По приказу Александра гвардия выступила из Петербурга 13 февраля 1807 года и зашагала по Рижскому тракту. Стояли морозы, боевой дух мерзнущего войска поддерживал военный оркестр, трубачи трубили марши. Константин Павлович, по-прежнему возглавлявший гвардию, шел с родным Уланским полком, был бодр, весел, шутил с офицерами и солдатами, приказал выдавать офицерам порционные (то есть столовые, предназначенные на обед) деньги из собственного кармана. Офицеры денег не брали, хватало пока своих, но когда порционных накопилось до семи тысяч, отдали их израненному в Аустерлицком сражении товарищу, бедному отцу семейства. Узнав об этом, великий князь прослезился и прижал к сердцу полкового командира, добрейшего полковника Чаликова, а в его лице - весь полк.
Однако поход был снова неудачен для русских и союзников, на этот раз пруссаков, которых русские солдаты недолюбливали за немецкую скупость и спесь. В сражении под Гейльсбергом русские потерпели сокрушительное поражение.
Главнокомандующий русской армией Беннигсен отправил Константина Павловича в Тильзит к императору с докладом об истинном и весьма бедственном положении дел. Великий князь настоятельно советовал брату заключить мир, он лично убедился, какие огромные потери терпит русская армия, и притом впустую. Александр колебался. Условия мира не были для России унизительны, однако русский император мыслил себя освободителем Европы от корсиканского самозванца, ему же предлагали вступить с самозванцем в переговоры… Но пришло сообщение о новом поражении русских при Фридланде. Положение сделалось угрожающим, деваться было некуда.
Произошла знаменитая встреча императоров на реке Неман, 27 июня 1807 года был подписан мир. Константин находился в свите Александра, так же, как брат, обнял Наполеона, улыбался ему и не скрывал своего восхищения перед военным гением французского императора. Он обменялся с Наполеоном шпагами, с почтительностью принял ленту Почетного легиона - орден, которым французский император наградил цесаревича и еще нескольких человек из русской свиты.
Александр и Наполеон по очереди обедали друг у друга, ходили под руку. Александру было горько, но он свою горечь умело скрывал. Константин вздыхал с облегчением. Война кончалась, а значит, кончались и неудачи, поражения, гибель сотен и тысяч людей. То самое войско, та самая гвардия, уланы, о которых он пекся денно и нощно, для которых рисовал эскизы формы, кому распределял довольствие, на кого орал в часы учения, кому ссуживал деньги из собственного кармана, кого за провинности отправлял на гауптвахту и от всего сердца прощал, - словом, его любезные дети превращались в пушечное мясо.
Анекдот
"Несчастные наши войны с Наполеоном грустно отозвались во всем государстве, живо еще помнившем победы Суворова при Екатерине и при Павле… Когда узнали в России о свидании императоров, зашла о том речь у двух мужичков. "Как же это, - говорит один, - наш батюшка, православный царь, мог решиться сойтись с этим окаянным, с этим нехристем? Ведь это страшный грех!" - "Да как же ты, братец, - отвечает другой, - не разумеешь и не смекаешь дела? Разве ты не знаешь, что они встретились на реке? Наш батюшка именно с тем и велел приготовить плот, чтобы сперва окрестить Бонапартия в реке, а потом уже допустить его пред свои светлые царские очи".
СТРЕЛЬНИНСКИЕ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЯ
30 августа (11 сентября) 1807 года Константин был назначен генерал-инспектором всей кавалерии. В 1808-м вошел в состав Комитета для образования воинских уставов, который работал вплоть до войны 1812 года и подготовил первую часть Пехотного устава и Устав эскадронного учения, составленный непосредственно великим князем.
Похоже, именно в это время в Константине Павловиче совершился перелом - он окончательно разлюбил войну. "Война портит войско!" - теперь это была любимая его поговорка. Отныне он хотел для себя лишь славы блестящего организатора армии, составителя законов и правил, которым армия должна подчиняться, репутации отца солдатов, наконец, - но только не лавров победителя-полководца, отдающих кровью и тлением разлагающихся на поле сражения трупов. Нет, нет и нет. Константин Павлович вернулся в Стрельну и с удовольствием занялся своим любимым военным делом - таким невинным и мирным, пока пушки стреляют вхолостую. Унылые мелочи, коими переполнена жизнь военного администратора, его не тяготили, скучное однообразие парадов только веселило - и сердце, и глаз цесаревича устали от пестроты и тяжести военных впечатлений.
Служилось под его началом по-прежнему трудно. Цесаревич был вспыльчив, непредсказуем, во гневе страшен, несправедлив, окружающих уважал мало. Уважение к человеку - это было из какой-то совсем другой, европейской, просвещенческой, либералами сочиненной оперы; Константин же шагал в ритме русской солдатской песни, знавшей всего два чувства - любовь и страх. Из первой следовала слепая покорность, из второго вытекало нерассуждающее послушание. Офицер есть не что иное, как машина.
Слух
"По слухам, великий князь отхлестал, как школьника, молодого прапорщика Перейру, обрусевшего датчанина, который в течение месяца без позволения отсутствовал из своего отряда и уже был разжалован по суду в солдаты. Он помиловал его. В обществе возбуждение вследствие такого проявления суровости, чему дворянство придает особое значение, считая, что не может быть самоличных наказаний".
Относительно спокойно было лишь самому ближайшему кругу - адъютантам, которые прощали своему начальнику всё, исполняя любые его прихоти, поддерживая самые странные его затеи, ничему не дивясь. Адъютант цесаревича Николай Дмитриевич Олсуфьев, храбрый полковник, преданный подчиненный, умевший гасить гнев Константина незамысловатой шуткой, умерший раньше других, в 1817 году, в чине генерал-майора. Друг сердечный, Федор Петрович Опочинин, в котором Вяземский отмечал "и тонкость, и сметливость, и наблюдательность", а также шутливость и ум "совершенно русской складки и русского содержания". Константин Павлович, в котором, по выражению Вяземского, тоже била "чисто русская струя", любил Опочинина за живую беседу и рассказы, на которые тот был неистощим. Федор Петрович сделал отличную карьеру, долгие годы являлся членом Государственного совета, дослужился до действительного тайного советника. Наконец, маленький, плотный Дмитрий Дмитриевич Курута, более верный раб, чем друг, умный и хитрый, тот самый вышедший из "греческого проекта" чистокровный грек, до сих пор в конце писем Константину прибавляющий словечко-другое по-гречески, "апо один кардион" - "от всего сердца". Ближайшее окружение кое-как приспособилось к нраву великого князя, но получалось это далеко не у всех, многие службой в Уланском полку, когда-то казавшейся привлекательной и праздничной, тяготились.
Не только в трудном характере Константина Павловича заключалось тут дело. Служить в Стрельне было еще и отменно скучно - в стрельнинской слободе, состоявшей из убогих лачуг, располагался всего один трактир, куда и собирались любители метнуть банк и пропустить чарку-другую. А рядом был Петербург, желанный, но почти недоступный - ездить в столицу позволялось лишь с личного разрешения Константина Павловича, по получении специального билета, подписанного его высочеством. "Это-то обстоятельство и служило всегдашним камнем преткновения для молодых офицеров. Проситься в Петербург можно было только по очереди и то в свободное время и не слишком часто - обстоятельства, которым молодежь подчинялась не без труда, тем более что жажда удовольствий магнитом притягивала к столице: то на русском театре дают озеровско-го "Эдипа в Афинах" - трагедию с хорами, балетами и сражениями, то примадонна Манджолетти поет в итальянской опере, то чудная красавица Данилова танцует в волшебном балете, то маскарад у Фельета или бал в знакомом доме. Все это влекло сердца и мысли к Петербургу; и вот, отслужив день, уланская молодежь на тройках мчалась к вечеру "в город", часто без спроса. Удалось - превосходно, нет - на гауптвахту!"
Особенно велика в то время у молодых повес была страсть к так называемым "гросс-шкандалам" с немцами. "Петербургские бюргеры и ремесленники любили повеселиться со своими семействами в трактирах на Крестовском острове, в Екатерингофе и в Красном Кабачке. Уланская молодежь ездила в эти места как на охоту. Начиналось обыкновенно с того, что заставляли дюжих маменек и тетушек вальсировать до упаду, потом подпаивали мужчин, наконец, затягивали хором песню: "Freu't euch des Lebens", упирая на слова "Pflucke die Rose", - и пошло волокитство, а в конце концов обыкновенно следовала генеральная баталия с немцами. После кутежа всю ночь напролет уланские тройки разлетались в разные стороны, и к девяти часам утра ночные повесы, как ни в чем не бывало, все уже присутствовали на разводе, кто в Петербурге, кто в Стрельне, в Петергофе, в Гатчине. Через несколько дней обыкновенно приходили в полк жалобы, и виновные тотчас же сознавались по первому спросу, кто был там-то. Лгать было стыдно, да и цесаревич не переносил никакой лжи и презирал лжецов. На полковой гауптвахте частенько-таки бывало тесно от арестованных офицеров".
Одним из постоянных стрельнинских проказников был Фаддей Булгарин, известный литератор, прославившийся приятельством с Грибоедовым и сотрудничеством с Третьим отделением. Булгарину служить в Уланском полку цесаревича было несладко. "Однажды с дежурства по эскадрону в Стрельне он (Булгарин. - М. К.) махнул, без спросу, в Петербург, чтоб потешиться в публичном маскараде; заехал к одному товарищу, адъютанту цесаревича, жившему в Мраморном дворце, нарядился амуром в трико, накинул на себя форменную шинель, надел уланскую шапку и спускался по задней лестнице. Вдруг увидел перед собой цесаревича.
- Булгарин?
- Точно так, ваше высочество.
- Ты, помнится, сегодня дежуришь, да что ты закрываешься? - вскричал великий князь, сбросил с него шинель и увидел амура с крылышками и колчаном. - Хорош! Мил! Ступай за мной.
Сошли с крыльца. Цесаревич посадил его к себе в карету и привез на бал к княгине Четвертинской, взял за руку и ввел в залу, наполненную бомондом.
- Полюбуйтесь! - сказал он хозяйке и гостям. - Вот дежурный по караулам в Стрельне. Вон, мерзавец! Сию минуту отправляйся к полковому командиру под арест!
Амур, пристыженный, одураченный, удалился при общем хохоте. Дело кончилось арестом, но последствия его не прекращались. Цесаревич при всяком случае напоминал шалуну его дерзость и взыскивал с него более, чем с других".
История случилась в первой половине 1808 года. Булгарин до того измучился служить у Константина, что написал на начальника сатиру. История сохранила лишь три первые ее строки:
Трепещет Стрельна вся, повсюду ужас, страх.
Неужели землетрясенье?
Нет! нет! великий князь ведет нас на ученье.
Эпизод, сильно напоминавший конфуз с Булгариным, случился и с другим офицером в те же стрельнинские времена, и опять, несмотря на обычную свою импульсивность, цесаревич был не совсем не прав.
Анекдот
"Великий князь Константин Павлович, до переселения своего в Варшаву, живал обыкновенно по летам в Стрельне своей. Там квартировали и некоторые гвардейские полки. Одним из них, кажется, конногвардейским, начальствовал Раевский (не из фамилии, известной по 1812 году). Он бьш краснобай и балагур; был в некотором отношении лингвист, по крайней мере обогатил гвардейский язык многими новыми словами и выражениями, которые долго были в ходу и в общем употреблении, например: пропустить за галстук, немного подшофе (chaufe), фрамбуаз (framboise - малиновый) и пр. Все это по словотолкованию его значило, что человек лишнее выпил, подгулял. Ему же, кажется, принадлежит выражение: в тонком, то есть в плохих обстоятельствах. Слово хрип также его производства; оно означало какое-то хвастовство, соединенное с высокомерием и выражаемое насильственною хриплостью голоса. Великий князь забавлялся шутками его. Часто во время пребывания в Стрельне заходил он к нему в прогулках своих. Однажды застал он его в халате. Разумеется, Раевский бросился бежать, чтобы одеться. Великий князь остановил его, усадил и разговаривал с ним с полчаса. В продолжение лета несколько раз заставал он его в халате, и мало-помалу попытки облечь себя в мундирную форму и извинения, что он застигнут врасплох, выражались всё слабее и слабее. Наконец стал он в халате принимать великого князя, уже запросто, без всяких оговорок и околичностей. Однажды, когда он сидел с великим князем в своем утреннем наряде, Константин Павлович сказал: "Давно не видал я лошадей. Отправимся в конюшни!"- "Сейчас, - отвечал Раевский, - позвольте мне одеться!" - "Какой вздор! Лошади не взыщут, можешь и так явиться к ним. Поедем! Коляска моя у подъезда ". Раевский просил еще позволения одеться, но великий князь так твердо стоял на своем, что делать было нечего. Только что уселись они в коляске, как великий князь закричал кучеру: "В Петербург!" Коляска помчалась. Доехав до Невского проспекта, Константин Павлович приказал кучеру остановиться, а Раевскому сказал: "Теперь милости просим, изволь выходить!" Можно представить себе картину: Раевский в халате, пробирающийся пешком сквозь толпу многолюдного Невского проспекта.
Какую мораль вывести из этого рассказа? А вот какую: не должно никогда забываться пред высшими и следует строго держаться этого правила вовсе не из порабощения и низкопоклонства, а напротив, из уважения к себе и из личного достоинства".
На фоне этих домашних бурь вершились события исторические. В 1809 году после недолгой войны со Швецией Российская империя присоединила к себе Финляндию в качестве автономного Великого княжества Финляндского со своим сеймом и конституцией. Автономность княжества часто нарушалась, но финны, в отличие от поляков, никогда не восставали. В апреле 1812 года Россия заключила со Швецией союз, к которому вскоре присоединилась и Англия.
С 1806 года тянулась Русско-турецкая война. О воцарении Константина в Царьграде речи уже не заходило. Несмотря на успехи русских войск, войну никак не удавалось закончить, сил разбить турок недоставало, пока в 1811 году командование армией не принял опытный Михаил Илларионович Кутузов. Вскоре турецкая армия была окружена и капитулировала, в мае 1812 года был наконец заключен выгодный для России Бухарестский мирный договор - теперь в случае войны с "корсиканским чудовищем" Россия была избавлена от необходимости воевать на два фронта, а Наполеон лишался ста тысяч турецких солдат, которых надеялся использовать для похода.
ФЕЛЬДЪЕГЕРЬ
Слухи
"Недаром, - говорят простолюдины, - прошлого года так долго ходила в небесах невиданная звезда; недаром горели города, села, леса и во многих местах земля выгорала: не к добру это всё! Быть великой войне!"
В декабре 1809 года Наполеон попросил у Александра Павловича руки его младшей сестры, великой княгини Анны Павловны: брак с особой русского императорского дома избавлял Наполеона от сильного и опасного противника. Французский император получил вежливый отказ - под предлогом молодости пятнадцатилетней невесты. И сейчас же начал переговоры о браке с дочерью австрийского императора Франца I, эрцгерцогиней Марией Луизой; уже 11 марта 1810 года в Вене состоялось торжественное бракосочетание Наполеона и Марии Луизы, вернее же - Франции и Австрии.
Россия начала готовиться к войне с французами; переговоры Александра с Наполеоном в Эрфурте отодвинули войну на четыре года, но не отменили ее. Звезда пугала всех неспроста, пожары пылали недаром - гроза приближалась. Потеснив Аракчеева, пост военного министра занял деятельный Барклай де Толли - он начал преобразование и усиление русской армии, на западных границах строились новые крепости, пополнялись арсеналы, проводились дополнительные наборы, после которых армия увеличилась почти вдвое. В марте 1812 года Барклай был назначен главнокомандующим 1-й Западной армией.
На счету Константина Павловича к 1812 году было уже четыре военные кампании: две удачные, две окрашенные горечью поражения. Великий князь навоевался, и после Тильзита оставался горячим сторонником мира с Наполеоном. Величественные замыслы Александра сокрушить непобедимого корсиканца казались Константину безумием и самоубийством. Военный гений Бонапарта и ослеплял, и восхищал, и страшил цесаревича, лишая воли к сопротивлению, - Константин не сомневался, что новое столкновение с французами закончится сокрушительным разгромом русских. Слишком хорошо он помнил аустерлицкий позор и спокойные прогулки с французским императором по Тильзиту. Константин убеждал Александра вернуться на прежний путь договоров, предлагал себя в качестве посла мира и действительно готов был лично ехать к Наполеону для переговоров. Но Александр, как и весь российский народ, смотрел на дело иначе. "Мой друг! настают времена Минина и Пожарского! Везде гремит оружие, везде движутся люди! Дух народный, после двухсотлетнего сна, пробуждается, чуя угрозу военную" - так выражал настроения эпохи Федор Глинка, офицер, публицист и будущий поэт.