Раскрытый заговор
Поэт Сергей Алиханов недавно выпустил довольно неожиданную книгу. Толстый фолиант, без малого 700 страниц, запрятан под скупым названием "Судебный отчет". И заключает в себе стенограмму судебного процесса 1938 года по бухаринско-троцкистскому блоку.
История этого издания слегка напоминает детектив. Бухаринский процесс формально был открытым, на нем присутствовали зарубежные и наши пишущие, и частично его материалы печатались в советских газетах той поры. Но дело до того объемное, сложное (обвиняемых по нему- 21 человек), что доныне для широкой публики оно - белое пятно. Хотя и получила наибольшее хождение гипотеза, что процесс был сфабрикован, а известная комиссия Яковлева всех осужденных по нему, за исключением Ягоды, реабилитировала. Но на основании каких материалов - этого опять же не узнал никто.
В тридцать восьмом же, после завершения суда приговором 18 центральных "сопроцессников" к расстрелу, его стенограмма была размножена и разослана спецпочтой по управлениям НКВД страны для ознакомления. Однако вскорости наши секретоманы дали циркуляр: вернуть все номерные экземпляры в центр, а в отдаленных точках на месте уничтожить.
Но нашелся храбрец, который сунул в печку посторонние бумаги, а отчет надежно спрятал, отчитавшись об его уничтожении. Прошли десятилетия, и уже на старости, перед смертью, когда эпоха сталинизма давно минула, он поведал о своем поступке внуку. Объяснил же его так: предвидя, что со временем наша на удивление закрытая история все оболжет, он хотел сберечь подлинную правду для потомков и завещал: если когда-нибудь возникнет шанс, опубликовать этот предельно откровенный документ эпохи.
Внук, выбившийся уже в наше время в обеспеченные люди, имел какие-то резоны, которые, как и свое имя, и деда, предпочитает не открывать, чтобы держать документ в секрете до последних пор. И, доверяя Алиханову его издание, расходы по которому взял на себя, просил до выхода в свет тиража о нем помалкивать. В результате всех этих предосторожностей, о справедливости которых не могу судить, книга и вышла под таким не говорящим лишнего названием - чтобы заранее не засветиться где не надо.
Теперь о ней самой. Уже ее объемистость и стенографическая точность, сохранившая даже манеры речи всех участников процесса, дают читателю возможность почувствовать его подлинную атмосферу. И, сличая массы показаний, аргументов, попытаться, заняв место беспристрастного судьи, решить, что правда, а что - нет.
Председательствующий на процессе- председатель Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР армвоенюрист Ульрих. Гособвинитель- прокурор Союза ССР Вышинский. Среди подсудимых высшие государственные и партийные деятели: Бухарин, Рыков, Ягода, Крестинский, Икрамов и другие. Обвиняются они в том, что "составили заговорщическую группу под названием "правотроцкистский блок", поставившую своей целью шпионаж в пользу иностранных государств, вредительство, диверсии, террор, подрыв военной мощи СССР, расчленение СССР и отрыв от него Украины, Белоруссии, Среднеазиатских республик, Грузии, Армении, Азербайджана… свержение в СССР существующего общественного и государственного строя…". То есть чуть не буквально в том, что реально совершилось через 55 лет после их расстрела. И этот факт, конечно, вызывает к книге самый живой интерес.
Вдобавок врачам Левину, Казакову и другим, повязанным с блоком через Ягоду, вменяют умышленное доведение до смерти своих пациентов: Менжинского, Куйбышева, Горького и его сына Максима Пешкова. Кроме того, главе ОГПУ- НКВД Ягоде - попытку отравления парами ртути своего преемника Ежова и организацию убийства Кирова.
Хотя процесс возглавляет Ульрих, присутствуют и двое защитников врачей (все остальные от защиты отказались), - по существу, все судебное следствие ведет - и очень основательно - один Вышинский. Человек колоссального напора, зверской памяти, не упускающей ни мелочи из тьмы подробностей по каждому из обвиняемых, незаурядный полемист. Последнее лучше всего видно из его постоянных стычек с его главным и, пожалуй, единственным пытающимся оказать отпор противником - Бухариным.
"Вышинский: Я спрашиваю не вообще о разговоре, а об этом разговоре.
Бухарин: В "Логике" Гегеля слово "этот" считается самым трудным…
Вышинский: Я прошу суд разъяснить обвиняемому Бухарину, что он здесь не философ, а преступник, и о гегелевской философии ему полезно воздержаться говорить, это лучше будет прежде всего для гегелевской философии" (стр. 364).
"Бухарин: Он сказал "должны", но смысл этих слов не "зольден", а "мюссен".
Вышинский: Вы вашу философию оставьте. Должен по-русски - это значит должен.
Бухарин: "Должен" имеет в русском языке два значения.
Вышинский: А мы здесь хотим иметь одно значение.
Бухарин: Вам угодно так, а я с этим имею право не согласиться…
Вышинский: Вы уже привыкли с немцами вести переговоры на их языке, а мы здесь говорим на русском языке…" (стр. 375–376).
И Вышинский с его "пролетарской прямотой", хотя отнюдь не простой, в этих дуэлях, иногда на целые страницы, то и дело берет верх, не позволяя противнику перевести игру в поле его надменной и излюбленной софистики. О которой метко выразилась бывшая соратница Бухарина Яковлева, свидетельница по плану ареста Ленина в 1918 году: "Он говорил об этом вскользь, обволакивая это дело рядом путаных и ненужных теоретических рассуждений, как это вообще любит делать Бухарин; он, как в кокон, заворачивал эту мысль в сумму пространных рассуждений" (стр. 385).
Конечно, за спиной Вышинского - вся мощь карательной машины. Но с ней Бухарин и не вступает в поединок, прекрасно отдавая себе отчет, что "я, может быть, не буду жив и даже почти в этом уверен" (стр. 408). Вся его линия на суде, местами восходя до настоящей драматической патетики, имеет одну удивительную цель: морально и логически самооправдаться за признаваемые им за собой "такие вещи", за которые "можно расстрелять десять раз" (стр. 665). Вот эта двойственность позиции - да, грешен страшно, но позвольте показать всю высь бросивших в преступный омут заблуждений - и не дает ему победы над уничтожительной трактовкой его личности Вышинским:
"Бухарин вредительство, диверсии, шпионаж, убийства организует, а вид у него смиренный, тихий, почти святой, и будто слышатся смиренные слова Василия Ивановича Шуйского "Святое дело, братцы!" из уст Николая Ивановича. Вот верх чудовищного лицемерия, вероломства, иезуитства и нечеловеческой подлости" (стр. 562).
Нет слов, жестокая закваска времени здесь, как и в другом впоследствии крылатом выражении Вышинского, рожденном на этом же процессе: "Раздавите проклятую гадину!" (стр. 596) - сквозит весьма. Но и картина преступления, которую в течение десяти дней из уймищи признаний, запирательств, перекрестных допросов выволакивает на свет железный прокурор, ужасна.
"Бухарин: Я отвечаю, как один из лидеров, а не стрелочник контрреволюционной организации.
Вышинский: Какие цели преследовала этаг организация?
Бухарин: Она преследовала основной целью реставрацию капиталистических отношений в СССР.
Вышинский: При помощи?
Бухарин: В частности, при помощи войны, которая стояла прогностически в перспективе.
Вышинский: На условиях?
Бухарин: На условиях, если говорить конкретно, целого ряда уступок… Если ставить все точки над "i", на условиях расчленения СССР.
Вышинский: Отторжения от СССР целых областей и республик?
Бухарин: Да" (стр. 322).
Идейные истоки заговора с целью свержения всей сталинской верхушки Бухарин объясняет так: "Уже в 1928 году я сам дал формулу относительно военно-феодальной эксплуатации крестьянства… Мы стали с пожиманием плеч, с иронией, а потом и с озлоблением смотреть на наши громадные, гигантски растущие заводы, как на какие-то прожорливые чудовища, которые все пожирают, отнимают средства потребления от широких масс…" (стр. 330–331).
И в начале 30-х годов сложился "контактный блок", управляемый в пределах СССР Бухариным, Пятаковым, Радеком, Рыковым, Томским, из-за границы - Троцким. Переворот сначала мыслился на волне массовых выступлений недовольства среди населения страны. Когда надежда на них не сбылась, акцент переместился на "открытие границ" для иностранных интервентов, которые в обмен на всевозможные уступки - от экономических до территориальных - посадят в Кремле на власть лидеров блока. В частности, Троцкий и Карахан, советский дипломат, участник заговора, вели переговоры с фашистской Германией.
"Бухарин: Летом 1934 года Радек мне сказал, что Троцкий уже обещал немцам целый ряд территориальных уступок, в том числе Украину. Если мне память не изменяет, там же фигурировали территориальные уступки и Японии" (стр. 372).
Открыть фронт должна была военная группа Тухачевского.
"Крестинский: Водном из разговоров он (Тухачевский. - А Р.) назвал мне несколько человек, на которых он опирается: Якира, Уборевича, Корка, Эйдемана. Затем… поставил вопрос о необходимости ускорения переворота… Переворот приурочивался к нападению Германии на Советский Союз…" (стр. 174–175).
Но так как заговорщики видели рост военно-патриотических настроений в стране, они готовили еще такой иезуитский ход. Перевалить вину за интервенцию на власть и "отдать под суд виновников поражения на фронте. Это даст нам возможность увлечь за собой массы, играя патриотическими лозунгами" (стр. 376).
Однако интервенции, ожидавшейся бухаринцами в тридцать седьмом, не произошло, и тогда осталась последняя ставка - на "дворцовый переворот".
"Бухарин: Сила заговора - это силы Енукидзе плюс Ягода, их организация в Кремле и НКВД, причем Енукидзе удалось завербовать бывшего коменданта Кремля Петерсона…" (стр. 363).
"Розенгольц: Тухачевский указывал срок, полагая, что до 15 мая (1937 г. - А. Р.) ему удастся этот переворот осуществить… Один из вариантов- возможность для группы военных собраться у него на квартире, проникнуть в Кремль, захватить кремлевскую телефонную станцию и убить руководителей…" (стр. 223).
Во исполнение главной задачи по захвату власти блок вел еще гигантскую работу как в пределах СССР, так и за границей. Были налажены связи с разведками Германии, Франции, Японии, Польши, снабжавшими деньгами зарубежную, троцкистскую часть блока. "Крестинский (дипломат, затем заместитель наркома иностранных дел. - А. Р.): Троцкий предложил мне… предложить Секту (генерал рейхсвера. - А. Р.), чтобы он оказывал Троцкому систематическую денежную субсидию… если Сект попросит оказание ему услуг в области шпионской деятельности, то на это нужно и можно пойти. Я поставил вопрос перед Сектом, назвал сумму 250 тысяч марок золотом в год. Сект дал согласие…" (стр. 229).
Но, кроме подобных зарубежных вливаний, Троцкий имел и изрядную подпитку из СССР.
"Розенгольц: Я был наркомом внешней торговли и с моей санкции (были переданы Троцкому. - А. Р.) 15 тысяч фунтов, потом 10 тысяч фунтов… По Экспортлесу с 1933 года 300 тысяч долларов" (стр. 227–228).
Обширно действовал наркомфин Гринько: "Я помогал Крестинскому использовать валютные средства, которые накапливались на курсовых разницах за границей и которые были нужны ему для финансирования троцкистов" (стр. 54).
"Гринько: Была дана бухаринская формула- ударить по Советскому правительству советским рублем. В области сберегательного дела было проведено два мероприятия, связанные с сокращением сети сберегательных касс и с кампанией по залогу облигаций государственных займов… Работа клонилась к подрыву бюджетной финансовой дисциплины и к возможности использования государственных средств для целей заговора… Зеленский (председатель Центросоюза. - А. Р.) по директивам "правотроцкистского блока" в недородные районы завозил большую массу товаров, а в урожайные посылал товаров меньше, что создавало затоваривание в одних районах и товарную нужду в других" (стр. 74–76).
В тех же действиях по возбуждению недовольства масс, а заодно и в подготовке к отчленению от СССР очень обильно и конкретно признаются секретарь ЦК Компартии Белоруссии Шарангович, парт- и госруководители Узбекистана Икрамов и Ходжаев. Причем замечательна лексика последнего.
"Ходжаев: Хотя мне казалось, что я изжил национализм - в самом деле этого оказалось недостаточным…
Вышинский: Значит, сманеврировал?
Ходжаев: Сманеврировал, сдвурушничал… После этого мы подали заявление, что ошибались, неправильно поступали, что мы согласны проводить линию партии.
Вышинский: Второй раз сманеврировали?
Ходжаев: Второй раз сдвурушничал…" (стр. 189–191).
Затем ко всему этому зловеще примыкает организатор политических убийств Ягода - полная противоположность идейному вождю Бухарину. Чувствуется, что Бухарина в пекло измены толкали в огромной мере политические амбиции: доказать мертвому Ленину и живому Сталину, что его, бухаринская, линия развития страны верней и плодотворней генеральной. Отсюда его озабоченность не только непосредственно захватом власти, но и последующим:
"Гринько: Он (Бухарин. - А. Р.) указывал, что, поскольку довлеет политика в данном случае, вредительство следует допустить, с другой стороны, установление более широких экономических связей с капиталистическим миром даст возможность наверстать те потери, которые будут" (стр. 79). Но на пути к благой цели, как полностью капитулирует Бухарин в своем последнем слове, "голая логика борьбы сопровождалась перерождением идей, перерождением нас самих… которое привело нас в лагерь, очень близкий по своим установкам к кулацкому преторианскому фашизму" (стр. 666).
Совсем иное двигало Ягодой. Хоть он и говорит "не для того, чтобы смягчить свою вину, но лишь в интересах установления истинного положения вещей, что попытки некоторых обвиняемых представить меня как профессионала-террориста неверны" и "что ни один из этих (террористических. - А. Р.) актов не совершен мной без директивы "правоцентристского блока" (стр. 490), - верить ему трудно. Самое первое вменяемое ему убийство - сына Горького Макса в мае тридцать четвертого года - вообще имело под собой, как он же в другом месте сознается, сугубо личный мотив. А именно: любовная интрига с женой убиенного.
Далее. Чуть позже организованное им убийство своего начальника Менжинского с целью возглавить за ним следом ОГПУ якобы заказал ему Енукидзе, ко времени суда уже покойный.
Никто больше из "сопроцессников", доведенных в большинстве Вышинским до предельной искренности, этого не подтверждает. Напротив, показания их больше клонятся к тому, что поспешить с ликвидацией уже дышавшего на ладан от болезни шефа Ягоду лишь толкал чисто карьерный, шкурный интерес: захапать обещанное ему кресло, пока водоворот событий не родил другого претендента.
В убийстве Кирова в том же тридцать четвертом Ягода признает себя только пособником.
"Ягода: Енукидзе настаивал, чтобы я не чинил никаких препятствий этому… Запорожец (ленинградский чекист. - А. Р.) сообщил мне, что органами НКВД задержан Николаев, у которого были найдены револьвер и маршрут Кирова, Николаев был (по приказу Ягоды. - А. Р.) освобожден. После этого Киров был убит этим Николаевым" (стр. 491).
Мотивы устранения Куйбышева из процесса неясны, а вот о Горьком говорится много и подробно. Бухаринцы, уже договорившись с Западом о смене власти, опасались, что огромный мировой авторитет Горького, стоявшего горой за Сталина, им помешает после "дворцового переворота" облачиться в тоги избавителей отечества. Старик еще начнет трубить на всю планету невесть что и портить победоносную обедню.
С Ежовым тоже ясно. В тридцать шестом он от ЦК партии курировал следствие по Кирову, был близок к истине, а в сентябре и вовсе занял пост Ягоды. И тот, освобождая кабинет, приказал своему личному секретарю Буланову попрыскать там раствором ртути.
"Буланов: Я приготовлял большие флаконы этого раствора и передавал их Саволайнену. Распрыскивал тот из пульверизатора. Помню, это был большой металлический баллон с большой грушей. Он был в уборной комнате Ягоды, заграничный пульверизатор" (стр. 480).
Картины, равные по силе "Макбету" Шекспира, процесс являет там, где излагается, как Ягода втягивал в свой умысел врачей.
"Вышинский: Ягода выдвигает свою хитроумную мысль: добиться смерти, как он говорит, от болезни… Подсунуть ослабленному организму какую-либо инфекцию… помогать не больному, а инфекции, и таким образом свести больного в могилу" (стр. 583).
И вот, играя исключительно умело и разнообразно на паскудных людских струнах, Ягода превращает Санупр Кремля в своеобразный отряд "убийц с гарантией на неразоблачение".
"Левин: Он сделал мне весьма ценный подарок: предоставил в собственность дачу в подмосковной местности… Давал знать на таможню, что меня можно пропустить из-за границы без осмотра… Я привозил вещи жене, женам своих сыновей… Он сказал мне: Макс не только никчемный человек. Но и оказывает на отца вредное влияние… Он дальше сказал, вы знаете, руководитель какого учреждения с вами говорит? Я ответствен за жизнь и деятельность Алексея Максимовича, а поэтому, раз нужно устранить его сына, вы не должны останавливаться перед этой жертвой. Он сказал: "Раз вам оказывается доверие в этом деле, вы это должны ценить. Вы никому не сможете об этом рассказать. Вам никто не поверит. Не вам, а мне поверят" (стр. 442–445).
И сперва замазанный коварными дарами, а затем вогнанный в смертельный ужас доктор Левин прилагает руку к смерти Максима Пешкова и Менжинского. Но после этого душа его не отпускается на покаяние, а еще глубже втягивается в "сатанинскую пляску".
"Левин: Ягода сказал: "Ну вот, теперь вы совершили эти преступления, вы всецело в моих руках и должны идти на гораздо более серьезное и важное (убийство Горького. - А. Р.)… И вы пожнете плоды при приходе новой власти" (стр. 456–457).
И доктор Левин с доктором Плетневым, под прикрытием секретаря Горького Крючкова, назначают классику заведомо порочное лечение, которое и сводит его в могилу. Другое светило, доктор Казаков, упирает на самолюбие, не оставляющее его даже на суде:
"Казаков: Я все-таки должен сказать, что на съездах мне даже заключительного слова не давали… Мне заключительное слово не дается, первый раз в истории медицины! Против меня выступают мои оппоненты, а мне заключительного слова не дают… Вы меня спросите, почему я не сообщил об этом (помощь Левину с Менжинским. - А. Р.) советским органам? Я должен сказать - мотивы низменного страха. И второй момент: в Санчасти находились большинство врачей - моих научных противников. Я думал, может быть, наступит момент, когда я сумею свободно работать. Ягода сумеет остановить их.
Вышинский: В награду за ваше преступление?
Казаков: Да…
Вышинский: Советским государством был дан вам институт?
Казаков: Но печатать мои труды…
Вышинский: Правительство приказать печатать ваши труды не может. А я вас спрашиваю, институт был дан?
Казаков: Был.
Вышинский: Лучший в Союзе?
Казаков: Лучший" (стр. 514–515).
К Крючкову потрясающе осведомленный в подноготной каждого Ягода подбирает следующий ключ.
"Крючков: Я растрачивал деньги Горького, пользуясь его полным доверием. И это поставило меня в зависимость перед Ягодой… Ягода сказал, что Алексей Максимович может скоро умереть, распорядителем литературного наследия останется сын Макс. Вы же привыкли, говорил Ягода, жить хорошо, а останетесь в доме в роли приживальщика" (стр. 501).