить свободу Польши.
Тем временем Ржевуский, командовавший вооруженными силами конфедерации, уже отдал приказ о передвижении войска и артиллерии с целью защиты крепости Ченстохова, которая находилась под угрозой нападения, но генерал-аншеф российской армии Игельстром отозвал этот приказ и заявил, что ни один корпус польской армии не может перемещаться без его разрешения.
В то же время он распорядился расквартировать двадцать пять тысяч поляков на Украине, где находился русский корпус в пятьдесят тысяч. Он заставил передать ему крепость Каменец и издал приказ о том, что при малейшей попытке перемещения польской армии он разоружит варшавский гарнизон и захватит арсенал.
Этому распоряжению предшествовало событие, о котором долго не было известно в Варшаве, но которое стало еще одним предлогом из числа фактов, намеренно собираемых для того, чтобы обвинять поляков в якобинстве и угрожать им новым разделом. Так, некая депутация из нескольких поляков прибыла в Париж и явилась в Конвент, где была допущена на трибуну, и один из депутатов произнес речь, вполне соответствующую месту, в котором он находился, и тем трагическим жизненным картинам, посреди которых оказался. Он утверждал, что гордится тем, что разделяет якобинские идеи, равно как и его коллеги, и уверял, что вся польская нация испытывает те же чувства. Слышно было, как некоторые с восторгом пересказывали, какой прием был устроен в Париже этим "посланцам" польской нации, у которой были общие враги с Францией. В довершение рассказывали о братской встрече их со стороны президента ассамблеи и высоких почестях, которые были возданы этой депутации на заседании Конвента.
Эти детали могли бросить тень лишь на нескольких отдельных личностей, которые самовольно, не имея никаких званий и прав, осмелились так скомпрометировать своих соотечественников. Однако эта необдуманная выходка легла пятном на всю нацию и вызвала новые жесткие меры по отношению к так называемым польским якобинцам.
Вернемся теперь в Варшаву в тот момент, когда я приехал туда из Петербурга, то есть в конец февраля.