Всем своим адресатам цесаревич послал только копию того самого необыкновенно любезного и невнятного "рескрипта" Александра от 2 февраля 1822 года, в котором Константин Павлович и видел "высочайшее соизволение" на его отречение от престола. Куда как естественнее было присовокупить упоминание о государевом манифесте, меняющем порядок престолонаследия, документе определяющем в данной ситуации - Константин молчит, не оттого ли что или ничего о нем не ведает, или ни в чем не уверен?
Загадочное поведение Александра, туман, которым он окружил вопрос о престолонаследии, имеют свои объяснения, сформулированные историками позднейшего времени. Невнятность ситуации удерживала обоих младших братьев государя на почтительном расстоянии от престола, так что ни один из них не мог питать сколько-нибудь определенных надежд на корону. Константин был уверен, что наследник Александра - Николай. Николай не исключал, что наследник - Константин. В итоге наследником не был никто.
Слух
"Император Константин Павлович и великий князь Михаил Павлович, отправившийся к брату своему в Варшаву, арестованы и уже привезены в Петропавловскую крепость".
Генерал-губернатор Санкт-Петербурга граф Михаил Андреевич Милорадович про хранившийся в Успенском соборе манифест Александра не ведал тоже. И не оставил великому князю Николаю никаких шансов. Власть Милорадовича была настолько велика, убежденность в собственной правоте так тверда, что он вышел победителем. И еще больше запутал дело.
25 ноября, в день, когда из Таганрога пришла весть о том, что государь при смерти, Николай Павлович пригласил к себе председателя Госсовета князя Петра Васильевича Лопухина, князя Алексея Борисовича Куракина и Милорадовича. Великий князь наконец открыл им тайну, о которой давно бродили в обществе слухи, но никто ничего не знал доподлинно. Николай Павлович сообщил собравшимся, что после развода с первой своей супругой, великой княгиней Анной Федоровной, Константин отрекся от престола и Александр завещал престол ему, Николаю. Похоже, и Николай говорил лишь об устном завещании императора и не упомянул о том, что в Успенском соборе лежит разъясняющий дело манифест. Впрочем, и манифест Николаю не оказал бы никакой помощи.
"Гр[аф] Милорадович ответил наотрез, что вел[икий] кн[язь] Николай не может и не должен никак надеяться наследовать брату своему Александру в случае его смерти; что законы империи не дозволяют государю располагать престолом по завещанию; что притом завещание Александра известно только некоторым лицам и неизвестно в народе; что отречение Константина также не явное и осталось необнародованным; что Александр, если хотел, чтоб Николай наследовал после него престол, должен был обнародовать при жизни своей волю свою и согласие на нее Константина; что ни народ, ни войско не поймет отречения и припишет всё измене, тем более что ни государя самого, ни наследника по первородству нет в столице, но оба были в отсутствии; что, наконец, гвардия решительно откажется принести Николаю присягу в таких обстоятельствах, и неминуемое за тем последствие будет возмущение. Совещание продолжалось до двух часов ночи. Великий князь доказывал свои права, но гр[аф] Милорадович их признать не хотел и отказал в своем содействии. На том и разошлись".
Милорадович хорошо знал свой народ, который просто не понял бы отречения, проделанного в столь странной форме. Будущее подтвердило его правоту. Граф верно указал и на то, что подобные договоренности не могут заключаться в узком семейном кругу и должны предаваться гласности. Вместе с тем в настойчивости Милорадовича можно увидеть не только жажду законности, но и искреннюю симпатию к Константину Павловичу, желание видеть на престоле именно его. Когда позднее из Варшавы пришло известие о том, что Константин не хочет принять уже принесенной ему присяги, Милорадович остановился перед портретом цесаревича и сказал сопровождавшему его полковнику Федору Глинке: "Я надеялся на него, а он губит Россию".
Смелый, ясный, быстрый и точный генерал, герой войны 1812 года, бок о бок воевавший с Константином во время суворовских походов, обладавший даром говорить с солдатами так, что они ему верили, всегда готовый разделить с войском невзгоды и лишения военного похода… Когда мятеж на Сенатской площади уже начался и подученные офицерами солдаты кричали "Ура, Константин!", именно Милорадович поехал их уговаривать. "Став перед передним фасом каре, он вынул свою шпагу и, показывая клинок ее солдатам, сказал им с необыкновенным одушевлением: "Эту шпагу подарил мне великий князь Константин Павлович после похода Суворова в Италию и Швейцарию в знак своей дружбы ко мне и с надписью о том вот на клинке: 'Другу моему Милорадовичу'. С тех пор я никогда не разлучался с этой шпагой и она была при мне во всех походах и сражениях. И я ли, после этого, стал бы действовать против моего друга и благодетеля и обманывать вас, друзья, многие из которых были со мною в походах и сражениях?"".
Слушатели внимали ему с доверием, многие из них прошли с генералом огонь и воду и были почти им убеждены. Колебание стало настолько заметно, что прогремел выстрел. Милорадович упал. Он провел около пятидесяти сражений, но это было его первое ранение. Когда домашний врач вынул из тела пулю, генерал внимательно осмотрел ее, перекрестился и сказал: "Слава Богу! Это не солдатская!" Теперь и умирать было не страшно. Он умер, прижав к груди собственноручное письмо государя Николая Павловича, подписанное словами: "Твой друг искренний".
Как хорошо известно, выстрелил в Милорадовича, смешавшись с толпой и приблизившись к генералу почти вплотную, переодетый отставной поручик Астраханского кирасирского полка Петр Каховский.
Историки не исключают, что Милорадович мог представлять и интересы Марии Федоровны, которая не возражала бы в этой неразберихе сама взойти на престол - хотя бы и в роли регента при малолетнем Александре Николаевиче, сыне Николая Павловича. За плечами Марии Федоровны стояла небольшая "немецкая партия" во главе с братом вдовствующей императрицы Александром Вюртембергским и немцем по происхождению, министром финансов Е.Ф. Канкрином. В воцарении Марии Федоровны была заинтересована и Российско-американская компания, надеявшаяся с ее помощью "направить русскую экспансию в Северную Америку, в Калифорнию, на Гаити, Сандвичевы острова". Однако и теперь, уже второй раз в своей жизни, императрица была оттеснена от престола.
Слух
"Государь жив, уехал в легкой шлюпке в море".
Николай поспешил присягнуть Константину немедленно после получения известия о смерти Александра. В Малой церкви Зимнего дворца в присутствии ближайшего окружения, плача об "отлетевшем ангеле", великий князь принес присягу Константину Павловичу. Приближенные сейчас же последовали примеру Николая. В тот же день 27 ноября, около двух часов пополудни, в Зимнем дворце собрался Государственный совет.
По инициативе Александра Николаевича Голицына, посвященного в тайну манифеста, пакет, хранящийся в Государственном совете, был, наконец, вскрыт и духовное завещание императора зачитано вслух. Голицын, рыдающий от скорби и от совершенной непоправимой ошибки, рассказал членам Государственного совета об экземплярах, хранившихся в Синоде и Сенате, а также о подлиннике, лежащем на престоле Успенского собора. Присягать Константину поторопились! Но вновь Милорадович твердо повторил, что манифест не имеет законной силы, а Николай Павлович уже отрекся от предоставленного ему права и присягнул Константину. Члены совета колебались и постановили, что необходимо услышать подтверждение самого Николая Павловича. Совет провели к Николаю, который находился здесь же, в Зимнем дворце, и великий князь подтвердил свое решение, а затем лично повел всех в дворцовую церковь - присягать Константину. Послышались восклицания: "Какой великодушный подвиг!"
Не будем преуменьшать благородства Николая - хотя вернее было бы сказать, что он вел себя осторожно. Он не желал прослыть захватчиком престола, вместе с тем он и не смог бы его захватить - Милорадович, а значит, и вся военная власть Петербурга были не на его стороне.
Пакет, хранящийся в Сенате, решено было не вскрывать, и вскоре за Государственным советом присягнул Сенат.
Так началось царствование нового российского императора Константина. Царствовать ему предстояло 17 дней.
Фельдъегеря повезли в Варшаву донесение обо всем случившемся в Государственном совете и личную записку Николая, в которой тот именовал брата государем. В столичных церквях императору Константину провозглашали многая лета, об Александре служили панихиды, одописцы слагали "оды на восшествие", священники призывали народ любить нового государя как отца. "Ему, ему, россияне, поклянемся в нелицемерной нашей верности, ту кровь, которую мы желали пролить за монарха Александра, прольем, когда потребует того долг нашего звания, за милое Отечество и Государя нашего Константина - воскликнем, россияне: "Да здравствует Константин!"". В лавках выставлялись портреты нового государя, его именем подписывались подорожные, бровастые курносые бюсты шли нарасхват. На Петербургском монетном дворе чеканили знаменитый Константиновский рубль - будущий раритет и предмет страсти нумизматов. Двуглавый орел на одной стороне, знакомый профиль в бакенбардах - на другой. Под портретом стояла дата- 1825, а вокруг плыла надпись: " Б.М. КОНСТАНТИНЪ I ИМП. и САМ. ВСЕРОСС", что означало, конечно: "Божьей милостью Константин I император и самодержец Всероссийский".
"НЕ ЕДЕТ К НАМ НА ЦАРСТВО КОНСТАНТИН-УРОД"
Плачет государство,
Планет весь народ:
Едет к нам на царство
Константин-урод.
Николай Павлович - брату Константину
Санкт-Петербург, 2 декабря 1825 года
"Дорогой Константин!
Считаю своим долгом сообщить вам о здоровьи матушки. Слава Богу, она не испытывает никаких физических недомоганий, а столь жестоко потрясенная душа ее находит себе поддержку в истинно христианском смирении; она нас всех изумляет; она вся поглощена своей скорбью и с нетерпением ожидает сообщений от вас и от Михаила.
Беспокойство наше об императрице все более и более усиливается; сведения, полученные сегодня, ужасны; они дают предвидеть ужасное и почти неизбежное будущее.
Мы все ожидаем вас с крайним нетерпением; совершенная неосведомленность, в которой мы находимся, о том, что вы делаете и где находитесь, чрезвычайно тягостна. Присутствие ваше здесь необходимо, хотя бы ради матушки!
С Божьей помощью нам удается пока сохранять во всем порядок; все поглощены скорбью; все думают лишь об этом и о выполнении предписываемого присягой долга. Порядок полный.
Мы получили сообщения из Финляндии; они вполне удовлетворительны. Но приезжайте, приезжайте, как можно скорей, умоляю вас.
Жена моя вас обнимает; я - у ног моей невестки; скажите ей, что я полагаюсь на нее; мы все надеемся, что она поможет вам перенести постигший нас удар, как то подобает христианину. Да сохранит вас Господь и да поможет он вам!
Ваш преданный и верный брат и ваш верноподданный
Николай".
Мария Федоровна - сыну Константину
Санкт-Петербург, 2 декабря 1825 года
"Дорогой и добрый Константин.
Гнет моей скорби увеличивается еще неполучением известий от вас с тех самых пор, как нас поразил этот смертельный удар. Я надеюсь испытать некоторое успокоение, когда я вас увижу, когда я смогу вас наконец обнять! Приезжайте, ради Бога, умоляю вас об этом, это ваш долг - быть здесь! Сердце ваше должно внять голосу матери; поспешите в объятия вашей матери, вашего друга.
Мария.
Обнимаю дорогую Жаннетт, пусть она разделит с нами наше горе".
* * *
Дело было за малым - император и самодержец Всероссийский должен был признать себя таковым. Николай Павлович и Мария Федоровна прямо давали понять Константину Павловичу, что все прежние договоренности дезавуированы, что его брак с княгиней Лович не может служить препятствием к царствованию, что порядок в столице хрупок - поэтому они ждут его, ждут!
Дорога в польскую столицу занимала около недели, курьер укладывался в шесть суток. Всю эту неделю Николай и императрица протомились в неизвестности. 3 декабря из Варшавы приехал Михаил Павлович с письмами от Константина, которые не оставляли сомнений в твердости его намерений, однако цесаревич писал их, еще не зная, что войско и чиновники ему уже присягнули. Поклявшаяся в верности Россия простиралась у ног Константина. Как знать, не дрогнет ли новый государь, не пожелает ли всё же взойти на престол?
Оставалось ждать известий от курьеров, уже увезших в Варшаву и сообщение о присяге, и слезные просьбы приехать "хотя бы ради матушки". Очевидно было, что Константин скорее всего подтвердит свое отречение и, значит, понадобится вторая присяга. Но как объяснить ее необходимость народу? Как избежать разговоров, толков и, главное, пролития крови? "Всё, впрочем, могло бы еще поправиться и получить оборот более благоприятный, если бы цесаревич сам приехал в Петербург, и только упорство его оставаться в Варшаве будет причиной несчастий, которых возможности я не отвергаю, но в которых, по всей вероятности, сам первый и паду жертвой", - заметил Николай Михаилу Павловичу в те дни.
После беседы с Михаилом Павловичем 3 декабря Николай написал Константину снова, длинно, подробно, заверяя его в своей верности, преданности, а вместе с тем испрашивая окончательное решение своей участи. "Теперь же, с душою чистой перед вами, моим государем, перед Богом, моим Спасителем, и пред этим ангелом, в отношении которого я связан был этим долгом, этою обязанностью - найдите, какое хотите, слово: я чувствую это, но не могу выразить, - теперь я спокойно и безропотно подчиняюсь вашей воле и повторяю вам свою клятву пред Богом исполнить вашу волю, как бы тяжела для меня она ни была. Больше ничего не могу вам сказать; я исповедался пред вами, как перед самим Всевышним". И снова: "Приезжайте, ради Бога". И опять поскакал в Варшаву фельдъегерь.
Явись цесаревич народу, заяви лично о том, что отказывается от престола добровольно, - соблазн усомниться в законности действий царской фамилии стал бы заметно меньше. Но Константин в Петербург не ехал.