В день начала работы сейма, то есть 17 июня, после речи короля и еще некоторых традиционных речей, я произнес свою – вначале как занимающий в первый раз пост министра, а закончил тем, что заявил: "Исходя из неотложной нужды уврачевать язвы нашей родины, облегчить ее несчастья и заложить прочные основы ее правления, вижу потребность в создании новой конституции, которая заменила бы те законы, которые то принимались, то отменялись партиями, интересы которых сталкивались между собой, и потому предлагаю назначить комиссию, которая займется этой работой, указываю инструкции, которые должны быть ей даны, и заявляю, что подчиняюсь воле сейма". Затем я передал секретарю сейма мой проект, который и был зачитан. Я предполагал, что, в соответствии с прежними законами, этот проект будет напечатан, распространен среди членов сейма, затем, через три дня, зачитан перед полным составом сейма, чтобы затем быть обсужденным, отклоненным или одобренным большинством голосов.
Два дня спустя, в час ночи, я получил записку от российского посла, в которой содержалось следующее: "Господин граф, я только что узнал, что вы осмелились представить сейму проект, о котором я ничего не знал и который может только помешать работе сейма, прерывая обсуждения того вопроса, который должен быть целью заседаний. Таким образом, я заявляю вашему превосходительству, что если вы не напишете немедленно маршалку сейма о том, что отзываете ваш прекрасный проект, я через час отдам приказ о наложении секвестра на все ваши земли.
Составлено в Гродно, 19 июня 1793 года.
Подписал Сиверс".
Трудно представить себе то впечатление, которое произвела на меня эта записка, – я никак не мог ожидать подобного после того разговора, который я имел с послом в Варшаве.
Ничего ему не отвечая, я тут же написал маршалку сейма, графу Белинскому. В записке содержалось только следующее: "Господин маршалок, я посылаю вам сообщение, которое только что получил. Я не могу и не должен отзывать проект, который я предложил сейму. Вам решать, что следует предпринять в этом случае, опираясь на законы, предписанные Вашим постом".
На следующий день я отправился к послу и, не входя ни в какие объяснения по поводу полученной от него записки, заявил ему, что мое здоровье нуждается в поправке и потому я полагаю нужным удалиться на некоторое время в свою деревню в окрестностях Варшавы. Серьезных возражений я от него не услышал, но вынужден был обещать ему, что вернусь в Гродно, как только мне позволит здоровье, затем немедленно уехал со всей своей семьей.
Продолжу свои дневниковые записи о том, что касается лично меня, и расскажу о том, что было после моего возвращения в Гродно, через несколько недель, а пока продолжу повествование о ходе работы сейма.
Глава VII
В мое отсутствие ассамблея сейма, находясь под давлением и угрозами, оказалась в большом затруднении. Ее участники не могли более откладывать назначение комиссии для переговоров с российским послом, но надеялись, что смогут избежать необходимости уточнять вопрос, по которому посол требовал назначения депутатов. Ограничились тем, что дали им инструкции, которые не могли скомпрометировать ассамблею.
Им поручали лишь вступить в переговоры по заключению договора об альянсе между Польской Речью Посполитой и Россией, который имел бы под собой прочные и незыблемые основания, обеспечил бы двум договаривающимся сторонам взаимные выгоды и взаимно гарантировал бы им независимость и неприкосновенность их владений. Комиссии не позволялось обсуждать никакой другой предмет, и все ее члены обязаны были принести клятву "sub fide, honore et conscientia" строго соблюдать эти инструкции и добавить, что они не получали и никогда не получат от кого бы то ни было никакого предложения или обещания.
Итак, король и ассамблея сейма имели достаточно смелости, чтобы явно отклонить предложение российского посла, давая депутатам инструкции, которые никоим образом не отвечали его намерениям и ожиданиям. Так почему тот же король не последовал данному ему совету – при самом открытии сейма сплотить всех в единодушном решении не обсуждать никакой вопрос, касающийся свободы, независимости и гражданских прав поляков, так же как и неделимости их родины?..
Я повторяю снова, так как не могу отделаться от этой мысли, что эта решительная мера, возможно, не смогла бы переменить решение русского двора и предотвратить раздел Польши, но она защитила бы польскую нацию от того унижения, которым ее покрыли, а короля и членов сейма – от упреков современников и от обвинений потомков.
Сиверс, обманутый в своих ожиданиях, удивленный этим сопротивлением и раздосадованный тем, что не имеет достаточного влияния на сейм, чтобы дать депутатам те инструкции, которые нужны ему, разразился выпадами против всей ассамблеи. Перемежая лесть угрозами, он приказал казначею Короны не выплачивать более королю суммы, назначаемые ему из казны. Раздражение посла еще более усилилось, когда многие члены сейма тут же объединились, чтобы предложить королю пятьсот тысяч польских флоринов из собственных средств, которые он, однако, не согласился принять.
Обозленный Сиверс дал волю своему гневу и наложил секвестр на собственность многих членов сейма и, среди прочих, на великих маршалков Короны и Литвы за то, что заседания сейма не проводились при закрытых дверях, как он того требовал.
Несколько дней спустя он приказал арестовать нескольких нунциев в их собственных домах, но эта насильственная мера не произвела того впечатления, на которое он рассчитывал, так как все остальные члены сейма отказались отправиться на заседание и принимать участие в дальнейших обсуждениях. Они заявили, что сейм не является свободным и после таких насильственных мер заседаний не будет до тех пор, пока арестованные нунции не будут отпущены на свободу.
Более того, они составили акт, которым принесли торжественное обещание считать работу сейма прерванной при первом же допущенном аресте. Они также выразили манифестом протест против давления, оказываемого иностранными государствами на представителей свободной и независимой нации без уважения к их священным правам.
Сейм распорядился, чтобы этот манифест был включен во все акты, чтобы его передали всем иностранным дворам и чтобы его официально вручили, через канцлеров, послу Сиверсу. Однако некоторые противники нашли способ помешать включению манифеста в акты и довели его до сведения Сиверса полностью. Тот, вероятно, прочел манифест частным образом, но канцлеры сообщили его и официально, так что послу пришлось раскаяться в крайних мерах, которые он применил. Его сожаления были тем более искренними, что, при его увлекающемся и вспыльчивом характере, он не был, в сущности, злым.
Впрочем, был и другой мотив, более весомый, чем раскаяние, который повлиял на сознание Сиверса и заставил его пожалеть о том, что он не применил более мягкие и примирительные меры воздействия на работу сейма. Он понимал, что для получения согласия сейма на раздел страны ему нужно такое национальное собрание, которое бы имело хотя бы видимость свободного волеизъявления. Ему важно было, чтобы заседания продолжались, и, чтобы добиться этого, нужно было отменить арест нунциев и вернуть их на заседания сейма. Но та мягкость и умеренность, которую он проявил, пойдя навстречу пожеланиям протестующих, сопровождалась еще более сильными угрозами: если сейм под каким бы то ни было предлогом позволит себе еще одну отсрочку, то вся территория Речи Посполитой будет занята.
В своей ноте от 11 июля посол выразил негодование по поводу предыдущего заседания, на котором, как он высказался, беспокойная и скандальная фракция изъяснялась в тоне, от которого слишком пахло якобинством революционного сейма 3 мая. Он выражал удивление, что в полномочиях депутатов была упомянута Тарговицкая конфедерация, которая должна была прекратить свою деятельность с началом работы сейма и должна быть распущена в соответствии с пожеланием Е[е] В[еличества] императрицы. Следовательно, он счел себя обязанным объявить, что имея дело с чрезвычайным сеймом, свободным и признанным самим по себе конфедерацией, он не признает полномочия, в которых упоминается так называемая Тарговицкая конфедерация.
Кроме того, узнав, что членов комиссии хотят заставить принести клятву, чтобы исключить коррупцию, посол заявил, что рассматривает это как личное оскорбление. По его мнению, такая клятва также покрыла бы позором столь блистательное собрание: это означало бы, что оно предполагает в своей среде лиц, которые могут быть подозреваемы в коррупции.
Наконец он потребовал, чтобы "комиссия была созвана на следующий же день, 12 июля, чтобы, не теряя времени, начать переговоры с ней. В ином случае он будет вынужден устранить подстрекателей и возмутителей мира и спокойствия, настоящих врагов своей родины, являющихся единственным препятствием законному ходу работы сейма: он потерял около четырех недель драгоценного времени, чтобы сделать то, что можно было сделать за четыре дня, и этой медлительностью лишь усугубил трудности, нависшие над нацией, – и это вместо того чтобы отныне обеспечить ей надежный мир и спокойное, прочное существование".
15 июля посол направил сейму еще одну ноту, чтобы сообщить, что "на втором заседании комиссия представила ему краткое изложение своих дискуссий, в котором говорилось о том, что она не имеет права переходить границы полномочий, которые даны ей инструкциями, и просит посла довести результат ее дискуссий до Ее императорского величества, чтобы ожидать затем ее милостивого решения. Он вынужден дать отрицательный ответ на эту просьбу. Кроме того, он обратился непосредственно к сейму, чтобы объяснить ему срочную необходимость наделить комиссию полномочиями, достаточными для подписания договора в том виде, в котором он составил этот проект, без внесения в него малейших изменений". Посол добавил при этом, что тогда он немедленно будет наделен полномочиями для обсуждения и заключения с Речью Посполитой договора об альянсе и тесном союзе, а также торгового договора к взаимной выгоде обеих наций.
Наконец, 16 июля он направил сейму грозную ноту, столь примечательную, что из нее нельзя выбросить ни единой фразы. Она приведена здесь дословно.
"Нижеподписавшееся лицо, посол и т. д. уведомлено о том, что сиятельный сейм на заседании 15 июля, на котором был зачитан доклад комиссии и нота нижеподписавшегося лица от того же числа, не счел нужным объясниться, ни даже распорядиться, чтобы рассмотрение этого важного вопроса было назначено "ad deliberandum" на определенный день. Вышеназванное лицо, видя, что заключение договора в очередной раз откладывается, что конфедерация сейма закрывает глаза на печальную судьбу своей родины и забывает о долге перед своими доверителями, – это лицо вынуждено заявить, что будет рассматривать дальнейшую отсрочку и несогласие дать необходимые полномочия комиссии как отказ вести переговоры и прийти к доброму согласию с вышеназванным лицом, то есть как враждебную декларацию.
Печальные последствия такой позиции сейма, которому нация доверила свое нынешнее и будущее благополучие, могут быть только неблагоприятными для нации в целом, но особенно для несчастных и невинных сельских жителей. Нижеподписавшееся лицо будет вынуждено, к своему великому сожалению, в случае такого отказа, равносильного враждебной декларации, продвинуть находящиеся здесь войска Ее императорского величества на земли и владения тех членов сейма, которые останутся в оппозиции к общим интересам благонамеренных людей и нации в целом. Нация же слишком устала и не может вынести возобновления анархии в то время, когда с ней должно быть покончено.
Продвижение войск должно распространиться, в случае если Е[го] В[еличество] король примкнет к оппозиции, на все королевские владения и недвижимость всех лиц, связанных с королем, независимо от их титула. Наложение ареста на доходы Речи Посполитой тоже будет естественным следствием такой позиции сейма, также как и прекращение выплат на содержание войск, которые будут жить за счет несчастных сельских жителей.
Нижеподписавшееся лицо надеется, что эти меры, которые оно может применить в соответствии с данными ему инструкциями, произведут достаточное впечатление на сейм, и он не позднее завтрашнего дня наделит комиссию полномочиями, необходимыми для подписания договора.
Нижеподписавшееся лицо не может скрыть от сейма, насколько подобные меры противоречат тем принципам, которым оно предполагало следовать в доверенной ему миссии. Эти меры предвещают сейму вместо тесного альянса и торгового договора с Россией потерю всех этих преимуществ, а также благосклонности и дружбы императрицы, без чего Польша не сможет ни выжить, ни надеяться на лучшее будущее, тогда как в предложенном договоре все эти преимущества ей обеспечены.
Составлено в Гродно, 5(16) июля 1793 года. Подписано Сиверсом".
Нетрудно представить себе, какое впечатление произвело на сейм чтение этого послания Сиверса. Одни были растеряны, поражены, уничтожены, другие дрожали от негодования и предавались самому глубокому отчаянию. Никто не мог слушать равнодушно оскорбления и угрозы посла.
После чтения этой ноты заседание проходило чрезвычайно бурно. Произносились энергичные и яростные речи, но это были голоса вопиющих в пустыне – они не доходили ни до сведения императрицы, ни до сердца ее министра, да и прозвучали они слишком поздно.
Король предложил в самом начале заседания 17 июля поручить канцлерам составить послание от имени всего сейма, в котором сообщить российскому послу, что сейм полностью полагается на великодушие и доброту императрицы и ей одной вручает судьбу Речи Посполитой, при этом извещает ее о том избытке несчастий, от которых стонет нация, союзником которой она хочет быть.
Такая почтительность все же не показалась достаточной Сиверсу, и он потребовал, чтобы комиссия получила указание сейма подписать договор на том же заседании 17-го числа.
После этого требования посла горячность в зале заседаний сейма достигла апогея: подождем, раздавались голоса, результатов этих новых угроз и насильственных действий. Один из нунциев воскликнул: "Только тогда мы сможем сказать, что уступили лишь в последний момент, и только силе. И тогда кто сможет убедить всю Европу в том, что уступка наших провинций была результатом свободных переговоров?"
Другой доказывал: вместо подписания договора нужно заявить послу, что сейм твердо решил ждать осуществления его угроз, как римские сенаторы ждали смерти галльских вождей.
Еще один отмечал, что если мы уступим угрозам, то будем недостойны внимания со стороны других государств, от которых ожидаем посредничества. Он закончил свою речь словами: "Лучше погибнем с честью, достойными уважения других государств, и не покроем себя вечным позором в призрачной надежде спасти остаток страны".
Другой горячо воскликнул: "Страдания – ничто перед добродетелью. Суть добродетели – в презрении к страданиям… Нам грозят Сибирью… Эти пустынные места не будут лишены очарования для нас… все будет напоминать там о нашей преданности родине!.. Ну что же, пойдем в Сибирь! Ведите нас туда, Государь!.. Там Ваша и наша добродетель заставит побледнеть наших врагов".
В непроизвольном порыве энтузиазма часть ассамблеи поднялась с криком: "Да, в Сибирь! Пойдем!" После такой сцены нунций Карский, отметив тех, кто не разделял этот патриотический порыв, заявил, что "если в этом зале найдется кто-нибудь, кто решится санкционировать этот договор, то он первый покажет ему, какой участи заслуживает предатель".
Король, напуганный этими речами и патриотическими сценами, говорившими об экзальтированном состоянии собравшихся, взял слово и постарался успокоить общее возбуждение. Заверив в своей приверженности Тарговицкой конфедерации и набросав картину грустного положения, в котором мы оказались, он счел своим долгом призвать к умеренности и сдержанности, говоря: "Именно вам, конфедерации сейма, следует оценить опасность, нависшую над головами миллионов ваших братьев граждан, живущих в той части страны, которую хотят нам оставить. Это опасность утратить само имя "поляк". Моя собственная судьба заботит меня меньше всего – я озабочен вашей судьбой… Помните, что вы можете спасти или погубить остаток нации… Долг отца, который любит своих детей, – говорить им правду без прикрас".
В своей второй речи, гораздо более долгой, король привел все возможные аргументы, чтобы оправдать свое поведение. Он старался смягчить выпады тех, кто упрекал его в слабости и в недостатке заботы как о собственной славе, так и о чести всей нации. Он пытался доказать, что все те действия, которых от него требовали, могли лишь усугубить несчастья нашей родины. Употребив весь свой дар красноречия и приемы убеждения, чтобы успокоить разгоряченные умы, он прибавил, что большинство нунциев этого сейма ему совершенно незнакомы, и тем приятнее ему познакомиться со столькими истинными патриотами… и чем яснее он это понимал, тем более осознавал свой отцовский долг перед ними.
"Они заслуживают, – говорил он, – чтобы их берегли. Они заслуживают, чтобы их предупреждали и сдерживали, когда сама их добродетель толкает их на ошибочный путь. И одной такой ошибкой было бы сказать государству, которому мы ничего не можем противопоставить: "Разрушьте нас, поработите еще три с половиной миллиона оставшихся жителей, мы желаем этого, потому что вы уже стали повелительницей четырех миллионов наших соотечественников". Вот что вы скажете дворянству воеводств, которые вы представляете, мещанам городов, которые приходят в упадок, и, наконец, землепашцам, этому классу, который числится последним в обществе, а на самом деле – его главный благодетель. Эти люди, в случае если нынешнее положение вещей сохранится, вскоре увидят свои амбары и стойла пустыми!.. Я хотел бы избавить вас от страшных картин голода и чумы, которые неизбежно последуют за всем этим!..
Я понимаю эти порывы отчаяния, и я знаю, как далеко они могут завести! Но не в этом состоит ваш долг: вы представляете здесь интересы нашей родины и должны защищать их. Вы это сделали, мы все это сделали. Мы не можем спасти наших братьев, которых отделили от нас, но мы можем спасти тех, кого нам еще оставляют!"
Раздалось немало голосов, ссылавшихся на клятву, принесенную конфедерацией, о сохранении неприкосновенности Речи Посполитой: говорилось о том, что нарушить эту клятву означало изменить своему долгу и предать родину.