Слух
Императрица Мария Федоровна "унесла с собой согласие царской фамилии, что Константин Павлович повиновался государю только из уважения к ней, что он теперь совершенно отстанет от императорского дома".
КОРОНАЦИЯ В ВАРШАВЕ
В августе 1829 года, после вступления армии Дибича в Адрианополь, разговоры о Константине Павловиче в русском обществе вновь ожили - путь к Константинополю был открыт, самые смелые мечтатели опять готовы были возвести несостоявшегося российского императора на византийский престол. Они не учитывали того, что русская армия была истощена до предела, десятки тысяч больных страшно ослабляли ее силы, к тому же приближалась осень, время грязи по колено и разбитых дорог. Самое лучшее, что можно было теперь сделать, - немедленно подписать с турками мир. И 2 (14) сентября 1829 года в Адрианополе во дворце Эски-Сарай мир был заключен. Те, кто помнил еще екатерининские замыслы, ворчали; сквозь восхищение великодушием Николая, не взявшего Стамбул штурмом, у иных патриотов проглядывала досада. Константин Павлович патриотических восторгов, вызванных победами русской армии над турками, не разделял.
Еще в июле 1826 года скончался наместник в Царстве Польском Иосиф Зайончек, в политическом смысле, как мы помним, фигура марионеточная. Константин предлагал императору несколько кандидатур на освободившееся место - безрезультатно. Это естественным образом привело к тому, что теперь цесаревич единолично управлял Царством Польским уже без оговорок.
Тем временем в Варшаве всё нетерпеливее поджидали государя. Согласно конституции, Николай должен был короноваться как король польский. Но прошло уже более двух лет его правления, а государь не ехал. Именно в это время польское общество от отчаяния повернулось даже лицом к цесаревичу - по крайней мере вполоборота. В Варшаве стали распространяться слухи о том, что новый русский император "не любит поляков и даже ненавидит", что короноваться он не желает из презрения к народу и к королевскому титулу, а единственный заступник поляков перед Николаем - цесаревич. Многочисленные злоупотребления поклонника Бахуса и женской красоты графа Николая Николаевича Новосильцева, как и нескольких его приближенных, которые бессовестно обирали своих подчиненных, деятельность тайной полиции, отсутствие национальной журналистики и свободы слова - всё это раздражало поляков, страна двигалась к неминуемой катастрофе. Приезд императора мог снять всеобщее неудовольствие и хотя бы ненадолго убедить поляков в том, что ими вовсе не пренебрегают. Да и время для приезда русского императора наступило благоприятное - расправа над декабристами подернулась легкой дымкой забвения, судебный процесс над членами польских тайных обществ наконец завершился.
Анекдот
"Когда в 1826 году возник вопрос о коронации в Варшаве, то рассказывали, что будто бы император Николай заметил князю Ксаверию Францевичу Друцкому-Любецкому: "Понимаю, что, короновавшись уже императором русским, мне надо еще короноваться и королем польским, потому что этого требует ваша конституция, но не вижу, почему такая коронация должна быть непременно в Варшаве, а не в С.-Петербурге или Москве: в конституции сказано глухо, что этот обряд совершается в столице".
- Так точно, - отвечал Любецкий в шутку, - и нет ничего легче, как исполнить вашу волю: стоит только объявить, что конституция, в которой это постановлено, распространяется и на русские ваши столицы".
Николай наконец собрался и, по настоянию Константина, согласился даже на то, чтобы благодарственный молебен по случаю коронации был устроен не во дворце, а в костеле.
5(17) мая 1829 года император торжественно въехал в Варшаву. Погода стояла ясная, немедленно поднялся праздничный звон, народ и войско встречали русского царя с шумными приветствиями, дамы махали платками. К каждому окну приклеились лица, многие забрались на крыши. Особенно умилял всех приехавший вместе с государем одиннадцатилетний Александр Николаевич. Александра Федоровна и Михаил Павлович также прибыли в Варшаву.
Константин потчевал высокого гостя (как когда-то и старшего брата) разводами на Саксонской площади, хвастаясь своим образцовым войском, как ребенок. На разводы собирались толпы народа, желавшего разглядеть императора и его семью получше. Ни дня не обходилось без званых обедов и балов, опять в Саксонском саду играла музыка, город был иллюминирован, только к вензелю "А" прибавился вензель "Н". По улицам разъезжали герольды, зачитывавшие объявление о коронации.
Торжество состоялось в жаркий воскресный день 12 (24) мая в зале сената Королевского замка.
"Когда государь стал на свое место, то примас прочел молитву и провозгласил его королем польским. При сем последнем слове началась пальба из пушек, после чего примас поднес государю порфиру, которую начали надевать на государя придворные, первые сановники, затем корону, скипетр и державу, - всё это с молитвой подносимо было примасом. Государь поднесенную ему корону надел сам себе на голову; потом двое великих князей подвели к нему императрицу, которая стала на колена, и он надел на нее цепь Белого орла и корону, и она стала с ним рядом у трона. Вслед за тем государь стал на колена и произнес на французском языке молитву; когда он кончил и встал, то императрица и вся свита в зале стали, в свою очередь, на колена, и примас начал читать молитву, после которой все встали и началось шествие. Балдахин стоял у ворот дворца готовый; мы за него взялись, 16 полковников его держали, и мы, 16 генералов, держась за кисти, были ассистентами. Императрица стала под балдахин. Государь в короне и порфире вышел из ворот и стал впереди; за ним шли великие князья Константин и Михаил, потом императрица под балдахином - у ней ассистентами были: граф Соболевский и граф Красинский; потом шел наследник с княгинею Лович, а потом - весь двор. Процессия двинулась к кафедральному костелу, где отслужили тедеум (молебствие. - М. К.), по окончании которого всё шествие тем же порядком пошло обратно во дворец при громе музыки, звоне колоколов и криках "ура!" стоявших войск и всей толпы. Зрелище было торжественное. Все это кончилось к 2-м часам" - так описывал церемонию один из ее участников.
Отныне Николай был королем польским. В те дни он не ведал, что только нерешительность и разброд в рядах заговорщиков избавили его самого, великих князей и юного наследника от смерти - предполагалось убить всех членов царской фамилии во время парада на Саксонской площади и начать бунт. Лишь в последний миг организаторы заговора заколебались. Восстание было отсрочено еще на полгода.
Император всюду держался с приветливой любезностью, ходил по городу пешком, без конвоя и свиты, демонстрируя полякам доверие, дружелюбие, щедро раздавая чины и награды. Юный Александр Николаевич, одетый в польский мундир конно-стрелкового полка, был представлен польским офицерам как помощник государя; мальчик уже знал основы польского, общался с офицерами на их родном языке, попутно удивляя всех и познаниями в польской истории. На четвертый день после коронации, 16 (28) мая, в Уяздовских аллеях были накрыты столы с кушаньями на десять тысяч человек. Государь сам объехал все 100 столов под приветственные крики жующих. Внезапно начался ливень - государыне едва успели подать коляску, все начали разбегаться и прятаться под деревьями, некоторые, впрочем, терпеливо переждав окончание стихии, вскоре вернулись к пиру. Вечером в ратуше были даны бал и ужин на 900 человек. Поляки, казалось, были утешены совершенно.
Николай на шесть дней уехал в Берлин навестить своего тестя, отца Александры Федоровны, короля прусского Фридриха Вильгельма III, был принят там по-семейному и затем возвратился в Польшу. Он покинул Варшаву 13 (25) июня, пообещав полякам вскоре созвать сейм.
По крайней мере один человек по его отъезде вздохнул с облегчением. Это был Константин. Всё время пребывания Николая в столице цесаревич много и несколько демонстративно суетился, играл роль самого верного и послушного слуги государя - хотя давно привык чувствовать себя в Царстве Польском не трепещущим подчиненным, а полновластным хозяином. Положение цесаревича отягощали не только ложность играемой роли, но и бесконечные жалобы, которые выслушивал за его спиной Николай.
Ропот недовольства самоуправством великого князя сопровождал государя повсюду. Требовался немалый такт, чтобы, не обидев старшего брата, дать понять полякам, что жалобы их будут приняты к сведению.
В сентябре Константин Павлович с супругой отправился на воды во Франкфурт-на-Майне отдохнуть от хлопот и поправить здоровье княгини Лович, которая еще весной перенесла тяжелую болезнь.
"СТАРА СТАЛА, Г… СТАЛА"
Письмо цесаревича Константина Павловича Ф.И. Опочинину
Варшава, 13 (25) декабря 1829 года
"Любезнейший Федор Петрович.
Получа письмо ваше от 4-го декабря, я благодарю вас за все изъясненные в оном на мой счет выражения, но за всем тем повторяю изречение покойного князя Багратиона: "Стара стала, г… стала". К тому присовокуплю, что не смею даже сказать, что молод был, янычар был, ибо по указу самовластного Махмута янычары истреблены, и я весьма рад, что в молодости моей сей указ меня не коснулся, при чем опять повторяю: стара стала, г… стала.
Мудрено быть деятельным, любезнейший Федор Петрович, и тянуться с молодыми, коих правила и разумения о вещах всякого рода противны старым правилам, старым привычкам и, может быть, и грубой закоснелости, и грубым предубеждениям, вкоренившимся в продолжении полустолетия, но которые, однако, смею сказать, предостерегли быть замешанным, когда бы то ни было, между злоумышленниками и дозволяют всякому и каждому глядеть прямо в глаза, будучи притом по существу дела близорук, и даже так близко, что под самый нос… На счет прибытия моего в Петербург, где навещал я покойную мою матушку, скажу: что готов бы дать подписку в том, чтобы не ступить туда и ногою, имея токмо в виду теплоту, которую не под 60-м градусом, и притом не зимою сыскать можно, но там, где ни тобою не занимаются, никем не бываешь занят. A demi entendeursalut.
Вас и ваших всегда и сердечно любящий
Константин".
* * *
Судя по тому, что и в очередном своем письме (от 9 января 1830 года) Константин повторил ту же поговорку о старости, Опочинин ему возражал. В следующем письме Федор Петрович, очевидно, подробно рассказал великому князю о замечательном придворном маскараде, данном в Аничковом дворце 4 января в честь святок и Адрианопольского мира.
В сонме других обитателей Олимпа Опочинин явился на этом празднике в костюме Юпитера и заслужил язвительный, полный обидных намеков отклик цесаревича: "…Вы явились Юпитером, с чем вас и поздравляю, но мне только кажется, что приличнее было бы вам быть Меркурием, а особенно Меркурием сублиматом, так как нам обоим с вами во время оно случалось быть с оным знакомым; и сверх того сделаю то примечание, что это необыкновенный был Юпитер в 2 аршина и 4 вершка, который, кажется, представляется величиною не менее, как русские мужички говорят, в косую сажень, и потому 4-х вершковый Юпитер по-русски называться должен Перуном (или Пердуном, ибо вы в том духе воспитаны)"…
Опочинин на перченые шутки цесаревича обиделся и, очевидно, даже сделал вид, что не все их понял - так что Константин Павлович в следующем своем послании снисходительно приносил адресату извинения и прилежно объяснял, что под "Меркурием сублиматом" подразумевал дезинфицирующее средство против венерических заболеваний, которым приходилось в молодости лечиться и самому великому князю, и его приятелю. Эпизод с Юпитером приведен нами как еще одна иллюстрация, демонстрирующая не столько страсть цесаревича к сомнительным шуткам, сколько его раздражение "маскарадом", происходящим в Петербурге, - оно различимо и в словах о том, что он готов был бы дать "подписку в том, чтобы не ступить туда ногой", и в язвительной отповеди Опочинину, с готовностью принимавшему участие в придворных затеях.
Но Петербург в вихре балов и празднеств не забывал и о деле. Николай считал необходимым созвать в Царстве Польском сейм, который не собирался здесь уже пять лет. Цесаревич Константин по-прежнему не видел в сеймах большого смысла - его любовь к полякам в большей степени была любовью к нации, чем к ее институтам. Тем не менее сейм был созван. Государь вновь приехал в Варшаву, и 16 (28) мая 1830 года сейм начал работу. Константин Павлович вынужден был, как обычно, присутствовать на заседаниях в качестве депутата от Пражского предместья. За истекший со времени коронации год всеобщее недовольство только усилилось, поляки относились к приезду Николая и сейму как к последней своей надежде на улучшение и защиту от произвола Новосильцева и цесаревича.
Государь открыл сейм милостивой и лестной для поляков речью, где среди прочего довольно изящно объяснил неучастие поляков в Русско-турецкой войне: "Польская армия не приняла активного участия в войне; мое доверие указало ей другой пост, не менее важный; она составляла авангард армии, долженствовавшей охранять безопасность империи…" Вот, оказывается, в чем заключалось дело - пока русские воевали, поляки охраняли безопасность Российской империи. Николай и словом не обмолвился о недавнем сеймовом суде, о царящем в государстве духе недовольства, не грозил, не пугал, однако не обещал и лишнего. Никаких лукавых и ласковых намеков на скорое присоединение Литвы в духе Александра Павловича. Поляки благородной честности Николая Павловича не оценили - лишь решение о строительстве памятника императору Александру как восстановителю Царства Польского было принято единодушно. В остальном палата депутатов вела себя неуступчиво и насупленно - правительственный законопроект о разводах, предлагавший передать бракоразводные дела в руки церкви, был жестко отвергнут. Вместе с тем сейм выразил петиции правительству - в том числе о цензуре и о помиловании Лукасинского.
На закрытии сейма 16 (28) июня государь произнес уже ледяную речь и спустя три дня отправился в Петербург. Последние иллюзии рассеялись. Поляки дали Николаю понять, что молчание и терпение отнюдь не их добродетели; Николай полякам - что ни на какие уступки не пойдет. Это был очевидный для всех разрыв. Цесаревич прощался с государем, как обычно, без сантиментов. Возможно, расставание прошло бы теплее, знай братья, что это их последняя встреча.
Константин Павлович не предчувствовал скорого конца. Хотя прежнего цесаревича, бравого, неутомимого, сутками не снимавшего мундира, не слезавшего с коня, и след простыл. Теперь Константин долгие часы просиживал дома, в халате, за письмами, газетами, в приятной беседе с домашними, с княгиней Лович. Его мучили боли в ногах и пояснице, он с трудом садился на лошадь. Франкфурт-на-Майне призывно манил зеленью и неземной тишиной. Попыхивая трубочкой, пуская сизые колечки, цесаревич всё чаще мечтал о покое, устранении от дел, жизни неторопливой и уединенной.
"У НАС ВСЁ СМИРНО"
Из письма Константина Павловича Ф.П. Опочинину
29 августа (10 сентября) 1830 года
"Слава Богу, у нас всё смирно и, скажу, надежно к воздержанию порядка. Речи нет ни о чем - по всем сведениям, и всё старое по-старому, и вновь ничего. В войске дух хорош и генерально насмехающийся над легкомыслием и ветреностью французов со товарищами".