… Далеко, с окраины, выстрелили. Выстрел был гулкий и точно не из винтовки - огромный и тяжелый, потрясающий все тело…
Потом глубже, к главным улицам, разрезая радостью сердце, ударили улицы пулеметами, винтовками, трамваями… Заревела верфь.
Началось восстание.
И еще через два часа подул с моря теплый и влажный темнозеленый ветер.
… Проходили в широких плисовых шароварах и синих дабовых рубахах приисковые. Были у них костлявые лица, с серым, похожим на мох волосом. Блестели у них округленные, привыкшие к камню глаза…
Проходили длиннорукие, ниже колен - до икр, рыбаки с Зейских озер. Были на них штаны из налимьих шкур и длинные, густые, как весенние травы, пахнущие рыбами волосы…
И еще шли закаленным каменным шагом пастухи с хребта Сихотэ-Алинь с китаеподобными узкоглазыми лицами и с длинноствольными прадедовскими винтовками.
Еще тонкогубые с реки Хора, грудастые, привыкшие к морским ветрам, задыхающиеся в тростниках материка рыбаки с залива св. Ольги…
И еще, и еще равнинные темнолицые крестьяне с одинаковым, ровным усталым шагом…
На автомобиле впереди ехал Вершинин с женой. Горело у жены сильное и большое тело, завернутое в яркие ткани. Кровянились потрескавшиеся губы, и выпячивался сквозь платье крепкий живот. Сидели они неподвижно, не оглядываясь по сторонам, и только шевелил платье такой же, как и в сопках, тугой, пахнущий морем, камнями и морскими травами ветер…
На тумбе, прислонившись к фонарному столбу и водя карандашом в маленькой записной книжке, стоял американский корреспондент. Был он чистый и гладкий, быстро, по-мышиному, оглядывающий манифестацию.
А напротив, через улицу, стоял тщедушный солдатик в шинели, похожей на больничный халат, голубых обмотках и английских бутсах. Смотрел он на американца поверх проходящих людей (он устал и привык к манифестациям) и пытался удержать американца в памяти. Но был тот гадок, скользок и неуловим, как рыба в воде.
А партизаны шли и шли…
1921
Партизаны
I
Костлявый, худой, похожий на сушеную рыбу, подрядчик Емолин ходил по Онгедайскому базару и каждого встречного спрашивал:
- Кубдю не видали?
- Нету.
Наконец, голубоглазый чалдон, навеселе повидимому, затейливо улыбнулся и указал Емолину:
- Подле церкви Кубдя… гармошку покупат… А тебе на что?
- Надо, - отрывисто ответил Емолин.
Чалдон подряд четыре раза икнул и отошел.
"Деньги есь… Гармошку кикиморе… Заломатся", - подумал Емолин и пожалел потраченные сутки на езду в Онгедай.
Емолина то и дело толкали.
К прилавкам совсем нельзя было подойти. Емолин хотел пробраться между торговыми рядами, образующими улицу, но тут гнали целые табуны лошадей и жалобно блеявших баранов. Пыль грязножелтыми пятнами стлались над тесовыми лавками.
- Жарынь! - сказал Емолин, вытирая вспотевшую жилистую шею.
Горло сушила духота, уши оглушал базарный шум, на Прилавках резали зрение яркие пятна бязей, шелковых тканей, китайских сарпинок.
- В эку духоту - и неймется!.. Сшалел народ!..
Подле церкви толкотни было меньше. Здесь торговали горшками, и у возов слышался только тонкий звон посуды да возгласы торгующихся. Кубдя, в синей дабовой рубахе и в таких же коротких, но широких штанах, в рваных опорках на босу ногу, стоял у церковной ограды, рассматривая желтого глиняного петушка.
Высокий чалдон в сером азяме скучными глазами смотрел на покупателя.
- В день много работашь? - спрашивал Кубдя.
- Как придется.
- Полсотни, поди, так работашь?
Чалдон посмотрел на опорки покупателя и нехотя ответил:
- Бывает и полсотни.
- Видал ты его! - с уважением сказал Кубдя, кладя петушка обратно. - Ты бы, брат, бросил петухов-то делать…
- А что, ворон прикажешь?
- Не ворон, а хоть бы туеса березовые, примером: все выгодней.
- Сами знаем, что делать.
- Эх ты, лепетун!
Кубдя увидел Емолина и, указывая на чалдона, сказал:
- Возьми вот его, лепетуна, - петухов делат.
- Всякому свое, - строго сказал Емолин. - А мне тебя, Кубдя, по делу надо.
Кубдя взял опять петушка, повертел его в руках и купил, не то чтоб для надобности, а показать Емолину, что он, Кубдя, в деньгах не нуждается.
- Ну, говори.
- Пойдем, по дороге скажу, - сказал Емолин.
Кубдя сунул петушка в карман и отправился за Емолиным.
- Ты каку работу исполняешь?
- Работы по нашему рукомеслу много.
- А все-таки?
Кубдя улыбнулся под обвислые усы:
- Народ нонче бойко умират. Будто пал по траве идет.
- Ну и что ж?
- Гробы приходится…
Емолин смочил языком обсохшие губы и пренебрежительно сказал:
- Ерунда! Гробовая работа - самая поганая… Горбулин-то с тобой?
- В селе.
- Беспалых?
- Есть и Беспалых. Соломиных тоже тут.
- Еще ребята, поди, есть?
- Как не найдутся! А тебе на что, лешай?
Емолин выкроил улыбку на желтом, изможденном лице:
- Что, не терпится?
Кубдя крикнул:
- Люблю артельную работу, Егорыч!
- А говоришь, у те тут есь.
- Жидомор ты, никак тебе правды не скажешь… Все надо юлить. А то живьем слопаешь.
Кубдя взглянул на его скривившийся влево рот и подумал: "Сволочь". Емолин остановился и, поблескивая желтоватыми белками глаз, сказал:
- Потому что у вас, окромя как в себя, в никого веры нету, понял?
Кубдя крякнул.
- Крякнула утка, когда ее съели!.. А хочу я, Кубдя, вот что сказать вам. Подрядился я в Улейском монастыре амбары строить. Лес там имеется, инструменты, поди, при вас?
- Как же… Помесячно али поденно?
- Поденно. Двадцать цалковых на моих харчах.
- Дураков нету.
- Каких дураков?
Кубдя отошел от него на шаг и свистнул:
- Хитер ты, Егорыч! Прямо бяда. Кто к тебе пойдет, когда на сенокосе дадут две сороковки в день?
- Окурок ты! Сенокос - месяц, а тут и лето и осень.
- Да что мне, когда на колчаковские сейчас по сороковке в городе водку продают?
- Ладно, - сказал Емолин примиряюще, - пойдем ко мне чай пить.
- Самогонка есть?
- Не самогонка, браток, а "николаевка".
- Вот панихида! - восторженно вскрикнул, хлопнув себя по ляжкам, Кубдя.
Они прошли базар, и Емолин свернул в переулок. Подрядчик выдернул деревянную щеколду, и большие тесовые ворота, визжа на петлях, распахнулись. На цепи, подпрыгивая, хрипло залаял на них пес. Из сутунчатого пригона протяжно спросил женский голос:
- Кто тама-ка?
- Я, Матвеевна, я, - отвечал Емолин, входя на высокое крыльцо из огромных кедровых досок. - Самовар бы нам…
- Сичас.
Молодая женщина в светлом ситцевом платье и с подойником в руках вышла из пригона. Емолин, входя в сени, спросил ее:
- Чо поздно доишь-то?
- Так уж приходится, - отвечала она, громыхая самоварной трубой. - Вы где пить будете: в горнице али, может, в затине?
Емолин звякнул посудой в ящике.
- Все равно. Можно в горнице. Там, кажись, мух мене.
- Прямо напасть с этими мухами! Уж мы их травили-травили, ни лешака на них нет… Намедни мужик поворот какой-то на них привозил, вот шибко подействовал.
- Не поворот, а водород. Сусликов травят, - поправил Емолин.
Женщина рассмеялась.
- Кто их знат. Нонче все наоборот. Вон царя-то в Омске не русского посадили и икватёром зовут.
Емолин рассмеялся жиденьким смехом:
- Необразовщина, прямо - тайга!.. Видмеди вы. Колчак-то старого роду, бают, и не царь, - а диктатёр…
- Одна посуда-то, - сказал Кубдя.
- Посуда-то одна, да вино разно. То тебе коньяк, а то самогонка.
- А то тебе ртуть.
- Ртуть не пьют, а киргизы от дурной болезни лечатся…
Емолин сидел на деревянной крашеной скамье со спинкой, Кубдя - на крашеном деревянном стуле. В горнице было прохладно, - сквозь маленькие окна свету пробивалось мало, да и мешали широкие, легко пахнущие герани в глиняных глазурованных горшках. Двери и печка были разрисованы большими синими по желтому полю цветами, а на полу лежали плетенные из лоскутков половики.
Пока хозяйка доставала из шкафа посуду, ставила на стол калачи из сеянки, пироги с калиной и молотой черемухой, Емолин самоуверенно рассуждал:
- Ты возьми, Кубдя, меня. Из кого, ты скажи мне, я поднялся?..
Кубдя ждал с нетерпением, когда Емолин раскупорит бутылку с водкой, и потому с усмешкой отвечал:
- Никуда ты не поднялся.
- Врешь! Был я, скажем, лапотной пермской мужик, и теперь имею дом с железной крышей, и хозяйство честь честью, и почет ото всех.
- Ну и слава богу!
- Известно, слава богу, - подтвердил и Емолин, выбивая пробку и наливая водку в стаканчики, - только ни черта не понимаете вы. Пей!
- Да уж пейте вы… - по обычаю отказался Кубдя.
- Пей.
- Не буду.
Емолин выпил, скривив лицо, грязными, гнилыми зубами откусил кусок пирога.
- Крепка, стерва… Пей.
Кубдя выпил, скривил тоже лицо и сразу всунул в рот целый пирог.
- Да-а… - замычал он, - ничего себе!.. Крепка!..
- Пей!.. - сказал Емолин.
Кубдя уже не отказывался.
Емолин ел плохо, копошась длинными пальцами в хлебе, отламывая и откладывая в сторону корки. Кубдя же ел торопливо, глотая полупрожеванные куски. Глядя на его быстро двигающиеся желваки челюстных мускулов, Емолин с достоинством пил кирпичный чай и с достоинством рассуждал:
- Мало вы в народе кишите… В образованном народе, говорю, а потому доверие к другим плохое возбуждаете. А без доверия и курица яйца не снесет, не то что в народе жить…
Кубдя хватил стаканчик, и под ним мрачно закряхтел стул. Емолин продолжал:
- Ко власти стыд потеряли, одинаково с видмедями… За себя не стоите: черт вас знает, что вам требуется!.. Отдыхай, брат, Емолин, - и никаких!
Кубдя рыгнул и отодвинулся от стола:
- Спасибо, хозяин, за хлеб, за соль.
Емолин налил еще.
- Пей, Кубдя. А не за что благодарить-то.
Кубдя взмахнул рукой и удивился про себя, что жест такой легкий.
- Раз я благодарю, ты принимай - и никаких. А что отдыхать тебе, Емолин, то не придется.
- Почему так? Раз мы заслужим, почему не придется?..
- А так.
- А кто мне мешать смеет?
- Найдутся.
Емолин стукнул ребром ладони по столу.
- Нет, ты говори! Я знать желаю.
Кубдя улыбнулся и подмигнул:
- Найдутся, Егорыч, другие отдохнут за тебя… Ей-богу!..
- Сыны, что ли?
- Усе мы сыны, да не одного батьки. Во-от… Ты вот дом строишь, думаешь: "Отдохну, поживу…" Крепко, браток, строишь - с железной крышей, с голландской печкой, скажем. А тут - на тебе, выкуси! Не придется. Получится заминка.
- Какая!
Кубдя широко раскрыл слипающиеся глаза и вдруг тихо и часто-часто рассмеялся:
- Хо-хо-хо-хе-е… Дёрон вы зеленой, дёрон… Хо-хо-хе-е…
Емолин тоже рассмеялся:
- Хо-хо-хо-хе-е… Темень ты стоязычная, темень… Хо-хо-хо-хе…
Из прихожей выглянула хозяйка, посмотрела, махнула рукой:
- Ой, девоньки, уморят!
И залилась клохчущим, мелким смехом.
II
С похмелья голова у Кубди никогда не болела, только скверно и остро першило в горле - словно обожжено чем. Утром, проснувшись, Кубдя, задевая ногами то о ведро, то о доски, разбросанные по полу, долго искал ковш и, не найдя, охватил толстыми руками кадку с водой, поднял ее и, проливая блестящие капли в белые душистые опилки, напился.
Послушал, как булькает в животе вода, и вспомнил, что вчера нанялся к Емолину.
"Своей работы будто не хватает", - неодобрительно подумал Кубдя, отламывая хрустящую краюшку хлеба. Бабка Енолиха остро взглянула и крикнула ему:
- Опять пьянствовать, Кубдя? Базар-то кончился!
Кубдя потер пальцами глаза и ответил:
- Знаю.
- Робить надо.
- И то робить хочу.
- Так чего же в ворота-то поперся? Куда уходишь?
Кубдя, просовывая в рот кусок, заглянул в погреб. Там было прохладно и темно, а в избе мешали мухи.
Енолиха взглянула на него пристальнее, взяла отпотевшую по стенам кринку молока.
- Ешь, Кубдя. Чо всухомятку-то? Молоко-то седнишнее.
- Не люблю молоко, - сказал Кубдя и подумал: "Ребятам надо сказать. Вот ругаться будут, лихоманки!"
Енолиха отставила молоко.
- И то ведь ты не любишь.
Она спрятала руки под фартук, и широкий нос ее, похожий на яйцо, отвернулся от Кубди.
- Где робить-то?
- К Емолину нанялся.
- Один?..
- Артелью думам.
Старуха, припирая тяжелую, растрескавшуюся дверь потреба, тише говорила:
- Смелости у вас, у нонешних, нету, - все в артель метите. Вот и царь-то потому отказался от вас.
- Прогнали его.
- Ишь ведь… - недоверчиво растянула старуха. - Сказывай!
- Плохой царь был.
- Цари-то - они все плохи. Хороша-то нам и не надо.
- Пошто?
Старуха ловко подхватила пестерь с углями. На ходу она, немного не договаривая слова, бормотала:
- Цари-то должны быть плохи. Строго надо себя держать, - ну, кто строг, тот и плох. А без хорошего человека всегда жить можно. Вот царь-то хороший попал, ну, видит, дело плохо: с таким окаянным народом рази проживешь? Взял… да и ушел… Плюнул…
- Темень вы.
Обвислые щеки старухи покраснели. Она закинула пестерь на крыльцо и крикнула Кубде:
- А ты иди, лодырь, иди!..
- Уйду. Вот Колчаком-то, поди, довольна?
- Что он мне?
- Строгий.
- Всё не русски каки-то. Чехи, говорят, поставили из австрияков. Пленный он, что ли?
- Кто его знат.
- Я морокую, из пленных в германскую войну. Вот в Расеи - так там царица.
Кубдя пошел было, но остановился:
- Как царица! Ты что, Христос с тобой, бабушка?
- Ну, а воюют-то пошто. Вот из-за царства и воюют. Тут-то Толчак самый, а там Кумыния… Не поделили что-то, а хрестьяне отдувайся… Нашему брату не легче…
Она вынесла из сенок решето с крупой и тонким голосом зачастила:
- Цыпи-цыпи-цыпи…
Маленькие желтенькие цыплята, похожие на кусочки масла, выкатились из-под навеса.
По улицам медленно проходили запряженные волами длинные ходки переселенцев. Скрипели ярма. Нехотя поднимали теплую и мягкую пыль копыта волов. Изредка пробегал, дребезжа, коробок киржака-старожила. Киржак лениво, одним глазом оглядывал ходки переселенцев и крупно стегал кнутом маленькую лошадь. Вдоль улицы в жирной, черной тени лежали парнишки и собаки, а вокруг села из-за изб густо и сыро зеленел забор тайги.
Кубдя шел к товарищам неохотно. Вчера, по пьянке, он много наговорил Емолину и о себе и о ребятах. И сейчас он тревожно думал: "А как, черти, не согласятся! Вот состряпают мне".
Поутру всегда почти Горбулин и Беспалых сидели у Соломиных. А потом все трое шли к Кубде и здесь или работали, или, если не было работы, говорили о девках и о самогонке.
Соломиных имели свою избу. Старую, еще строенную из кедровика; огромный сутунковый забор; большие ворота, словно вытесанные из камня, и над воротами длинный шест с привязанным к нему клоком сена, - зимой Соломиных пускал ночевать проезжих.
Двор у него тоже был огромный, черный, чистый. Завозни поросли зеленью, но были еще крепкие, и из них можно было построить две избы.
Сам Ганьша Соломиных сидел верхом на колоде посреди ограды и топором рубил табак. Голова его, лохматая, густо поросшая клочковатым волосом, была непокрыта, и пот вздымался чуть заметным паром. И весь он походил на выкорчеванный пень - черный, пахнущий землей и какими-то влажными соками.
На земле навзничь лежал Беспалых - веснушчатый, желтоволосый, похожий на гриб рыжик. Упираясь спиной в колоду, сидел Горбулин - широкорожий, скуластый, с тонкими прорезями глаз.
Когда Кубдя вошел во двор, они все трое обернулись в его сторону и выжидающе посмотрели на него.
"Знают, должно", - подумал Кубдя и смутился.
- Дай-ка покурить, - сказал он, протягивая руку к табаку.
Соломиных достал зеленый кисет из кармана и глубоким своим голосом проговорил:
- Ты рубленый-то не трожь. Сырой. Из кисета валяй.
Беспалых мотнул ногами и быстро поднялся.
- Ты что, - пришепетывая, заговорил он, - в ладах, что ли, с Емолиным?
Кубдя, не понимая, развел руками.
- Счас я его встретил. "Когда, говорит, на работу пойдете?" - "Вот тебе раз, говорю, некуда нам идти". - "И в монастырь-то нанялись!" - "Еще чище!.. Какой?" - опрашиваю. "Да вот у Кубди, говорит, спросите".
Кубдя, быстро затягиваясь махоркой, стал рассказывать, что наняться он еще не нанялся, а так говорил.
- А там как хотите, - докончил он и пренебрежительно сплюнул. - По мне, хоть сейчас, так я скажу: не пойдем, мол. Только он двадцать целковых в день дает и харчи его…
Беспалых обошел вокруг колоды, и как только Кубдя замолчал, он мгновенно вскрикнул, словно укололся:
- Айда, паря!
Горбулин почесал спину о колоду, потом меж крыльцев руками - и все так, напрасно, без надобности. Хотел подняться, но раздумал: "Успею, нахожусь еще". Ганьша Соломиных продолжал равномерно ляскать топором табак. Колода тихо гудела.
Кубдя ждал и думал: "А коли, лешаки, спросят: зачем с Емолиным николаевку пил? Не по-артельно"
На пригоне промычала корова.
- Чо в табун не пустишь? - спросил Кубдя.
Соломиных прогудел:
- Седни… отелилась…
"Будто колода гудит Соломиных-то", - подумал Кубдя и присел на край колоды.
Беспалых схватил щепку и бросил в голубя. Голубь полетел, торопливо трепыхая крылышками.
Кубдя подождал: "Думают".
Потом спросил не спеша:
- Ну, как вы-то?
Горбулин, с усилием подымая с днища души склизкую мысль, сказал:
- Мне-то что… Я могу… У меня хозяйство батя ведет… Вот рази мобилизация. Угонят. Вот Ганьша у нас домовитый. Ему нельзя.
Беспалых хлопнул Кубдю по спине ладонью:
- Он молодец, ему можно доверять.
Соломиных воткнул легонько топор в колоду, собрал табак в картуз и встал.
- Пойдемте, паре, чай пить.
- Ну, а робить-то пойдешь? - вкрадчиво спросил Кубдя.
Соломиных немного с натугой, как вол в ярме, пошел к крыльцу.
- Я что ж, - сказал он твердо, - я от работы не в дупло, могу.
И громко проговорил:
- Баба! Самовар-то поставила?
Рыжеголовый щенок у поваленных саней сделал несколько шажков вперед и тявкнул. Кубдя с восхищением схватил Ганьшу за плечи и слегка потряс:
- Друг! Горластый!
Соломиных повел плечами:
- Ладно, не балуй.
Напившись чаю, они пошли говорить с Емолиным. Подрядчик запрягал лошадь. Затягивая супонь, он повернул к плотникам покрасневшее от напряжения лицо и одобрительно сказал:
- Явились, артельщики? Ну и добро!
Потом он выправил из хомута гриву, шлепнул лошадь по холке и подал руку плотникам:
- Здорово живете!