25
25-Уже после выборов 1996 года (задним умом многие крепки) писали: ".B стиле политического поведения, на наш взгляд, над Зюгановым и особенно его помощниками до некоторой степени довлела номенклатурная коммунистическая ментальность, выработанная в период существования массовой КПСС, и генсековский тип лидерства. Зюганов совершенно сознательно отказался от выработки имиджа харизматического лидера, вождя нации. Он демонстрировал самого себя, каким являлся в действительности, - интеллигентного, умного, высококвалифицированного политика. Надо было показать себя как единственного возможного кандидата, причем не только от КПРФ, а от всех левых, центристов и - может быть - всей нации. Ему надо было подняться на следующую ступень в освоении новейших форм политического профессионализма, и такие возможности объективно у него были. Личность Зюганова по своим масштабам и глубине дает необходимые возможности для его раскрутки как лидера всей нации, а не только КПРФ и НПСР" (Кислицын С.А., Крикунов В.И., Кураев В.Д. Геннадий Зюганов. Краснодар, "Флер-1", 1999, с. 231).
26
26- Ельцин писал: "Чего греха таить: я всегда был склонен к простым решениям. Всегда мне казалось, что разрубить гордиев узел легче, чем распутывать его годами. На каком-то этапе, сравнивая две стратегии, предложенные мне разными по менталитету и по подходу к ситуации командами, я почувствовал: ждать результата выборов в июне нельзя. Действовать надо сейчас!
Я решился и сказал сотрудникам аппарата: "Готовьте документы." Началась сложная юридическая работа. Был подготовлен ряд указов: в частности, о запрещении компартии, о роспуске Думы, о переносе выборов президента на более поздние сроки. За этими формулировками - приговор: в рамках действующей Конституции я с кризисом не справился.
Ситуацию я для себя сформулировал так: ценой тяжелой потери качества - выхода за конституционное поле - я решаю одну из своих главных задач, поставленных мной еще в начале президентства. После этого шага с компартией в России будет покончено навсегда.
23 марта в 6 утра состоялось закрытое совещание с участием Черномырдина, Сосковца, силовых министров, главы администрации Николая Егорова. Я ознакомил всех с этим планом, сказал: "Вот есть такая идея. Высказывайтесь. Что вы обо всем этом думаете?"
Повисла тяжелая пауза.
Неожиданно резко против этого плана высказался Анатолий Куликов, министр внутренних дел. "Компартия, - сказал он, - в половине регионов России контролирует местную законодательную власть. Она выведет народ на улицы. За всех своих подчиненных в этой ситуации поручиться не могу. Что будем делать, если часть милиции будет за президента, другая - против? Воевать? Это же гражданская война". Ту же позицию занял и Черномырдин, сказав, что не понимает, чем вызвана необходимость столь резких и необратимых ходов.
Но большинство участников этого утреннего совещания поддержали идею переноса выборов. "Борис Николаевич, - говорили мне, - вы же не отказываетесь от выборов, вы только переносите их на два года, поэтому обвинить вас в нарушении демократических принципов нельзя. Народ не хочет никаких выборов. Все привыкли к вам. И с коммунистами можно покончить только решительными действиями. Сколько лет они будут людям головы морочить, отравлять всем мозги?! Сейчас, может быть, тот самый благоприятный момент, когда это можно сделать. У вас пошел рейтинг вверх, за вами все пойдут!
Наконец я сказал: "Все понятно. Большинство - "за". Совещание закончено. Идите, я подумаю сам" (Ельцин Б.Н. Президентсвий марафон, публикация в Интернете).
27
27- Куликов писал: "Меня пригласили к президенту. Ельцин показался мне взбудораженным. Пожал руку и без лишних разговоров объявил: "Я решил распустить Государственную Думу. Она превысила свои полномочия. Я больше не намерен терпеть этого. Нужно запретить коммунистическую партию, перенести выборы". "Мне нужно два года, - он несколько раз, как заклинание, повторил эту фразу: "Мне нужно два года", - и я такое решение принял. Во второй половине дня вы получите указ". Ельцин не спрашивал моего мнения на этот счет. Это был приказ, и он ждал от меня соответствующей реакции. Она последовала незамедлительно. "Борис Николаевич, - сказал я, - вы - президент и Верховный Главнокомандующий и можете принимать такие решения. Мы все обязаны им подчиниться. Я прямо сейчас отдам все необходимые распоряжения на этот счет. Но если вы не возражаете, я бы хотел продумать и доложить вам сегодня, к 17 часам, свои соображения более подробно".
Я был искренен в своем желании выполнить поступивший приказ Верховного Главнокомандующего, и Ельцин, вполне этим удовлетворенный, сразу же со мной согласился: "Да-да, конечно."
На выходе из рабочего кабинета президента я столкнулся еще с одним приглашенным по списку - с руководителем Федеральной службы безопасности генералом Барсуковым. Будто передал ему эстафетную палочку, сказал: "Иди, Михаил Иванович, получай задачу!" Он неожиданно проявил осведомленность: "A.C., пожалуйста, не уходите."
И действительно, в приемной меня сразу же предупредили, чтобы после разговора с Б.Н. Ельциным я и Барсуков поднялись на этаж выше - в кабинет Александра Коржакова. Я отправился туда, чтобы прояснить для себя детали замысла. Одно дело - стратегическая задача президента и совершенно другое - как видят ее исполнение люди из ближайшего президентского круга, которые, как я думал, были наверняка осведомлены о происходящем.
В кабинете Коржакова застал Олега Сосковца, Юрия Скуратова и начальника Федеральной службы охраны генерала Юрия Крапивина. Коржаков налил по рюмке коньяку. Мы выпили. Вскоре подошел и Михаил Барсуков.
Все бурно обсуждали принятое президентом решение, суть которого была совершенно понятна: деятельность компартии запрещается; Государственная Дума распускается; президентские выборы переносятся на два года. Я еще сказал Крапивину: "Юрий, смотри, чтоб не получилось, как в 1993 году. Где-то пройдет утечка информации, и в Госдуму набьется тьма народа. Потом опять придется штурмовать. Что-то нужно придумать, чтобы очистить здание под благовидным предлогом. Сказать, что заминировано. Взять под охрану." Кстати, эти мои слова пошли гулять по властным коридорам, и позднее, чтобы воспрепятствовать проходу депутатов и персонала, здание Государственной Думы на некоторое время объявляли заминированным.
Вот так - на выполнение приказа - срабатывает рефлекс профессионального военного человека. Первое, что приходит на ум, - это не размышления "зачем?", "почему?", но перво-наперво: "как?". Тут все происходит на уровне подсознания: срабатывают уроки армейской школы, где жизнь и поведение любого солдата регламентируются словами устава: "Приказ начальника - закон для подчиненного". То, что писал великий полководец Александр Суворов: "Сам погибай, а товарища выручай", "Пуля - дура, штык - молодец" - это, по сути, тоже устав. Некая программа, которая закладывается в человека, чтобы в нужный момент автоматически запуститься. Без раздумий. Без промедления.
Кто-то, быть может, скажет, что подобное противно человеческой природе и больше похоже на дрессировку или зомбирование. Но солдату часто приходится действовать в таких обстоятельствах, на которые просто не рассчитан даже быстродействующий мозг человека. Скажу честно, когда группа захвата врывается в самолет или в автобус, чтобы обезвредить террористов, ее бойцы буквально подставляются под пули бандитов, а решения принимают в доли секунды. То же самое в атаке, в рукопашном бою, в горящем танке, в терпящей аварию подводной лодке. Этому учат. Это культивируют. Это непременное условие солдатской профессии.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что, получив приказ президента, я не стал задумываться о последствиях и по-военному деятельно начал готовиться к его выполнению. От Коржакова позвонил в министерство и попросил собрать тех членов коллегии МВД, которые находились в Москве.
Ко времени моего приезда на Житную, в здание министерства, все уже собрались, и я, рассказав о разговоре с президентом и велев сохранять тайну, дал команду готовить расчет сил и средств. Впрочем, добавил: "Если кто-то из вас в чем-либо сомневается, то прошу высказать свое мнение, не стесняясь". Первая реакция генералов чем-то напоминала мою собственную: вопросов не было. Все были спокойны и сосредоточены, будто разгон парламентов и запрещение компартий было для нас рутинным, повседневным делом. Система, что называется, сработала. Все пошли делать расчеты, готовить распоряжения. Как-то разом улеглось мое собственное возбуждение, и захотелось побыть одному, чтобы все хорошенько взвесить.
Подумать о том, чего мне не сказал президент. Что носилось в воздухе, но так и не было произнесено в кабинете Коржакова за рюмкой коньяку. О чем я сам промолчал пять минут назад перед коллегами-генералами. Ну хорошо, мы выполним приказ. Но каковы будут его последствия?
Через считаные часы я должен был изложить президенту свое видение ситуации.
Теперь, когда механизм операции был запущен на полную катушку, разговор из плоскости "Так точно!" и "Никак нет!" должен был перейти в плоскость стратегических расчетов, соответствующих рангу федерального министра и по-настоящему государственного человека. Приказ мы выполним, но что станет со страной? Запрет компартии всколыхнет всю Россию, и на улицу выйдут сотни тысяч ее сторонников. Обязательно выйдут и те, кого доняли "сильные" ходы Бориса Ельцина. Общество, уставшее от перманентного политического кризиса, от военных потерь, от ежедневного чувства безнадежности, уже не связывает своих надежд с первым российским президентом и не встанет на его защиту. В обстановке хаоса возникает кровавый облик братоубийственной гражданской войны. Впереди тысячи погибших и искалеченных соотечественников. Распад Федерации. Изоляция страны. Невосполнимые потери в экономике.
Вывод один: этого делать нельзя! Нельзя ни в коем случае!
Думаю, что в это же самое время Ельцин продолжал размышлять о задуманном. В чужую душу не заглянешь, а в открытую не спросишь. Конечно, подлинные мысли президента так и останутся при нем навсегда, но какая-то их часть позже была выплеснута в книге "Президентский марафон". Я намерен воспользоваться очередной цитатой из нее, чтобы избежать каких-либо умолчаний.
Вот взгляд Б.Н. Ельцина (Те же самые часы 17 марта 1996 года или несколько раньше. - Авт.):
"Чего греха таить: я всегда был склонен к простым решениям. Всегда мне казалось, что разрубить гордиев узел легче, чем распутывать его годами. На каком-то этапе, сравнивая две стратегии, предложенные мне разными по менталитету и по подходу к ситуациям командами, я почувствовал: ждать результатов выборов в июне нельзя. Действовать надо сейчас!
Я решился и сказал сотрудникам аппарата: "Готовьте документы." Началась сложная юридическая работа. Был подготовлен ряд указов: в частности, о запрещении компартии, о роспуске Думы, о переносе выборов на более поздние сроки. За этими формулировками приговор: в рамках действующей Конституции я с кризисом не справился.
Ситуацию для себя я сформулировал так: ценой тяжелой потери качества - выхода за конституционное поле - я решаю одну из своих главных задач, поставленных мной еще в начале президентства. После этого шага с компартией в России будет покончено навсегда."
"Вот что, - говорю, - ты пригласи к себе к 14.00 Владимира Александровича Туманова (Председатель Конституционного Суда. - Авт.), а я к вам подъеду. Подумаем вместе, посоветуемся". И прошу Игоря Николаевича Кожевникова отправиться в Генпрокуратуру вместе со мной: в таких ситуациях важно, чтобы доверенный человек был рядом. Что-то записать, передать какие-либо распоряжения. Да и просто для того, чтобы посоветоваться в трудную минуту.
Приехал. Оба подтверждают почти клятвенно, что президент им сказал, что Куликов - за это решение, министр обороны Грачев - "за", руководитель ФСБ Барсуков - "за". Ну, а коли все согласны, тогда и Скуратов с Тумановым начали склоняться в ту же сторону. Говорю им: "Хорошо, я - солдат, я - полицейский. Мне сказали - я сделал. Но вы - и один, и второй - надзираете за соблюдением законности в стране."
Туманов: "Да, конечно, это не соответствует Конституции".
Понимаю, что им обоим муторно на душе и они полностью разделяют мою точку зрения. Договорились так: солидарно будем возражать против разгона Думы, компартии и переноса выборов. Но сейчас разъедемся, и каждый из нас по отдельности поразмышляет над листом бумаги, что говорит в пользу проведения такой акции, а что - против. Я сказал главное: "У меня в 17 часов встреча с президентом. Приглашаю вас вместе с собой. Мы зайдем к нему вместе и попробуем его отговорить".
Те аргументы, которые я набросал на бумаге к этой встрече, были исполнены в совершенно корректной форме, но по сути ничем не отличались от тех, что были мной прокручены в голове еще до встречи с генеральным прокурором и председателем Конституционного суда. Ну, может быть, в них было больше детализации, вроде моих опасений, что милиция субъектов Федерации выйдет из повиновения или напоминаний о том, что опальные люди и опальные движения в нашей стране всегда получают поддержку населения, но это лишь для того, чтобы не скликать чертей. Президент не приемлет прямого давления. Если и существовала возможность его убедить, так это только с помощью веских и разумных слов.
Что-то говорило мне: президента кто-то здорово накручивает. На это указывало излишнее возбуждение Олега Сосковца и Александра Коржакова. Делая вид, что решение президента для них столь же неожиданно, как и для остальных, они немного переигрывали. И было понятно: Сосковец провалил первоначальный этап предвыборной кампании, а его штаб не был в состоянии привести Ельцина к победе. Война, которую затевал президент, могла списать все эти промахи, а Коржаков, который, как оказалось потом, чуть ли не выращивал из Сосковца будущего российского президента, действовал с ним заодно. Ради власти этих людей - сегодняшней и будущей - в принципе и была придумана вся эта комбинация. Ельцина попросту провоцировали, играли на его слабых струнах. И в какой-то момент он поддался на уговоры, приняв, как это он сам говорил впоследствии, вот эту "стратегию".
Скуратов и Туманов приехали в Кремль, как мы условились - к 17 часам. У президента был его помощник Виктор Илюшин с группой своих работников. Вскоре все они - сам Илюшин, Юрий Батурин, Михаил Краснов, Руслан Орехов и Георгий Сатаров - вышли из его кабинета, и по настороженному выражению их лиц, по взглядам исподлобья я понял: там назревает гроза. Илюшин попросил меня подняться к нему на третий этаж, как только мы закончим разговор с Ельциным. Я кивнул.
Президент и вправду был мрачен: лицо землистого цвета, неприветлив. Я коротко доложил: "Борис Николаевич, работа по выполнению вашего решения идет, расчеты производятся. Но мы, - я указал на Юрия Скуратова и Владимира Туманова, - считаем его ошибочным". Предлагаю высказаться своим коллегам - они говорят в принципе то же самое.
Президенту страшно не понравилось, что мы пришли втроем. Вроде как я подбил остальных на групповое неповиновение. Говорит мне с упреком: "Но вы же утром мне ничего не сказали". Уточняю: "Борис Николаевич, я ничего и не мог вам сказать. Поэтому попросил принять меня в 17 часов и выслушать предложения. Так вот - наше предложение заключается в том, что этого делать нельзя. Я готов объяснить, почему". Начал с того, что до выборов еще много времени, что рейтинг еще можно поднять. Но самая главная опасность заключается в том, что в стране возможен социальный взрыв, а вот сил, для того чтобы контролировать ситуацию, у нас нет и не предвидится. Они в Чечне. Они еще воюют. Сказал, что нам проще всего было щелкнуть каблуками, а потом все свалить на президента. Но мы решили не скрывать своих опасений.
Ельцин меня прервал: "Министр, я вами недоволен! Указ последует. Идите! Готовьтесь и выполняйте!".
Было ясно: Ельцин возражений не приемлет. Я только спросил: "Борис Николаевич, а вы не хотели бы созвать Совет безопасности, чтобы обсудить эту ситуацию?" Он взорвался: "Хватит, уже насоветовался. Никакого Совета я собирать не намерен". Я не сбавляю напор: "А с Грачевым вы на эту тему не говорили?" Дело в том, что в это утро в списке приглашенных я не увидел фамилию Грачева, но и представить себе не мог, что он не в курсе происходящего. Ельцин отрезал: "Грачев мне сказал, что поддержит Куликова".
Мы вышли и поднялись наверх к Илюшину. Там я увидел еще и Сергея Шахрая. Оказывается, они готовили указ. То, что они были не в восторге от происходящего, я понял, как только услышал их первые реплики.
Конечно, они были ошарашены, когда я им заявил: "Не вздумайте готовить этот указ!" Подошел к окну и показал рукой на Красную площадь, которая в тот вечерний час была заполнена праздным и беззаботным народом: "Смотрите, сегодня тут гуляют люди. А завтра, когда этот указ будет подписан - здесь будут жечь костры. И не только на Красной площади, а по всей стране. Сил, для того чтобы удержать ситуацию под контролем, у нас нет. Это путь к гражданской войне. Поэтому я категорически против. Мы сказали об этом президенту, и я вас прошу этот указ не готовить. Лично я его выполнять не буду. Я лучше рапорт напишу и уйду!.."
Сразу же выяснилось, что эти люди отлично меня понимают. Илюшин признался: "Мы тоже считаем, что это неразумное решение. Но вот уперся президент: давайте указ, и все! Только что мы ходили его уговаривать не делать этот указ, но он нас и слушать не желает: дескать, Куликов согласен, Барсуков согласен, все согласны! Выгнал из кабинета: "Идите, пишите!" Но, - тут опытный Виктор Васильевич Илюшин несколько усилил интонацию, - то, что вы нам сказали, конечно, меняет ситуацию."
В это время раздался телефонный звонок: Илюшину звонил председатель правительства Виктор Степанович Черномырдин.
Виктор Васильевич известил его, что я нахожусь поблизости, и Черномырдин затребовал меня к телефону. "Что там, Анатолий?" - спросил он меня встревоженно. Я хотел понять, насколько информирован сам Черномырдин: "Вы, наверное, уже знаете?.." Он ответил утвердительно и сослался на Илюшина, который ввел его в курс дела. Его тоже беспокоило, соответствует ли Конституции то, во что втравливают и его. Пришлось сказать откровенно: "Вы же понимаете, что это антиконституционно. Если у вас есть возможность, то прошу вас повлиять на президента". Черномырдин только вздохнул озабоченно: "Ой, смотри, Анатолий!" Я: "Чего тут смотреть? Нельзя этого делать - и смотреть нечего!" Виктор Степанович понял, что начинается настоящая буря: "Хорошо, я подумаю, что тут можно сделать", - и отключил телефон.
В Кремле мне больше делать было нечего, и я поехал в министерство: там по моему приказу работали люди, там были члены коллегии, которым нужно было честно все рассказать. Это опытные и заслуженные генералы, мнением которых я дорожил и не собирался их подставлять из-за того, что я сам впал в немилость.
К восьми вечера собрал их у себя. Завершил рассказ невесело: "Не знаю, может быть, в эту минуту уже решается вопрос о моей отставке. Я к этому готов, и вы должны знать, что я свою точку зрения не изменю. Разделяете вы ее или нет - это ваше дело." Неожиданно все меня поддержали: "Товарищ министр, мы ее разделяем!" Тогда я сказал: "Спасибо. Тогда я буду ее отстаивать до последнего". Спросил, могу ли я сослаться на наше общее коллегиальное решение? Генералы заверили: "Да, можете ссылаться. На всех - до единого!"
Где-то в половине одиннадцатого вечера позвонил Коржаков: "A.C., завтра, в 6 утра, вас вызывает к себе Борис Николаевич."