Отец рассказывал мне много историй о своем пребывании на Юге. Одну он повторял чаще прочих - или мне, ребенку, она запомнилась лучше всего, - и речь в ней шла о жуках. Он рассказывал, что в Джорджии есть такие жуки, под названием "чиггеры", которые проникают под кожу и больно кусаются. Извлечь их можно только огнем: поднести зажженную сигарету. Весь фокус заключался в том, чтобы найти нужную точку: выжарить чиггеров, но при этом не обжечься. Однако от них так свербело под кожей, что многие предпочитали ожоги.
Такую полезную информацию, например как избавиться от чиггеров, я собирала, как другие детишки собирают стеклянные шарики, или кукол, или прочие драгоценные предметы. Похоже, папа знал все самое-самое: скажем, то, что травка джоилвид всегда растет рядом с ядовитым сумахом и является природным противоядием. Во время наших долгих совместных прогулок, которые я очень ценила, он показывал мне, какие грибы ядовиты, например красивый мухомор, а с какими получается вкуснейший омлет, например сморчки и белые. Большой солдат делился с маленьким своим опытом выживания в лесу. А заодно и тем, что кто угодно может оказаться нацистом: сосед, нянька, почтальон, - любой. И героем тоже: пока не начнется настоящее дело, ты не можешь определить, кто будет героем, а кто - трусом и предателем.
Герои отца - не те красивые, бесстрашные парни, каких мы то и дело видели в тогдашних фильмах: этот образ он как раз и старался разрушить в своих военных рассказах. Из всей армии его больше всего восхищал один безымянный сержант, который сделал то, что надо, попросту потому, что так было надо. Рядовой Сэлинджер подал прошение в Школу офицеров и ждал перевода в корпус военных переводчиков и контрразведки. Однажды в пятницу, уже под вечер, пришел приказ. Отца направляли для прохождения службы в ремонтно-механическую часть. Он знал, что тут какая-то ошибка (вся наша семья трепетала каждый раз, когда папа хотя бы касался какого-нибудь инструмента; мы знали: он что-то обязательно сломает, скорее всего, себе - несколько ребер, палец и так далее), и пошел к дежурному сержанту, который ведал такими делами. День уже заканчивался, и тот парень, как папа его описывает - я вижу его так ясно, будто сама там была, - смазал волосы бриллиантином, зачесал их назад (папа проводит рукой по голове, рассказывая эту историю), вычистил ботинки - приготовился ехать в город на вечер. Дело было в армии, в Европе шла война, мы должны были вскоре в нее вступить, и парень назначил в городе свидание. Рядовой Сэлинджер показал ему свои бумаги, заявил, что вышла какая-то ошибка, и парень спокойно снял пальто, сел за стол и больше часа старательно разбирался в этом деле, не ради признательности или выгоды, а просто потому, что так было надо. Пока он искал ошибку и исправлял ее, ушел его поезд. Отец навсегда запомнил его.
В рассказах, которые отец писал для журналов во время войны, говорится о том же. Новобранцы в реальной жизни учились выживать, бороться со смертью - и в героях отцовских рассказов тоже отражается переход от дел и забот мирного человека к делам и заботам солдата. Ушло из его произведений нарочитое внимание к святым и грешникам мирного, гражданского общества, к тем, кто вместе с толпой, и тем, кто вне ее; к "пустозвонам" и к элите. И все же проблемы мирной жизни проявляются как-то косвенно, я бы сказала, более тонким и эффективным путем. Возможно, это - точка зрения дочери, которой часто приходилось выслушивать нотации от отца, но и в его героях наблюдается склонность к дидактике. Зуи, говоря о всей своей семье, признается: "Мы не отвечаем, мы вещаем. Мы не разговариваем, мы разглагольствуем. По крайней мере, я - такой. В ту минуту, как я оказываюсь в комнате с человеком, у которого все уши в наличии, я превращаюсь в ясновидящего, черт меня подери, или в живую шляпную булавку". Задолго до того, как прочла "Зуи", я слышала, как отец говорил то же самое о себе, но любому очевидно, что он с собой совладать не может. Угрызения совести, каким дает волю отец наутро после вечерних проповедей, звучат как сожаления закоренелого алкоголика, устроившего очередной дебош. Грусть, неловкость, бесконечные извинения - но нет надежды или хотя бы обещания перевернуть страницу, начать новую жизнь. В повестях о Глассах, как и в реальной жизни отца, есть ощущение, будто он не может с этим совладать, будто это какой-то существенный изъян. Не то, чтобы этот изъян был присущ его суждениям и нотациям, нет: неловкость возникает оттого, что он не в состоянии молчать.
Тем не менее, в ранних армейских рассказах отца гораздо больше событий, чем нотаций, и, как я уже говорила, какая-то новая, невиданная тонкость, даже мягкость, с которой подаются обычные для него проблемы. Больше всего меня поражает, что у героев этих армейских рассказов есть настоящие друзья. Вот "Бэйб" Глэдуоллер в "Дне перед прощанием" говорит своему другу и однополчанину Винсенту Колфилду: "До армии я не знал, что такое дружба", или Филли Берне в "Смерти Собачьей Морды" признается своей жене Хуаните: "Я встретил в армии больше хороших парней, чем знал их на гражданке". Обычно в книгах отца вместо дружбы мы находим отношения гуру и ученика, взыскующего истины, как в "Тедди" и в поздних повестях о Симоре, или связь между живыми и мертвыми, как в "Над пропастью во ржи", где Фиби накидывается на своего брата Холдена, требуя, чтобы тот назвал хотя бы одного живого человека, который ему нравится; так же точно Фрэнни нападает на Зуи, бросая ему тот же самый вопрос; и оба вынуждены признать, что за пределами ближайшего семейного окружения они не могут назвать ни единого живого человека - хотя список мертвецов, ради встречи с которыми оба готовы отдать правую руку, довольно длинный. И отец часто твердил мне то же самое - что все те люди, которых он по-настоящему уважает, давно умерли.
Другая вещь, которая меня поражает - а я росла, слыша от отца бесконечные пессимистические высказывания относительно возможности счастья в браке, в любом браке, к тому же наблюдая его отношения с моей матерью, более чем гнетущие, - меня поражает то, что на короткое время, только в двух рассказах, "По обоюдному согласию" и "Мягкосердечный сержант", появляются муж и жена, которые вглядываются друг в друга, несовершенно, по-человечески, - и им нравится то, что они видят. Читая эти рассказы в первый раз, я не обратила внимания, что оба - и муж, и жена - люди умные, но не образованные. Просторечие, как всегда, безупречно переданное, ясно указывает на их социальный статус, не заключая в себе ни тени насмешки. Это тоже очень характерно для отца: он всегда с уважением относился к местным фермерам, у которых было чему поучиться, даже в области языка, пусть неправильного, далекого от литературы. Он зато бывал безжалостен к тем, кто пытался "осовременить" свой язык, сделать его более "модным", употребляя разные заумные слова, вернее, злоупотребляя ими. "Если хочешь что-то сказать, употребляй наиболее простое слово из всех возможных", - не уставал он твердить. Менее простое слово можно употребить только в том случае, если оно действительно нужно тебе, чтобы точно обрисовать то, о чем ты говоришь.
По-человечески несовершенным парам в этих рассказах удается проложить путь к взаимопониманию, любви и уважению. Филли Берне, например, вернулся с фронта и объясняет своей жене Хуаните, которая любит голливудские фильмы о войне, почему он сам их терпеть не может. Он рассказывает кое-что из пережитого на войне - вот почему, утверждает он, те фильмы - сплошное вранье. В голливудских историях, говорит он:
"Ты видишь целую уйму таких красивых парней, и пуля в них входит чисто-чисто, чтобы не попортить красоты, и у них достаточно времени перед тем, как загнуться, чтобы послать "последнее прости" домой, какой-нибудь куколке, с которой в начале всей этой бодяги вышли серьезные нелады по поводу того, какое платье ей надеть на школьный бал… А потом ты видишь, как тело этого парня везут в родной город, и вокруг миллион народу, и мэр, и родня покойника, и его куколка, а может, и Президент - и все стоят вокруг гроба, толкают речи, звенят медалями, и в траурных шмотках выглядят круче, чем большинство людей, когда вырядятся для вечеринки"".
Филли рассказывает жене подлинную историю о подлинном герое, его сержанте, который был на редкость безобразен (отсюда и первоначальное название, "Смерть Собачьей Морды"), совсем не для Голливуда, но солдаты уважали его как никого другого. Он погиб при бомбардировке Пирл-Харбора, пытаясь спасти новобранцев: ему оторвало челюсть, он получил еще четыре ужасные, чудовищные раны. В конце рассказа Филли говорит:
"Он умер один-одинешенек, и ему нечего было передать девушке или кому-то еще, и никто в Штатах не закатил ему шикарные похороны, и трубы не трубили в его честь.
Вот какие похороны были у Берка: Хуанита поплакала по нем, когда я прочел ей письмо Фрэнки и снова рассказал все, что знаю. Хуанита - не какая-нибудь выпендрежная дамочка. Не женись на выпендрежных дамочках, друг. Возьми себе такую, что заплачет по Берку".
Такое уважение, такое сродство душ между мужем и женой больше никогда не появится в рассказах отца. Когда в своих повестях он возвращается к героям из среднего класса, кажется, будто образование как-то мешает им стать ландсманами; элитный мир преподавателей школ и колледжей Лиги плюща состоит из островов, отделенных друг от друга проливами, чужих друг другу; они не могут соединиться, эти одинокие люди; не могут найти ландсмана - уж во всяком случае не в возлюбленной или в жене.
Читая рассказы, которые отец написал, когда был солдатом, я испытывала сладкую горечь, пронзительную грусть, какую ощущаешь, слушая реквием. Что-то очень человеческое процвело на короткий срок и погибло, и хотя его творчество и жизнь перешли в другие пределы, например во владения наделенных даром предвидения, Herrlichkeit Тедди и Симора, которые идут навстречу смерти с открытыми глазами, этот его переход к Űbermenschen в литературе и в жизни лишил меня отца, у которого можно посидеть на коленях; лишил драгоценных прогулок и разговоров солдата с солдатом; теплых рук, поддерживающих меня; знакомого папиного запаха - яблоневых ветвей, горящих в камине его кабинета, старых шерстяных свитеров, балканского трубочного табака "Собрание" - лишил всего, что служило мне утешением и опорой. Когда я читаю его повести, в них мне не достает того солдата, того отца, которого я знала, которого любила, которым восхищалась - нет, перед которым преклонялась - ребенком. Каким счастьем было обнаружить эти старые рассказы, которые он, по его словам, оставил "умирать естественной смертью" в старых журналах. Я их читаю с любовью и признательностью: вот папа, которого я помню.
В начале 1943 года Сэлинджера направили для дальнейшего распределения на базу вблизи Нэшвилла в Тсннеси. Он снова написал полковнику Бейкеру, просил помочь со Школой офицеров, объясняя, что его приняли туда, но так и не вызвали. Осенью его назначили заниматься связями с общественностью в Паттерсон Филд, Фэрфилд, Огайо. Приказ наконец пришел, и в октябре 1943 года его перевели в Форт-Холаберд, Мериленд, где готовили агентов контрразведки и где мог найти применение как его незаурядный ум, так и знание немецкого и французского языков, приобретенное в Вэлли-Фордж, - и никаких, бога ради, ремонтно-механических работ: пожалейте союзные войска.
Отец много раз рассказывал мне историю о том, как он зашел домой попрощаться перед самой отправкой в Англию, где он и еще восемьсот особых агентов должны были пройти перед днем высадки специальную подготовку, а потом получить назначение в части действующей армии. Он не хотел, чтобы его провожали до корабля - ненавидел слезы. Он хотел спокойно попрощаться со всеми дома и запретил матери ходить на пристань. Но когда шагал со своим батальоном к месту посадки, вдруг заметил ее. Она шла следом за солдатами, прячась за фонарями, чтобы сын не увидел.
Уже из Англии он послал в журналы два рассказа о том, как солдат в последний раз заходит домой и прощается с родными перед отправкой за море. Тут у отца был шанс все "поставить на место", переписать историю так, чтобы произошло именно то, чего ему бы хотелось. И, разумеется, - о великая радость сочинительства! - ему удается удержать свою мать: никто не прячется за фонарными столбами.
Первый рассказ о прощании называется "Раз в неделю - тебя не убудет". Здесь мы вступаем на родную для Сэлинджера почву: мужья и жены, между которыми нет сродства душ; мужчина, который ищет ландсмана в семье своего детства. Рассказ начинается с того, что этот человек поутру пакует вещи, чтобы отплыть на войну. Несмотря на то, что рядом щебечет хорошенькая блондинка-жена, он, в сущности, одинок. По-настоящему прощается он только с теткой; он с ней тесно связан, она ему - ближайшая родственница: родители умерли, когда он был еще мальчишкой. Она чудесная, хочется больше прочесть о ней, но рассказ короткий. Между ними происходит изумительный разговор, в конце которого приходится сообщить, что он идет на войну. Он нервничает, не знает, как тетка это воспримет.
"Я знала, что тебе придется идти", - сказала тетушка, не впадая в панику, без сентиментальной горечи "последнего прости". "Чудесная у меня тетка, - подумал он. - Самая здравомыслящая женщина в мире". Разговор становится слегка взволнованным, и перед уходом он еще раз берет с жены обещание водить тетушку в кино. "Раз в неделю - тебя не убудет", - говорит он.
Второй рассказ о прощании, "День перед прощанием", гораздо длиннее, и герои несколько другие, но по большому счету он о том же самом: мать, как и тетка, стойко принимает известие. В этом рассказе в последний раз в отцовской прозе появляются дрркба и братство, ландсманшафтн равных, вне стеклянных пределов семьи. Как бы я хотела, чтобы эти чувства выжили и расцвели в жизни отца - жизнь нашей семьи стала бы тогда намного богаче. Этого не случилось. Зато его поиски ландсманов все чаще и чаще приводили его к плоскостному, двухмерному общению: с вымышленной семьей Глассов и с живыми "собратьями по перу" посредством переписки, которая длилась до тех пор, пока человек не являлся перед ним в трех измерениях, в плоти и крови - и тут, с той же неизбежностью, с какой действует рок в классической трагедии, дело шло к разрыву.
В "Дне перед прощанием" Джон Ф., или Бэйб, Глэдуоллер Младший, в том же чине и с тем же личным номером 32325200, что и Джером, или Санни, Сэлинджер, вот-вот отправится за море. К Бэйбу заходит армейский приятель, Винсент Колфилд. Винсент только что узнал, что его младший брат Холден, "которого вечно выставляли из всех этих школ", пропал без вести. Винсент говорит десятилетней сестре Бэйба, Мэтти, что у него тоже есть сестра, такого же возраста. Винсент очень мило и забавно дурачится с Мэтти - точно так же дурачился со мной мой отец. Позже, в комнате Бэйба, Винсент говорит:
"Рад видеть тебя, Бэйб… Солдаты - особенно солдаты, у которых есть друзья, должны в эти дни держаться вместе. Со штатскими нам больше делать нечего. Они не знают того, что знаем мы, а мы отвыкли от того, что они знают. Нам не о чем говорить".
Бэйб кивнул и задумчиво затянулся сигаретой. "До армии я не знал, что такое дружба. А ты, Винс?" - "Даже не догадывался".
За обедом Бэйб набрасывается на своего отца, который видит войну в романтическом свете, так, как ее показывают в кино, и произносит типичную для Сэлинджера длинную, полную пафоса диатрибу, из-за чего позже, что тоже типично для моего отца, ощущает неловкость. Бэйб, обуреваемый чувствами, похожими на те, что выразил Филли Берне, говорит, что война будет продолжаться, пока мы будем видеть в ней череду героических подвигов, "а не ту бессмысленную кровавую бойню, какой она на самом деле является".
В поисках "ландсмана" Бэйб идет в спальню Мэтти, чтобы разбудить ее и поговорить. Так Холден будит свою сестру Фиби, которая догадывается, что его опять выгнали из школы; Мэтти тоже угадывает - и безошибочно, - что Бэйб получил приказ отправляться. Мэтти, как и тетушка из предыдущего рассказа, ведет себя потрясающе. Бэйб целует ее на прощание и уходит, наконец-то примиренный с самим собой и готовый идти на войну.
"…вот здесь спит Мэтти. Враг не стучится в нашу дверь, не будит, не пугает ее. Но это может случиться, если я не поеду за море и не встречу его с оружием в руках. И я поеду, и я убью его. И мне бы хотелось вернуться. Было бы шикарно вернуться. Было бы…"
Его мать тоже догадывается, что сын отплывает за море. Она спокойно говорит ему, что не станет волноваться. "Ты выполнишь свой долг и вернешься. Я это чувствую". В конце рассказа он, счастливый, собирается, по предложению матери, разбудить Винсента и вместе спуститься на кухню, доесть холодного цыпленка.
Бэйб появляется еще в двух рассказах: в одном из них действие происходит на поле битвы, во Франции, а во втором - сразу после войны: возвращаться уже не так "шикарно", когда страдаешь от "боевого переутомления".
Бэйб обрел в себе мир перед тем, как идти на войну, и прощания его были мирными. Не знаю, как чувствовал себя отец перед тем, как вступил на борт корабля. Его соседи по каюте, как он мне рассказывал, состязались в farting contest и хохотали, как гиены. Он улегся на койку и впал в глубокое отчаяние.