– Я доложу, что вы не исполнили приказ! – рявкнул он.
Два шедших за нами бронетранспортера аккуратно повернули и остановились рядом. Личный состав выскочил наружу и собрался у дальней машины. Бах! И как раз в то место, где они стояли, попал снаряд! Их всех разорвало на куски прямо на наших глазах. Русская артиллерия держала под обстрелом этот участок дороги! Унтерштурмфюрер Шварц тут же изменил свое решение, запрыгнул в один из пустых бронетранспортеров и гаркнул:
– Гони что есть мочи!
В двух километрах впереди группа эсэсовцев стояла на обочине, уставившись на кровавое месиво. Мы притормозили, я взглянул вниз и различил взмах чьей-то руки из окровавленной кучи. Машина остановилась, я услышал, как чей-то слабый голос зовет меня. Господи, нет! Это был мой земляк, унтерштурмфюрер Мейер, любимец всей нашей роты.
Его едва можно было узнать. Осколок разрезал ему подбородок и застрял в шейном позвонке. Он был буквально на волосок от смерти. Его также ранили в плечо, и вся грудь его была залита кровью, а ноги его сплошь были изрезаны осколками. Однако он все еще был жив и даже пытался рассказать мне о том, что случилось. Но голос его был слабым, а речь нечеткой из-за раны подбородка, поэтому я не понял и половины из того, что он говорил.
– Мы отвезем тебя в ближайший перевязочный пункт, – пообещал я ему.
До сих пор этому замечательному юноше очень и очень везло, хотя он прошел множество тяжелых испытаний. Однажды он уже был объявлен "павшим в бою". Это было в Эстонии, когда он был тяжело ранен, но подобрали его солдаты другой воинской части. Его положили в амбаре, который исполнял роль временного пункта первой помощи, среди мертвых и тяжелораненых солдат. Его мундир, расчетную книжку и другие документы перепутали с документами погибшего солдата, и командир его роты получил известие о смерти своего подчиненного.
Очень трудно было потерять жизнерадостного боевого товарища, который из всех напитков предпочитал молоко и, как бы над ним ни подшучивали, отказывался пить свою порцию шнапса. Вместо этого он неизменно отдавал шнапс особо жаждущим товарищам по роте. Мы долго и искренне его оплакивали. И даже не из-за алкоголя, хотя кое-кто грустил, вспоминая порцию Мейера, а потому что он был действительно стоящим человеком.
Когда пришло известие о смерти Мейера, его отец, профессор Стокгольмского университета, получил искренние соболезнования от нашего верховного командующего Генриха Гиммлера. Затем в один прекрасный день вернулся Мейер, который хоть и был напуган, но все же остался жизнерадостным и беззаботным человеком. Мейер был педантичен в отношении военных церемоний и по возвращении представил удивленному командиру роты безупречный рапорт о произошедшем. Еще один шведский офицер написал родителям Мейера в Швецию письмо с соболезнованиями. Этот офицер сам погиб в бою, поэтому, к счастью, письмо так и не было отправлено.
Мейера бережно положили в один из вездеходов, и колонна с ранеными направилась по разбитой дороге в безопасное место. Оставшиеся солдаты садились в бронетранспортеры уже на ходу.
В ближайшей деревне мы встретили самого командира батальона разведки штурмбаннфюрера Заальбаха и его штаб. Я доложил о раненых, пока их выносили из бронетранспортеров и укладывали на землю. Заметив, что Заальбах подошел поближе к раненым, Мейер предпринял попытку обратить на себя его внимание. Он с трудом отдал честь и, едва выговаривая слова, попытался отрапортовать. Было отчетливо видно, что закаленный в бою командир невероятно тронут тем, что его самый молодой офицер сохранял выдержку даже в таком состоянии, несмотря на ужасную боль.
– Вы выглядите ужасно, – только и смог сказать он.
Потом раненых увезли. Мейер, хоть и был тяжело ранен, разумеется, выжил. Врачи извлекли все металлические осколки, кроме одного небольшого, который навсегда остался в его шее "на память". Однако в роту он уже не вернулся.
Глава 5 Гроссвахтлин
После Фоссберга наш состав изрядно поредел, поэтому во время затишья в боевых действиях нам прислали пополнение из учебных батальонов. В основном это были молодые парни из Гитлерюгенда. Все они прямо пылали энтузиазмом и рвались в бой, поэтому нам приходилось сдерживать их, иначе жертв было бы слишком много. Ветераны обычно встречали новичков довольно прохладно, однако вскоре такое отношение пропадало, поскольку парни стремительно превращались в настоящих мужчин.
Затем последовали небольшие бои и перестрелки, и периодически нам даже удавалось осуществлять контратаки, однако каких-либо реальных успехов достичь не удавалось. А линия фронта тем временем действительно начала смещаться. Русские наступали относительно медленно только потому, что всегда стремились сначала собрать огромное количество артиллерии на участке прорыва, а это требовало времени. Наша же задача сводилась к тому, чтобы задержать врага и помешать ему, нужно было лишь дождаться – чего дождаться? Наша дивизия постоянно отступала. Мы проводили контратаку, возвращались на исходные позиции, а потом снова отступали, оставляя по одной изрядно поредевшей роте удерживать натиск русской армии.
В промежутке между бесконечными боями мы прибыли в Гроссвахтлин, который находится чуть восточнее Штеттина. Некоторые роты провели успешные контратаки и отбили большую территорию, в том числе две важные возвышенности. Нашей роте приказали выдвинуться вперед и удержать русских, чтобы помочь дивизии отступить и оторваться от противника. Меня с моим минометным взводом отправили в тыл на позиции правее этих холмов, тогда как остальные взводы должны были защищать ближайший из них и прилегающий участок местности.
Наша рота минометчиков двинулась туда на бронетранспортерах, прикрытая западным склоном холма. Рядом располагались большая ферма и квадратный амбар, который занимал собой практически весь склон. Солдаты уже выгрузили минометы из машин и установили посреди двора. Мы сделали несколько пристрелочных залпов по приказу командира роты. Он указывал цели по радио, и надо было добиться, чтобы все работало как часы. Боеприпасов было более чем достаточно, и теперь оставалось только ждать, когда большевики пойдут в атаку. Стоит им только попытаться, и мы засыплем минами равнину, низины и дубовые рощи, где они могли собирать войска для наступления.
Однако пока русские стреляли только из минометов, при взрыве мины поднимали высокие черные фонтаны земли. В промежутках между взрывами слышался треск пулеметов и автоматов – вокруг группы ферм и нескольких рощиц на равнине шел упорный бой. На рассвете мы услышали хорошо знакомый звук. По характерному гулу мы поняли, что приближались танки "Иосиф Сталин". Затем огонь артиллерии усилился. Сначала русские стреляли в небольшой участок фронта, но потом их снаряды начали рваться в глубине наших позиций. Солдаты Красной Армии с криками ринулись из окопов к нашей линии обороны, которая была буквально перепахана вражескими снарядами. Ее просто разнесли в клочья.
Теперь настал наш черед! Наш артиллерийский наблюдатель указывал, куда направить минометы, называя кодовые имена заранее пристрелянных целей.
– Плюс 20 на Эрика! – проорал он в микрофон.
– Плюс 20 на Эрика! – повторил я.
Минометные расчеты работали спокойно и слаженно, как на учениях мирного времени.
– Отлично! Минус 30 на Манфреда, пять снарядов!
В наушниках звучал спокойный голос человека, которого совершенно не волновала близкая опасность. Это был один из моих лучших солдат роттенфюрер Краус. С его помощью мы выпускали одну мину за другой, ведя непрерывный огонь. Мы меняли цель, устанавливали прицел, стреляли, вносили поправку, а там уже новая цель. Мины вылетали из ствола с коротким резким звуком. Минометы вместе с пулеметами и автоматами нашей роты вынудили врага отступить, причем со значительными потерями.
Безусловно, противник не мог не заметить мои минометы, которые нанесли ему такой ужасный урон, и вскоре вражеская артиллерия открыла по нам огонь. Снаряды завывали и свистели в воздухе, разрывались с такой силой, что тряслась земля под ногами. Стропила крыши были разнесены в щепки, их куски полетели во двор. Вскоре загорелись деревянные части окружающих строений. Пламя быстро добралось до крыш, и вскоре нас уже окружала ревущая стена огня, которая поднималась все выше в угольно-черное небо. В квадратном внутреннем дворе фермы стало светло как днем. В свете пожарища солдаты походили на призраков. Обливаясь потом и чертыхаясь, они продолжали опускать мины в раскаленные докрасна стволы.
Артиллерийский наблюдатель больше не отзывался, пропав где-то в темноте. Может, его убили, а может, была просто повреждена линия связи. У нас не было времени разбираться. В бронетранспортере оставалась рация, по которой можно было связаться с командиром роты. Он приказал вести непрерывный огонь, периодически меняя точки прицеливания. Но, потеряв связь, мы больше не имели представления о происходящем впереди.
Тем временем вокруг загорелись сено и солома, и над фермой повисло облако густого едкого дыма. Мы едва держались на ногах. С глухим грохотом развалился дом. Одного солдата ранило осколком в руку, другому вырвало кусок мяса из голени. В любой момент ворота фермы могли рухнуть и мы оказались бы в ловушке, словно крысы. Над фермой стояло облако удушливого едкого дыма, от которого у нас слезились глаза, а дышать становилось все тяжелее.
К тому времени мы уже провели несколько часов в настоящем аду, но находиться там еще дольше было просто невозможно. Мы слышали рев танковых моторов, который неотвратимо приближался. Они наверняка нацелили свои орудия на пылающую ферму, из двора которой мы упрямо продолжали вести огонь. Темнота начинала рассеиваться, вот-вот наступит рассвет. Сумеем ли мы тогда прорваться? Выстрелы русских автоматов уже слышались угрожающе близко.
Я побежал к бронетранспортеру, чтобы связаться с командиром роты, но рация не работала! Трясущимися руками я защелкал тумблерами, но так и не смог ее включить. Даже не думая о том, что меня могут заметить на фоне пламени, я перебежал на северную часть холма и укрылся за кустом, чтобы оценить общую обстановку. Оказалось, что танки уже были в каких-то 200 метрах! Я даже различал очертания бронированных гигантов на фоне встающего солнца. Из низины между двумя холмами было слышно, как русские кричали: "Ура-а-а-а!" Неужели это конец?..
У ворот я столкнулся с запыхавшимся посыльным командира роты. Он закричал:
– Уходите! Их пехота уже прорвалась!
Все его лицо было в крови из ранения на щеке, а он сам едва держался на ногах. Мы помогли многочисленным раненым забраться в бронетранспортеры и кинулись назад за минометами, которые мы в ужасной спешке побросали в машины. Мы помогли посыльному забраться в мой вездеход и тронулись.
Мы ехали все быстрее вниз по склону холма и выскочили в поле. И вот тут выяснилось, что вражеские солдаты окружили нас. Справа, слева и впереди мелькали серо-коричневые тени. Однако никто даже не подумал открыть по ним огонь, так как не хотелось дать им понять, что прямо перед их глазами сейчас проезжали немецкие машины. Никто тогда не мог знать, как далеко успели уйти "свои".
Сдавленным голосом посыльный рассказал мне о том, что как только выяснилось, что связь оборвалась, командир роты немедленно отправил к нам посыльного с приказом отступать. Первый посыльный был ранен на полпути где-то между холмами, но у него хватило сил ползком вернуться обратно и доложить о своей неудаче. В это время остаткам нашей роты было приказано сесть в машины, но ротный прислал уже второго, этого посыльного, которому удалось добраться до нас, пока коммунисты не заблокировали дорогу. Старуха с косой дала нам небольшую отсрочку, и с ее помощью мы сумели отсрочить гибель всего нашего минометного взвода, ведь для эсэсовца плен означал расстрел, иногда после пыток.
На полной скорости наши бронетранспортеры пересекли поле. Так мы добрались до нужной дороги в направлении Штеттин – Альтдамм, и через несколько километров встретились с нашей ротой. Ее сильно потрепали. Рота понесла огромные потери, и я уже не видел среди уцелевших многие знакомые лица. Больше всего мы, шведы, переживали потерю Арне Йоханссона. Он был настоящим шведским социалистом, который в военное время оставил дома жену и троих детей. Он прибыл сюда, на восток, и взял в руки оружие, чтобы защитить их, чтобы не позволить ужасу войны добраться до родной страны. Он и несколько его товарищей погибли 1 марта в контратаке под Равенштайном. Ротному командиру приходилось несколько раз охлаждать его боевой пыл, который вспыхивал, когда ситуация становилась особенно острой, но в результате это стоило ему жизни.
Глава 6 Плацдарм у Штеттина
Русские начали крупное наступление. В их распоряжении было большое количество тяжелой артиллерии и бесчисленная пехота, в основном это были киргизы, калмыки и другие народности Средней Азии. Эти туземцы стали более заметными, поскольку потери русских и украинцев были колоссальными. Они неумолимо оттесняли нас к нашему плацдарму у Штеттина. Плацдарм уже стал меньше в размерах и теперь охватывал лишь окраины Альтдамма на восточном берегу Одера и его окрестности. К началу марта коммунисты уже успели прорваться к берегу этой реки.
Необходимо было любой ценой удержать Штеттин, чтобы враг не смог напасть с фланга на войска Кюстрина и Франкфурта-на-Одере, которые блокировали дорогу в Берлин. Но не только наше командование понимало важность этого плацдарма для обороны Германии, понимали это и русские, и поэтому они отправили сюда все силы, какие смогли забрать с других фронтов. Бои вокруг Курляндского котла практически сошли на нет, русские отправили в сектор Штеттин – Альтдамм большую часть воевавших там артиллерийских корпусов, танковых и пехотных дивизий, минометных батальонов, среди которых были и элитные войска. Они должны были отбросить нас за реку.
Ни днем, ни ночью не прекращался сокрушительный огненный дождь из снарядов всех калибров: от самых тяжелых гаубиц, "Сталинских органов", 120-мм минометов и пехотных орудий до 37-мм противотанковых пушек. И все они были нацелены на небольшой кусочек земли, который занимали наши войска. Тут же находились оружие, боеприпасы и снабжение, поэтому мы несли слишком тяжелые потери. Командир нашей роты Перссон был ранен и отправлен обратно в Штеттин.
Один из взводных нашей роты, обершарфюрер Хоппе, ослеп, получив разрывную пулю. Его отнесли в подвал; двоих солдат послали за санитарами. Ужасный шквал снарядов "Сталинских органов" заставил их вернуться в подвал, где на цементном полу лежал человек, его лицо было залито кровью, а глаза выбиты. Он не произносил ни слова, но по его тяжелому, прерывистому дыханию, по тому, как он поджимал губы, сжимал и разжимал кулаки, было видно, что он испытывает невыносимую боль. Как только стих грохот "Сталинских органов", двое солдат пообещали взводному, что снова попытаются выбраться и приведут санитаров. Но Хоппе приподнялся на локте и гаркнул:
– Какого черта? Эсэсовец будет идти вперед, пока у него есть ноги.
Не сдержав стона, он перевернулся на бок, приподнялся на обеих руках и с огромным трудом выпрямился во весь рост. В тусклом свете подвала лицо высокого обершарфюрера под маской полузапекшейся крови светилось призрачной, болезненной бледностью. Вытянув вперед руки, он неуверенной походкой, спотыкаясь, направился к двери. Двое товарищей обняли его, чтобы не дать упасть.
– Держите за руку! – зарычал он. – Меня так просто не взять!
Мы с грустью смотрели за тем, как ему помогли выйти из зоны обстрела через маленькие садовые участки, превратившиеся в пепел, мимо развалин небольших домов, где жили рабочие Штеттина, к ближайшему перевязочному пункту. Мы понимали, что заменить его будет сложно. Хоппе был истинным львом среди эсэсовцев, настоящим гигантом: он был силен, как медведь, и всегда без страха бросал вызов смерти. Он остался все таким же сильным человеком, он стал беззащитным, как ребенок, он спотыкался, пробираясь через воронки на поле боя к жизни, в которой больше не будет света.
Под непрекращающимися атаками русских наш плацдарм становился все меньше и меньше. Теперь он превратился в одну из "позиций для круговой обороны", которые мы много раз пытались удержать за два года отступления из России. У нас оставался только один путь – путь назад – мост через Одер в Штеттин. Линия фронта уже находилась примерно в ста метрах от границы Альтдамма. Днем и ночью русская артиллерия обстреливала наши траншеи и сам Альтдамм, который уже превратился в руины, окутанные клубами густого темно-серого дыма.
О сне никто и не мог подумать, когда земля под ногами тряслась так, как при землетрясении, а в воздухе то и дело с жутким воем пролетали снаряды. На лицах солдат, испачканных и небритых, неизменно читалась боль. Продовольствие присылали нерегулярно, хоть с ним и не было проблем ни в Альтдамме, ни в Штеттине. Несколько раз по группам снабжения открывали огонь, снаряды уничтожали их до последнего человека, и на передовую не попадало ни единого сухаря.
Но голод мы могли перенести, в отличие от нечеловеческой усталости. Глаза страшно болели, лица ничего не выражали. Негде было укрыться в этом аду, где все вокруг горело и взрывалось, где каждую паузу между взрывами снарядов заполняли стоны раненых. Снаряды падали повсюду, разбрасывая опустошительный град раскаленных осколков. Здания рушились, их обломки одинаково равнодушно накрывали и наступающие войска, и раненых, которые пытались добраться до перевязочных пунктов. Стены бетонных бункеров складывались, словно картонные коробочки. Наши подземные бункеры превращались в смертельные ловушки. Взрыватели с замедлением позволяли минам советских 120-мм минометов пробивать перекрытия, прежде чем взорваться. Оказавшихся в этой ловушке людей крошило в мелкий фарш острыми, словно бритва, осколками.
Шесть минометов моего взвода были установлены во дворе дома, который был изрешечен множеством пуль и снарядов. Он находился совсем недалеко от жилых кварталов Альтдамма. Среди груды битого кирпича от разрушенных стен, перекрученных железных балок, радиаторов и обломков мебели, выброшенных из окон взрывами, непрерывным дождем снарядов мои солдаты работали с завидным спокойствием и аккуратностью. Наш наблюдатель-корректировщик, унтершарфюрер, оставался в одном из подвалов на передовой. Пока работал полевой телефон, наши стволы минометов извергали в небеса непрерывный поток огня.
Ни один другой минометный взвод не смог бы устоять под огнем русских лучше, чем наш, или, по крайней мере, не в таких условиях. Зато наши ребята не раз показывали свою исключительную стойкость. Некоторые из них непрерывно участвовали в боях еще со времени сражений у Нарвы и Дорпата. Но даже вновь прибывшие держались отважно, так как их вдохновляли уверенность и хладнокровие старших товарищей. Они и сами стали гораздо сильнее за эти последние несколько недель ада. Большевики заставили их пройти через все тяготы военного времени, после такого человек либо погибает, либо выживает и становится сильнее.