Многие мои дальнейшие успехи были следствием полученных от него знаний. Хотя профессор Ньюкомб никогда не согласился бы с некоторыми популярными в наши дни экономическими теориями. Он усиленно вдалбливал нам законы о закупках и сбыте и требовал, чтобы мы верили в них. Именно на его занятии я впервые услышал: "Когда цены идут вверх, начинаются два процесса, а именно: избыточное производство и недостаточное потребление. Результатом будет постепенное падение цен. Если цена слишком падает, то снова начинается два процесса: недостаточное производство, так как человек не будет производить себе в убыток, и одновременно повышенное потребление. Именно две эти тенденции ведут к установлению нормального баланса". Через десять лет, вспомнив об этих словах, я разбогател.
Профессор Ньюкомб обучал нас не только политической экономии, но и философии, логике, этике и психологии – всё в одном курсе. Сегодня эти предметы разделили бы между собой несколько преподавателей. Я считаю большим преимуществом, что все эти дисциплины вёл у нас один человек. Слишком много учителей скорее всего склонны забывать, что ты не сможешь хорошо изучить экономику, политику, этику и логику, если не станешь рассматривать их как часть одного целого.
Как правило, в колледжах экономику преподают плохо. Со специализацией там вместо образования дают информацию, в результате из учеников получаются "специалисты по кратким тестам", мозги которых полны всяческими полезными деталями, но которых совсем не научили думать.
Я считаю ошибкой и то, что греческий и латынь больше не являются обязательными для изучения предметами. В НГК я прочитал в оригинале большую часть греческой и латинской классики, мог говорить на латыни. Изучение этих двух языков помогло мне понять культурные основы нашей цивилизации, что мне никогда не удалось бы, не владей я ими.
При мэре Пюррое Митчеле, когда я был членом правления НГК, была начата кампания за то, чтобы превратить колледж в промышленную школу. Однажды членов правления позвали в муниципалитет на совещание к мэру. Мой ум в то время был занят работой, которую мне пришлось из-за этого приостановить на Уолл-стрит, и я просто глазел в окно, когда услышал, как кто-то заявил:
– В первую очередь необходимо отбросить латынь и греческий язык.
Я развернулся на своём стуле и переспросил:
– О чём это вы?
Мне объяснили, в чём дело.
Тогда я начал говорить. Кто-то пытался успокоить меня, но я не желал успокаиваться. Ценность образования, настаивал я, заключается не в отдельных фактах, которые вы укладываете в своей голове. Она лежит в дисциплине, которая вам прививается, в общей философии жизни, которую вы можете почерпнуть у великих умов прошлого. Образование должно открывать новые горизонты, новые интеллектуальные подходы. Лишить учащихся НГК латыни и греческого – значит сделать более скудным их разум и дух.
Думаю, никто на той встрече не ожидал услышать подобные слова возражения от человека, который занимается добыванием денег. В любом случае именно моя речь предотвратила превращение колледжа в промышленную школу. По всем предложениям о либерализации системы обучения я из всех членов совета обычно стоял на самых реакционных позициях. Я возражал даже против введения системы выбора предметов для изучения, настаивая на том, что "непопулярные" предметы полезны для молодых людей, так как прививают им дисциплину. В жизни мы не всегда делаем то, что хотим. Но выборная система проехала по мне, как локомотив.
Если бы я и сегодня состоял в правлении колледжа, то вёл бы борьбу против "лёгких" предметов и за то, чтобы вернуть прежнее значение в образовании "мёртвых" языков.
Ещё одним примером "старой педагогики, которая превалировала в мои студенческие дни и могла бы быть реанимирована с большой пользой в настоящее время, является практика ораторских выступлений перед студенческой аудиторией.
Каждое утро мы собирались на общее собрание. Президент колледжа генерал Александр Стюарт Вебб начинал день чтением Библии. Затем на кафедру должен был подняться студент-второкурсник для декламации поэзии или прозы, а его старшие и младшие товарищи повторяли его "речь", которую "докладчик" на всякий случай заранее записывал.
Я испытывал перед первым выступлением в качестве оратора почти такой же ужас, как когда-то в случае с "тудл-да" на Юге. Для произнесения речи я был одет в брюки в полоску, чёрный пиджак и жилет. В тот момент, когда я поднялся на кафедру, поклонился сначала президенту Веббу, затем преподавателям и, наконец, студенческой аудитории, мои колени дрожали, а сердце готово было выскочить из груди. Трудно было сохранять невозмутимость, видя, как кто-то из студентов пытается издеваться над тобой, гримасничая и смешно жестикулируя.
Всё, что я запомнил после первого своего такого выступления, – это вступительная фраза: "Нет радости без примеси печали". Я уже не помню, была ли это почерпнутая мной где-то цитата или я сам придумал эту фразу, но я точно знаю, что она соответствует действительности.
2
Из всего сказанного выше вовсе не следует, что в колледже и вне его мы не развлекались на всю катушку.
Я ещё учился в колледже, когда стал фанатом водевиля. За 25 центов можно было купить билет на балкон театра. Мы выстраивались у кассы со своими квотерами, а затем со всех ног мчались вверх по ступеням, надеясь занять первый ряд.
Особенно мне запомнились спектакли в "Ниблос-Гарден" на Бродвее и в здании на Западной 23-й улице. Как только в городе стали открываться новые театры, а также по мере улучшения финансового состояния нашей семьи мы стали посещать и их. Мать с отцом постоянно пытались ознакомить нас с лучшими актёрами того времени, исполнявшими роли в пьесах Шекспира. Но, как ни печально это звучит, мне меньше запомнились драмы Шекспира, чем, например, спектакль "Чёрный плут". Это была первая пьеса, где я увидел женщин в трико. Если кто-то смотрел тот спектакль, он меня поймёт.
Мало кто из нас, если такие были вообще, интересовался национальной политикой, хотя мне смутно запомнился тот факт, что я заплатил 50 центов за право нести факел на параде в Кливленде. Нас, разумеется, больше трогало то, что происходит внутри колледжа. В первой половине старшего курса меня избирали на должность президента класса, а во второй – секретаря. Мой самый близкий приятель Дик Лидон, впоследствии судья в нью-йоркском Верховном суде, занимал поочередно обе эти должности после меня. Кроме того, я был председателем совета по подготовке ежедневного расписания для старших классов.
Большую роль в жизни колледжа играли общества, или братства греческого письма. Несмотря на то что среди видных студентов колледжа было много евреев, общая политика этих братств была направлена против них. Каждый год мое имя называли в списке кандидатов на вступление в общество, но я ни разу так и не был избран туда. Наверное, стоит отметить для тех, кто считает, будто южане менее толерантны, чем северяне, то, что мой брат Герман сразу же, как только поступил в университет штата Вирджиния, попал в такое общество.
Следующими за "тайными обществами" по буре страстей, бушевавших в них, являлись литературные кружки и дискуссионные клубы. Я входил в два таких сообщества: "Эйфония", куда могли записываться только учащиеся старших классов, и "Френокосмия".
Члены общества "Эйфония" собирались друг у друга дома для чтения произведений Хоторна, Эмерсона либо Торо, после чего назначался критик из числа присутствующих, который должен был яростно нападать на то, что зачитывал оратор. Как написано в моих дневниках, я готовил речь в защиту Уильяма Дина Хоуэллса, а также выступал в качестве критика доклада моего коллеги по "Эйфонии" по творчеству Оливера Уэнделла Холмса.
Дискуссионное общество "Френокосмия" относилось к общепринятым авторитетам более пренебрежительно. Среди обсуждаемых вопросов в последний год моего обучения фигурировали: "Резолюция: цель оправдывает средства", "Резолюция: пьесы Шекспира писал Бэкон", "Резолюция: деятельность трестов враждебна интересам Соединенных Штатов".
Не помню, чтобы я хоть раз принимал участие в каких-либо дебатах. Испытывая гордость от принадлежности к дискуссионному обществу, я боялся даже помыслить, что придётся выступать на публике, поэтому использовал любую возможность, чтобы отлынивать от участия в дискуссии.
Несмотря на то что теперь я утратил былую робость, даже сейчас я всё ещё чувствую себя неудобно на вечеринках и на больших собраниях. Как-то наша семья отправилась на свадьбу к какой-то дальней кузине. Промучившись на мероприятии какое-то время, я выскользнул из зала и спустился в холл, где скрывался до тех пор, пока гости не начали расходиться.
Никогда не забуду чувства огромной паники, охватившего меня на первой большой вечеринке. Помню, отмечали дебют Мари, старшей из трёх любимых сестёр Дика Лидона. Дик часто бывал у меня дома, а я у него, и я был знаком со всеми сёстрами. Но идея присутствовать на почти официальном мероприятии вызывала у меня нервную испарину.
Зная о моей застенчивости, Дик заранее предупредил мою мать, что я в числе приглашённых, и попросил её проследить, чтобы я обязательно пришёл. Когда мама твёрдо заявила, что я должен идти туда, я был готов убить Дика. Я напомнил ей, что у меня нет вечернего костюма. В ответ мама заявила мне, что для этого отлично подойдёт выходной костюм отца. Это был последний или предпоследний год моего обучения в колледже, и, хотя отец имел шесть футов (183 см) роста, я к тому времени был ещё выше.
Вечером того дня мама приготовила отцовский костюм, рубашку, воротничок и белый галстук. Я натянул на себя всё это. Брюки были слишком коротки. Они сидели на мне так, будто я готовился переходить реку вброд. Тогда мама опустила подтяжки так, чтобы брюки сидели хоть чуть-чуть ниже и доставали до верхней части обуви. Жилет тоже был короток. Мама приколола его английскими булавками к рубашке, чтобы этот недостаток был не так заметен.
Мои длинные мосластые руки далеко высовывались из рукавов пиджака. С этим мама ничего не смогла сделать. При каждом движении руками пиджак задирался на спине, и с этим тоже ничего нельзя было поделать.
Когда я посмотрел на себя в зеркало, на лбу у меня выступили тяжёлые бусинки пота. Моё лицо было белым как простыня.
Завершив последние приготовления и убедившись, что все булавки приколоты, мама за руку отвела меня в холл и, наклонив мою голову, поцеловала.
– Ты самый красивый мальчик на свете, – сказала она.
Но это мало помогло.
– Помни, – добавила она, – в твоих венах течёт кровь принцев. – Мама любила повторять, что её род происходит от царя Давида. А если она что-то говорила, то так это и было на самом деле. – Нет никого лучше тебя, но и ты не лучше других, пока не докажешь это.
Я осторожно натянул своё пальто. Мама легонько подтолкнула меня в спину и заверила, что все будут рады видеть меня. Я закрыл дверь и решительно зашагал прочь от дома. Но успел пройти очень немного, и моя смелость начала испаряться. Когда я подошёл к дому Лидонов, сверкавшему огнями, с украшенной входной дверью, я был в ужасе. Я несколько раз прошёл мимо дома, прежде чем набрался смелости войти.
В прихожей меня принял разряженный слуга. Насколько же его одежда была лучше моей!
– Джентльменам на второй этаж, в конец, – предупредил меня слуга.
Я нашёл комнату и сбросил пальто. Я был один. Наверное, все остальные гости были внизу, там, откуда слышались музыка и смех. Я посмотрел в зеркало и увидел в нём своё бледное лицо, плохо сидевший костюм и не смог заставить себя спуститься вниз, к остальным.
Не знаю, как долго я оставался в гардеробной, как вдруг девичий голос спросил:
– Берни Барух! Что ты тут делаешь?
Это была средняя сестра Дика Бесси.
Она схватила меня за руку и повела вниз по лестнице. Всю дорогу я чувствовал, как роняю из костюма английские булавки. Я всё ещё пребывал в трансе, когда Бесси представила меня прекраснейшему созданию, которое, казалось, парило в воздухе, как светло-голубое облако. По крайней мере, именно такое впечатление она оставила в моём пребывавшем в растерянности рассудке.
Следующее, что я осознал, было то, что я танцую. Из костюма на пол снова посыпались булавки, но, похоже, никто не обращал на это внимания. Несмотря на то что в то время я был довольно неуклюжим танцором, я успешно справился с несколькими танцами. А после этого всё было просто замечательно.
Какой роскошный ужин мне довелось попробовать! Я был голоден, так как несколько дней до этого мне кусок не лез в горло в преддверии предстоящей пытки.
Может, я несколько преувеличиваю свою неуклюжесть и нелепость внешнего вида в тот вечер, но могу с уверенностью повторить, что мой костюм явно не подходил мне. Но всё же те очаровательные люди заставили меня забыть об этом и помогли мне впервые в жизни насладиться большим приёмом.
Всякий раз после этого, увидев молодого или пожилого человека в странной компании или смущённого чем-то, я вспоминаю тот случай. И всегда пытаюсь сделать что-то, чтобы помочь этому человеку прийти в себя.
3
Помимо стеснительности, главной сложностью для меня всегда был мой темперамент. Моя мама, видя, как во мне закипает злость, часто вмешивалась, положив мне на плечо руку. Она всегда советовала мне: "Держи язык за зубами, если не можешь сказать ничего хорошего".
Возможно, корни моего темперамента таятся в том факте, что в детстве меня всегда баловали. Во всяком случае, по мере того, как я становился взрослее, мой самоконтроль улучшался.
Пока я учился в колледже, в моей комнате стояли брусья, на которых я занимался каждый день. Кроме того, я проводил много времени, занимаясь в гимнастическом зале YMHA, который в то время находился на 42-й улице.
Одним из самых популярных видов спорта тогда были семидневные занятия по системе "Двигайся, как тебе больше нравится", которая состояла в том, что спортсмены могли по своему выбору бегать на длинные или короткие дистанции в разном темпе, а также ходить быстрым шагом. Следуя этой системе, я часто старался обогнать бегом или пешком самых быстрых из тех, кто занимался в Центральном парке.
К старшему курсу я был уже довольно хорошим спортсменом. Я достиг максимума своего роста: шести футов и трёх дюймов (190,5 см), весил около ста семидесяти фунтов (77 кг). Любопытно, что большая часть веса приходилась на верхнюю половину моего тела. Ноги у меня были тоненькими, как трубочки, и контраст между ними и широкой развитой грудной клеткой всегда вызывал возгласы изумления, когда я появлялся на бейсбольном поле или на беговой дорожке.
Я состоял в командах колледжа по лакроссу и перетягиванию каната, где всегда за счёт боевого духа компенсировал нехватку веса. Какое-то время я был также поклонником спортивной ходьбы и спринтерского бега. Но, убедившись, что не могу пробежать стометровку быстрее 13 секунд, я оставил это занятие.
Я всё ещё был склонен быстро закипать гневом. Однажды в колледже я бежал вверх по ступеням, когда кто-то из студентов оскорбил меня, упомянув мою мать. Ударом кулака я тут же сбил его с ног. И тут перед нами предстал президент Вебб, который, к слову, в битве при Геттисберге командовал бригадой у юнионистов, а потому почитался всеми нами за образец военной дисциплины.
У студента, которого я ударил, шла кровь. Сурово посмотрев на меня, генерал Вебб воскликнул:
– Джентльмен и сын джентльмена участвует в драке!
– Да, сэр, – ответил я сердито. – Я пытался убить его. Он мерзко отозвался о моей маме.
Генерал Вебб потребовал пройти к нему в кабинет.
– Такие молодые люди, как вы, должны отправляться в Вест-Пойнт, но сначала я должен разобраться в том, что случилось.
По предложению генерала Вебба я попытался попробовать поступить в военную академию Вест-Пойнт. Отец проверил моё физическое состояние. И тут, к нашему удивлению, выяснилось, что, когда он держит часы у моего левого уха, я не слышу тиканья. Я был почти полностью глух на это ухо.
Помню, как мы играли в бейсбол против Манхэттенского колледжа на поле, где сейчас находится Морнингсайд-Хайтс. В девятом ининге у лунки находилось двое или трое игроков, и мне нужно было совершить выигрышную пробежку. Некоторые мальчишки начали кричать: "Беги "домой", коротышка! Беги "домой"!"
Первым мячом я попал точно в "нос". До сих пор чувствую тот удар. Игроки благополучно отправились по "домам". Я тоже отправился к себе "домой", и в этот момент мяч попал в руки кэтчера. Я тогда побежал к нему. Он тут же выронил мяч. Судья прокричал: "Сэйв!"