При расследовании этого происшествия заводскими представителями предписание о покидании самолета в воздухе было отменено. Даже главный виновник вынужденной посадки, механик, забывший в гондоле шасси свой комбинезон, отделался лишь строгим внушением. Не окажись он на этот раз таким рассеянным, сколько бы безвозвратно погибло самолетов, покинутых летчиками!
В Богодухове ждали прибытия конструктора Ильюшина и заводских летчиков. В ходе войсковых испытаний на самолетах были выявлены дефекты, которые надо было устранить в последующих сериях.
Полеты полетами, но пришла долгожданная суббота. Многие летчики и техники собирались ехать - кто в Харьков, кто в Волчанск к своим семьям. Коля Смурыгов еще с утра предусмотрительно извлек из чемодана парадный темно-синий френч с накладными карманами, белую сорочку с галстуком, чтобы все это за день отвиселось. В Харькове его поджидала молодая жена Клавочка. Смурыгов на этот раз пригласил к себе в гости холостяка Витю Шахова.
Полк построили раньше обычного. "Домой, значит, попадем засветло", думали многие. А майор Кожуховский вдруг объявил:
- Отпуска отменяются! Завтра к нам должны прибыть заводские летчики с конструктором. Если позволит погода, будут полеты. Р-разойдись!
Пришлось Коле Смурыгову парадное обмундирование снова затолкать в чемодан. Он так расстроился, что даже на ужин не пошел. Вернулся Шахов, положил дружку на тумбочку завернутый в газету бутерброд:
- На, пожуй… Утром, наверное, отпустят: кругом обложило, погоды не будет. Давай пораньше ляжем да отоспимся как следует.
- Давай, - согласился Коля, залезая под одеяло. - Были бы только полеты, чтоб выходной зря не пропадал…
Он долго лежал на спине с открытыми глазами, и в это время по туго натянутой палатке мелко забарабанил нудный дождь.
- Я же тебе говорил, что завтра отпустят, - сонно сказал Шахов. - Грозы не слышно, а вон как сеет. Спать под такой дождичек хорошо…
- Хорошо… - отозвался Смурыгов, дожевывая зачерствевшую корку хлеба. Он натянул на голову тонкое солдатское одеяло, надышал под ним, согрелся и вскоре вслед за Шаховым уснул.
У Коли часто случалось, что хорошие сны вдруг прерывались на самом интересном месте. Вышло так и в этот раз. Ему снилось: они вроде бы с Шаховым в Харькове, и тот среди ночи приоткрыл дверь спальной и дурачится: "Подъем! Подъем!"
Смурыгов открыл глаза, - нет это не сон. Шахов его действительно тормошит. На мокрую палатку сеет мелкий дождь, слышна какая-то беготня и чавканье сапог по грязи. Приоткрылась у входа одубевшая пола брезента, дежурный охрипшим голосом повторил команду:
- Подъем!
И вскоре донеслась громовая команда Кожуховского:
- Выходи строиться! Быстро! Быстро!!
Смурыгов наспех намотал портянку - нога с трудом влезала в отсыревший сапог. "Неужели самого конструктора и заводских летчиков в такую рань и ненастье принесло?" - подумал он. Выбежал из палатки, - темно, не сразу отыскал свое место в строю, а Кожуховский уже объявлял:
- Первой эскадрилье снимать палатки, снести личные вещи и постели в сарай; второй, третьей и четвертой - рассредоточить самолеты по границе аэродрома; пятой - собрать лопаты и у ветряка рыть окопы для укрытия личного состава. Делать все как по тревоге. Нас приедут проверять из штаба округа. Приступить к работе!
Шеститонные штурмовики, выстроенные в две линии крыло к крылу, растаскивали на руках, - Кожуховский почему-то запретил запускать моторы, чтобы можно было разрулить. Трое поднимали на плечи тяжелый хвост, а человек десять упирались в кромки крыльев и толкали машины.
- Чтобы служба медом не казалась… - шепнул Шахов Смурыгову, но тот ничего не ответил. Он изо всех сил упирался в высокое крыло, а ноги скользили по раскисшей земле.
В лагере рушили палатки. Мокрые постели и тяжелые чемоданы стаскивали на скотный двор. У ветряка рыли широченные окопы. Наскочивший туда Кожуховский такую работу забраковал:
- Что вы мне погреб копаете! Надо поуже, поуже… Чтоб только человеку туда протиснуться. Да с изломами… с изломами ройте!
Работали без перерыва до одиннадцати. Потом всех зачем-то собрали к ветряку, на котором был высоко подвешен репродуктор. Там прохаживался взад-вперед, заложив руки за спину, одетый в коричневый кожаный реглан комиссар полка Рябов.
Ровно в 12 часов все услышали:
- Среди ночи без объявления войны фашистские орды внезапно вторглись в пределы нашей страны… Потом был митинг под моросящим дождем. Война…
И снова полеты, полеты…
Стартер взмахнул белым флажком - очередной самолет начал разбег. В кабине - младший лейтенант Николай Смурыгов. Он вытянул тонкую шею, взгляд устремлен вперед. Набирая высоту, летчик отыскивал центр пилотажной зоны - красную церквушку в селе Мурафа. Все еще непривычно было сидеть в закрытой кабине. Хоть фонарь колпака и прозрачен, но через него плохо просматривался затянутый дымкой горизонт.
Набрав положенную высоту, летчик начал делать виражи. Положит самолет в крен, а капот мотора, скользя по горизонту, то начинает зарываться - и за несколько секунд сотни метров высоты как не бывало; то вдруг полезет вверх скорость уменьшается. Летчику поначалу не удавалось сделать правильный вираж, чтобы замкнуть круг на постоянной высоте, и самолет будто плавал по волнам.
Нет, еще не чувствовал себя Смурыгов хозяином в этой машине. Да и не мудрено, если он впервые полетел в зону, а до этого сделал лишь три самостоятельных полета по кругу.
Летчик так старательно крутил виражи, что гимнастерка прилипла к спине. Потом взглянул на часы и спохватился: вместо двадцати пяти он уже тридцать минут в полете! Замечание, а то и выговор от командира эскадрильи обеспечен, надо скорее на посадку…
Беспокойно повертев головой, Смурыгов не обнаружил ни Мурафы, ни аэродрома. Даже знакомых ориентиров не нашел. "Не хватало еще заблудиться!" От этой мысли стало жарче, чем от виражей. Взглянул случайно строго вниз и, к своему удивлению, увидел на земле самолеты. Из зоны полетов на аэродром ветром снесло! Но что там случилось? Перед выложенным на старте посадочным "Т" лежит еще одно полотнище - белое поперечное - знак, требующий немедленной посадки. Ни в воздухе, ни на старте самолетов не видно, - все на стоянках. "Происшествие какое?" - подумал летчик и пошел на посадку.
Приземлившись, Смурыгов зарулил на свое место, выключил двигатель.
- Почему требуют посадку? - крикнул он подбежавшему технику.
- Приказ - сегодня вылетаем на фронт! - ответил тот. Хоть и шел уже пятый день войны, но о том, что так быстро могут послать на фронт, летчику и в голову не приходило. Ведь строем еще не летали, а из пушек и пулеметов на полигоне никому и очереди выпустить не пришлось. Этих самих "эрэсов", которые должны подвешиваться под крыльями, тоже не видели, и как прицельно сбрасывать бомбы - никто представления не имел. В кабине на уровне глаз летчика установлена трубка оптического прицела для стрельбы. Говорят, что с его помощью можно и бомбить. Заводские летчики знают, как это делать, но они из Воронежа так и не прилетели…
Смурыгов бежал через аэродром к ветряку, где уже толпились летчики. "На фронт… На фронт!!" На бегу он еще подумал о том, как вернется со скорой победой и предстанет перед женой с медалью, а может быть, даже с орденом на груди…
Буюр-Нус
В начале июня сорок первого года на меня, осоавиахимовского летчика, счастье свалилось.
Начальник аэроклуба Алексей Григорьевич Барский пригласил меня в свой кабинет, усадил, хлопнул по коленке ладонью:
- Вот тебе путевка, поезжай!
Я недоуменно уставился на него. Как же это получается: самый разгар летной работы, а он меня в санаторий спроваживает? Ведь это явно шло вразрез с авиационной прибауткой: "Осень, холод, дождик льет - в отпуск штурман и пилот…"
- Горящая, - пояснил он. - Такого случая упускать не стоит, из другого учреждения передали.
Держал я в руках эту путевку. На ней крупно тиснуто загадочно-романтическое - "Буюр-Нус". Это в Крыму, на Черном море, где и бывать-то никогда не приходилось. А сезон - самый что ни на есть купальный! Сборы недолги: чемодан в руки - и на вокзал.
Поезд бойко перестукивал и все дальше уносил меня со всякими мыслями и жареной курицей на столике от зеленого города Николаева и аэродрома Водопой.
Аэродром - зеленое ровное поле, где рядком стояли несколько больших деревянных, обитых изнутри толью ящиков, в которых с завода прибывали самолеты. Ящики служили нам аэродромным жильем и складами технического имущества. В одном из них круглый год проживал вольнонаемный охранник дядя Яша со своей овчаркой. У него редкая фамилия - Ящик. По этому поводу мы шутили: Ящик в ящике живет. В общем, аэродром - лишь громкое название. Зато над этим зеленым полем с рассвета и до темноты непрерывно жужжали и кружили, садились и взлетали учебные полотняные самолеты У-2.
В тот год, когда я по "горящей" путевке ехал на курорт, летали особенно много. Летчики-инструкторы вылезали из кабины только во время заправки самолета. Немножко постоит такой инструктор у хвоста, повернувшись к курсантам спиной, а потом отойдет подальше, чтобы сделать несколько затяжек. Бутерброды жевали в воздухе. Каждый хотел добиться самого большого налета по хронометражу и чтобы в "Стартовке" - ежедневной газете, выпускавшейся на аэродроме, - его фамилия красовалась на первом месте. Соревновались за качество подготовки и количество сданных государственной комиссии курсантов.
Наши аэроклубы уже окрепли, и работать было легко. Не то, что в годы второй пятилетки, когда почти все средства шли на развитие промышленности. В те времена учлеты - так называли курсантов аэроклубов - обучались без отрыва от производства, а аэроклубы существовали только за счет взносов, поступавших от так называемых физических и юридических членов добровольного общества Осоавиахим. К первым относились отдельные лица, вступившие в это общество, а ко вторым - предприятия. Часто случалось, что на текущем счету аэроклуба не было ни копейки и зарплату выдавали частями раз в несколько месяцев.
Так было в 1934-1937 годах в Нальчикском аэроклубе, куда я прибыл после окончания Московской школы инструкторов-летчиков. Наш первый начальник Кутырев напоминал сельского почтальона: целыми днями ходил по городу в пыльных, со стоптанными каблуками сапогах и полевой сумкой на боку - выколачивал у директоров предприятий "юридические" взносы. Если они не сдавались, то вопрос выносился на обком. Пешком ходил потому, что первоначально в аэроклубе была всего одна штатная транспортная единица - гнедая лошадь с босоногим кучером Пашкой Сазановым, возившим летчиков на полеты. Кутырев на аэродроме бывал редко, а когда появлялся, то вынимал из полевой сумки ведомость.
- Получайте аванс, - говорил он и выдавал летчикам по десятке, а техникам по пятерке.
И все же никто из нас, инструкторов, не мыслил жизни без полетов. Испытав захватывающую радость летного труда, я не пожалел о том, что голодной зимой тридцать второго года оставил занятия в Московской консерватории. "Комсомолец - на самолет!" - был такой тогда лозунг. А звание летчика почиталось не меньше, чем теперь космонавта. Об одном из первых Героев Советского Союза в те годы повсюду пели песню на мотив "Мурки": "Если бы не Мишка, Мишка Водопьянов…" После того как я увидел гостившего в Нальчике участника челюскинской эпопеи Михаила Васильевича, да послушал его интересные рассказы о полетах в Арктике, да почитал его книжки, Водопьянов остался для меня кумиром на все годы.
В первый период существования аэроклубов учлетам бывало несладко. То начальник цеха не переведет в ночную смену парня или девушку, чтобы с утра тем на полеты успеть. Что не выспавшись - не беда, в открытой кабине прохладным ветерком обдувает, не задремлешь. А то мастер на заводе задержит - нужно гнать план…
Но план был не только на предприятиях: его устанавливали и аэроклубам. "Дать стране 150 тысяч летчиков!" - такой был призыв. И около 200 аэроклубов готовили летчиков из числа комсомольцев - рабочей молодежи, колхозников и учащихся - подлинных энтузиастов летного дела.
К сороковому году учлетов от производства все же "оторвали". Жили они в общежитии, их обеспечивали питанием, обували и одевали. Летчикам-инструкторам жалованье выплачивали регулярно.
Помнится, я как-то не отчислил по неуспеваемости ни одного учлета да еще ухитрился сдать Государственной комиссии сверх плана тринадцатого летчика и стал победителем соревнования. Этим тринадцатым был наш аэроклубный конюх Пашка Сазанов. Начал я его учить летать тайно от всех. Он часто допоздна засиживался у меня дома, а иногда оставался и ночевать. Вот тогда я с ним и занимался теорией полета, помогал изучать мотор и самолет. А каждое утро я сажал его в кабину вместо моего механика Саенко, которому по правилам было положено находиться во второй кабине в первом, так называемом пробном полете инструктора. Когда Сазанов был почти готовым летчиком, я и взял повышенное обязательство, которое было вывешено в аэроклубе на самом видном месте. Начальство вначале не хотело признавать конюха за летчика, ссылаясь на недостаточный образовательный ценз моего подопечного. Но Сазанов экзамен по теории все же выдержал и успешно слетал с представителем государственной приемной комиссии.
Он многие годы служил в авиации, участвовал в войне на Кавказе и только недавно "осел" в Грозном, отлетав положенный человеку срок. В знак благодарности за переквалификацию Павел Андреевич Сазанов как-то прислал мне консервированную черемшу. "Это отменная закуска", - написал он в короткой записке, вложенной в посылку.
Чем дальше поезд уносил меня от аэродрома Водопой, тем меньше было раздумий об аэроклубе. А когда из окон автобуса, крутившего лихие развороты по жуткой горной дороге, я впервые увидел море, торчащие веретенами кипарисы да еще тушу "Медведя", приткнувшегося к воде, "чтобы море выпить", - то забыл обо всем на свете.
Находясь в санатории, дышал ароматом моря, напоминавшим мне тогда запах камышинского арбуза. С военным летчиком-бомбардировщиком, младшим лейтенантом Петей - соседом по столу (фамилии его не помню), - пропадали вечерами на танцах и "разбивали" парочки. На пятый день отпуска поднимаемся с пляжа по крутой дороге в свой Буюр-Нус. Навстречу - наш "затейник" Коля - так тогда называли массовиков, размахивает руками, как ветряная мельница крыльями.
- Товарищи! Война! - А мы засмеялись, полагая, что это очередная шутка.
Коля для большей убедительности побожился, тогда поверили. После речи Молотова я подумал: "Вот теперь-то мне наконец удастся стать военным летчиком!"
Закончил я Саратовскую школу пилотов Осоавиахима в тридцать третьем, но в военное училище не попал. Хотя мой инструктор Панфилов в выпускной характеристике и сделал вывод - "В военную авиацию разведчиков", - все же по разнарядке послали в Центральную летно-инструкторскую школу Осоавиахима в Москву. Окончив ее, я так и застрял в аэроклубах: Нальчикский, Черниговский, Николаевский… Сколько можно утюжить воздух вокруг аэродрома на полотняном У-2? Хотелось полетать на настоящем, боевом. Мы частенько шутили: "В аэроклубе хорошо - военным летчиком лучше!"
Строчил, конечно, втихомолку от начальника рапорты военкому Кандаурову, но тот все отказывал. Лишь в тридцать седьмом моя взяла: направили служить в Новочеркасск. Там, оказывается, была школа младших авиационных специалистов ШМАС, а при ней летное подразделение. Но летать там не довелось. Постригли первым делом наголо, и началась строевая подготовка, изучение уставов. Это курс молодого бойца. Старшина Мануйлов на построениях зычно командовал: "Хмыр-рня! И н-не шевелись!" Для него все были равны: и призывники, и летчики с солидным стажем инструкторской работы.
В первой шеренге рядом со мной стоял мой коллега по аэроклубу Рябышев, который не по возрасту уже изрядно располнел. На нем-то Мануйлов отыгрывался на каждом построении. "Стань так, чтобы грудь четвертого человека видел, считая себя первым!" - командовал он. Рябышев выдвигался вперед, а от старшины следовало новое замечание: "Подтяни живот!"
Оказалось, что первый год в ШМАСе предстояло заниматься теорией, только потом должны были приступить к обучению полетам на… У-2. Выходило, что меня будут снова учить тому, чему я сам учил других. Пришлось идти на почту с текстом телеграммы слов этак на сотню. Подал бланк в окошечко. Молоденькая телеграфистка долго читала, то и дело вскидывая на меня опахала ресниц: телеграмма-то ведь на имя самого Ворошилова! Все же приняла. Вскоре пришло распоряжение - вернуть в аэроклуб.
Теперь, в Гурзуфе, меня застала война. Скорее в Николаев, а там добьюсь назначения в военную часть и быстренько переучусь на боевом самолете.
Оказалось, что не так-то просто было добраться даже до Симферополя. Весь транспорт в первый день войны был мобилизован военкоматами, а вывозить из Гурзуфа начали только военных, и то по старшинству. Сколько же придется ждать своей очереди младшему лейтенанту запаса? Говорю своему дружку-летчику:
- Давай на попутных?
- Айда!
После обеда распрощались с санаторием. Чемоданы в руки, поднялись к шоссе. Перегруженные полуторки и автобусы мчались как на пожар, на наши поднятые руки никто не обращал внимания. Двинулись по дороге и к вечеру оказались в Алуште километров двадцать с гаком отмахали. За Алуштой какой-то шофер сжалился. Залезли в кузов заваленного мешками грузовика. Несколько раз пришлось помогать водителю латать лопавшиеся камеры, и до Симферополя добрались только поздно ночью.
Город затемнен. На вокзальной площади гул. Сидит народ на чемоданах и узлах, хнычут дети, переругиваются мужские голоса, причитают женские. Снуют в потемках люди, осторожно перешагивают через спящих. У входа к военному коменданту - толпа. Пробиться к заветному окошечку за билетом невозможно. "Пропустите генерала!" - раздастся чей-то голос в темноте, но расступаются неохотно, со всех сторон молча жмут. Всем надо срочно в часть…
Решили с Петром ехать зайцами. Нам с ним даже по пути - он в Кировоград, мне - дальше.
Долго бродили по шпалам у неосвещенных составов. Двери вагонов заперты, проводников нет. Натолкнулись на обходчика, стучавшего молотком по колесам.
- Этот не на Николаев, случайно, следует?
- Узнай, товарищ дорогой, на вокзале, - отделывается от нас обходчик.
Нашли незапертую дверь вагона. Вроде бы пустой. Чиркнули спичкой, со всех полок и углов на нас зашикали - нарушили светомаскировку. Вагон - битком, но гвалта нет - только перешептываются.
Состав лязгнул буферами внезапно, без свистка, и медленно потащился в потемках.
Ехали мы с курорта без мест и без жареной курицы. Курили в тамбуре, зажав папироски в кулак. Где-то в степи вспыхивали сигнальные ракеты. Пассажиры прильнули к окнам: "Это, мол, немецкие диверсанты сигналят своим самолетам…"
А в мыслях - Николаев, Водопой, фронт… И я по-хорошему позавидовал кадровому офицеру Пете, стоявшему рядом в тамбуре.