– Уведи его отсюда! – крикнул Мануэль цыгану. Бык почуял кровь убитой лошади и всадил рога в брезент. Когда он кинулся на плащ Фуентеса, с расщепленного рога свисал брезент, и в публике раздался смех. Бык яростно мотал головой, стараясь сбросить брезент. Эрнандес, забежав сзади, схватил брезент за край и ловко сдернул его с рога.
Бык повернул было за брезентом, но вдруг остановился. Он опять занял оборонительную позицию. Мануэль шел к быку с мулетой и шпагой. Подойдя вплотную, он взмахнул мулетой. Бык не двинулся.
Мануэль стал боком к нему, нацеливаясь острием шпаги. Бык был недвижим, точно мертвый, и явно не способен к нападению.
Мануэль поднялся на носки, нацелился стальным острием и кинулся на быка.
Снова толчок. Мануэля отбросило назад, и он с силой ударился о песок. На этот раз нельзя было отбиваться ногами, – бык стоял прямо над ним. Мануэль лежал не шевелясь, положив голову на руки, и бык толкал его рогами. Толкал в спину, в прижатое к песку лицо. Мануэль почувствовал, как рог вошел в песок между его скрещенными руками. Бык ударил его в поясницу. Лицо Мануэля вдавилось в песок. Бык зацепил рогом рукав куртки и оторвал его напрочь. Захлопали плащи, и бык, оставив Мануэля, последовал за ними.
Мануэль поднялся на ноги, подобрал мулету и шпагу. Потом провел большим пальцем по острию и побежал к барьеру за новой шпагой.
Служитель передал ему шпагу через барьер.
– Вытрите лицо, – сказал он.
Мануэль, снова подбегая к быку, вытер кровь с лица носовым платком. Он не видел Сурито. Где же Сурито?
Куадрилья отступила от быка, держа плащи наготове.
Бык, утомленный нападением, уже снова стоял неподвижно и грузно.
Мануэль пошел к нему, держа мулету в левой руке. Он остановился и взмахнул ею. Бык не двинулся. Мануэль провел мулетой справа налево, слева направо перед мордой быка. Глаза быка следили за мулетой, поворачивались при каждом взмахе, но он не кидался. Он ждал Мануэля.
Мануэль волновался. Ничего нельзя сделать, надо ударить. Коротко и прямо. Он подошел близко к быку, скрестил шпагу с мулетой и кинулся. Вонзая шпагу, он перебросил корпус влево, чтобы избежать острого рога. Бык проскочил мимо него, шпага взлетела вверх, сверкнув под дуговыми фонарями, и упала, красной рукояткой вперед, на песок.
Мануэль подбежал и поднял ее. Она согнулась, и он выпрямил ее о колено.
Когда он бежал к быку, который снова застыл на месте, он поравнялся с Эрнандесом, державшим плащ наготове.
– Он из одних костей, – сочувственно сказал юноша.
Мануэль кивнул. Он вытер лицо и спрятал запачканный кровью платок в карман.
Вот он стоит. У самого барьера. Проклятый! Может быть, у него в самом деле одни кости? Может быть, на нем нет ни одного местечка, куда может войти шпага? Черта с два, нет! Он им покажет, что есть.
Мануэль протянул быку мулету, но бык не двинулся. Потом помахал мулетой перед мордой быка. Все напрасно.
Он сложил мулету, вытащил шпагу, стал боком и бросился на быка. Вонзив шпагу, он изо всей силы нажал на рукоять, шпага согнулась, потом высоко подпрыгнула и, перевернувшись в воздухе, упала в толпу. Когда шпага выскочила у него из рук, Мануэль успел увернуться от рогов.
Первые подушки, полетевшие на арену из темноты, не задели его. Потом подушка попала ему в лицо, в окровавленное лицо, обращенное к толпе. Они быстро летели одна за другой. Падали на песок. Кто-то в первом ряду бросил в него пустой бутылкой из-под шампанского. Она ударила Мануэля по ноге. Он стоял, всматриваясь в темноту, откуда все это летело. Потом что-то просвистело в воздухе и упало возле него. Его шпага. Мануэль нагнулся и поднял ее. Он выпрямил шпагу о колено и взмахнул ею перед толпой.
– Благодарю вас, – сказал он. – Благодарю вас.
Ох, мерзавцы! Мерзавцы! Ох, подлые мерзавцы! Он пинком отбросил подушку и побежал к быку.
Вот он стоит. Как ни в чем не бывало. Ну, погоди же, мерзавец!
Мануэль провел мулетой перед черной мордой быка.
Все напрасно.
Не желаешь? Хорошо. Он подошел вплотную и ткнул острым концом мулеты во влажную морду быка.
Бык кинулся, Мануэль отскочил назад, но споткнулся о подушку и, падая, почувствовал, что рог вошел в него, вошел под ребро. Он ухватился обеими руками за рог и поехал задом, крепко зажимая место, куда вошел рог. Бык подбросил его, и он очутился на песке. Он лежал неподвижно. Ничего страшного. Бык не трогал его.
Он встал, кашляя, чувствуя себя разбитым и погибшим. Подлые мерзавцы!
– Шпагу мне! – крикнул он. – Мулету!
Фуентес подошел с мулетой и шпагой.
Эрнандес обнял его одной рукой.
– Да ступайте вы в лазарет, – сказал он. – Не валяйте дурака.
– Уйди от меня, – сказал Мануэль. – Уйди к черту!
Он вырвался. Эрнандес пожал плечами. Мануэль побежал к быку.
Вот он стоит, грузный, расставив ноги.
Ну, погоди, мерзавец! Мануэль вытащил шпагу из мулеты, нацелился и бросился на быка. Он почувствовал, что клинок вошел до отказа. По самую рукоять. Все пять пальцев ушли в рану. Он стоял над быком, и руке было горячо от крови быка.
Потом бык стал валиться на бок, увлекая его за собой. Мануэль отступил на шаг и смотрел, как бык падал – сначала медленно, потом вдруг перевернулся, задрав все четыре ноги.
Мануэль поднял к толпе руку, теплую от крови быка.
Ну, погодите, мерзавцы! Он хотел заговорить, но кашель помешал ему. Душило что-то горячее. Он поискал глазами мулету. Нужно пойти и приветствовать президента. К черту президента! Он сел на песок и уставился на убитого быка. Все четыре ноги задраны. Толстый язык высунулся. Что-то ползает по его брюху и между ногами. Там, где волос редкий. Мертвый бык. К черту быка!
К черту всех! Он хотел встать, но опять закашлялся. Он снова опустился на песок. Кто-то подошел и поднял его.
Его унесли в лазарет – бегом пробежали по песку, постояли у ворот, пропуская упряжку мулов, потом шли по темному проходу, потом с кряхтеньем тащили вверх по лестнице и наконец положили.
Врач и двое санитаров в белых халатах дожидались его. Его положили на операционный стол. Разрезали на нем рубашку. Мануэль очень устал. В груди жгло, как огнем. Он закашлялся, и что-то прижали к его губам. Все очень суетились вокруг него.
Электрический свет бил прямо в глаза. Мануэль закрыл глаза.
Он услышал тяжелые шаги по лестнице. Потом перестал слышать. Потом услыхал далекий шум. Это толпа. Ну что ж, второго быка придется убить кому-нибудь другому. Они уже разрезали всю его рубашку. Врач улыбнулся ему. А вот и Ретана.
– Здравствуй, Ретана, – сказал Мануэль. Он не услышал своего голоса.
Ретана улыбнулся ему и что-то сказал. Мануэль не расслышал.
Сурито стоял возле стола и, нагнувшись, смотрел, как работает врач. Он был в костюме пикадора, но без шляпы.
Сурито что-то сказал ему. Мануэль не расслышал.
Сурито говорил с Ретаной. Один из санитаров улыбнулся и передал Ретане ножницы. Ретана передал их Сурито. Сурито что-то сказал Мануэлю. Он не расслышал.
К черту операционный стол! Не в первый раз ему лежать на операционном столе. Он не умрет. Если бы он умирал, тут был бы священник.
Сурито что-то говорил ему, подняв пожницы.
Вот оно что! Они хотят отрезать его косичку. Они хотят отрезать его колету.
Он сел на операционном столе. Врач отступил назад, рассерженный. Мануэль почувствовал, что кто-то схватил его за плечи.
– Ты этого не сделаешь, Манос, – сказал Мануэль.
Он вдруг ясно услышал голос Сурито.
– Успокойся, – сказал Сурито. – Не сделаю. Я пошутил.
– Я был в форме, – сказал Мануэль. – Мне просто не повезло. Вот и все.
Мануэль лег на спину. Что-то положили ему на лицо. Все это знакомо. Он глубоко вдыхал привычный запах. Он устал. Он очень, очень устал. Потом маску сняли с его лица.
– Я был в форме, – слабым голосом проговорил Мануэль. – Я был в блестящей форме.
Ретана посмотрел на Сурито и пошел к дверям.
– Я останусь с ним, – сказал Сурито.
Ретана пожал плечами.
Мануэль открыл глаза и посмотрел на Сурито.
– Скажи сам, разве я не был в форме, Манос? – спросил он, с надеждой глядя на Сурито.
– Еще бы, – сказал Сурито. – Ты был в блестящей форме.
Санитар наложил маску на лицо Мануэля, и он глубоко вдыхал знакомый запах. Сурито неуклюже стоял возле стола, наблюдая.
Пятьдесят тысяч
– Как дела, Джек? – спросил я.
– Ты видел этого Уолкотта? – сказал он.
– Только в гимнастическом зале.
– Ну, – сказал Джек, – надо, чтобы мне повезло, а то его так не возьмешь.
– Он до тебя и не дотронется, Джек, – сказал Солджер.
– Хорошо, кабы так.
– Он в тебя и горстью дроби не попадет.
– Дробью пускай, – сказал Джек. – Дроби я не боюсь.
– А в него легко попасть, – сказал я.
– Да, – сказал Джек, – он долго не продержится на ринге. Не то что мы с тобой, Джерри. Но сейчас хорош.
– Ты его обработаешь одной левой,
– Пожалуй, – сказал Джек. – Может быть, и так.
– Разделай его, как ты Ричи Льюиса разделал.
– Ричи Льюис, – сказал Джек, – этот жмот!
Мы все трое, Джек Бреннан, Солджер Бартлет и я, сидели у Хэндли. За соседним столиком сидели две шлюхи. Они уже порядком накачались.
– Жмот, – говорит одна. – Ишь ты! Ты как сказал, дубина ирландская? Жмот?
– Да, – говорит Джек. – Именно.
– Жмот, – говорит она опять. – Уж эти ирландцы! Чуть что, так сейчас ругаться. А сам-то!
– Не связывайся, Джек. Пойдем.
– Жмот, – говорит она. – А ты, герой, хоть раз в жизни угостил кого-нибудь? Жена тебе небось каждое утро карманы наглухо зашивает. А туда же, жмот! Тебе от Ричи Льюиса тоже попало!
– Да, – сказал Джек. – А вы как – ни с кого денег не берете?
Мы вышли. Джек всегда был такой. За словом в карман не лазил.
Джек проходил тренировку на ферме у Дании Хогана в Джерси. Место там красивое, но Джеку не нравилось. Он скучал без жены и детей и все время ворчал и злился. Меня он любил, и мы с ним ладили. Хогана он тоже любил, но Солджер Бартлет скоро начал его раздражать. Шутник может здорово надоесть, особенно если шутки его начинают повторяться. А Солджер все время подшучивал над Джеком, все время отпускал шуточки. Не очень забавные и не очень удачные, и Джека это злило. Бывало, например, так: Джек кончал работать с тяжестями и с мешком и надевал перчатки.
– Поработаешь со мной? – спрашивал он Солджера.
– Ладно. Ну, как с тобой поработать? – говорил Солджер. – Вздуть тебя, как Уолкотт тебя вздует? Посадить тебя разок-другой в нокдаун?
– Валяй, – говорил Джек. Но это ему не нравилось.
Раз утром на прогулке мы зашли довольно далеко и теперь возвращались. Мы делали пробежку три минуты; потом ходьба – одну минуту. Потом опять пробежка. Джека нельзя было назвать спринтером. На ринге он двигался быстро, когда бывало нужно, но бегать не умел. Во время ходьбы Солджер только и делал, что высмеивал Джека. Мы поднялись на холм, где стояла ферма.
– Вот что, Солджер, – сказал Джек, – уезжай-ка ты в город.
– Что это значит?
– Уезжай в город да там и оставайся.
– В чем дело?
– Меня тошнит от твоей болтовни.
– Ах, так, – сказал Солджер.
– Да уж так, – сказал Джек,
– Тебя еще хуже будет тошнить, когда Уолкотт с тобой разделается.
– Может быть, – сказал Джек, – но пока что меня тошнит от тебя.
Солджер уехал в то же утро с первым поездом. Я провожал его на станцию. Он был очень сердит.
– Я ведь только шутил, – сказал он. Мы стояли на платформе, дожидаясь поезда. – С чего он на меня взъелся, Джерри?
– Он нервничает, оттого и злится, – сказал я. – А так он добрый малый, Солджер.
– Вот так добрый! Когда это он был добрым?
– Ну, прощай, Солджер, – сказал я.
Поезд подошел. Солджер поднялся на ступеньки, держа чемодан в руках.
– Прощай, Джерри, – сказал он. – Будешь в городе до состязания?
– Навряд ли.
– Значит, увидимся на матче.
Он вошел в вагон, кондуктор вскочил на подножку, и поезд тронулся. Я поехал домой в двуколке. Джек сидел на крыльце и писал жене письмо. Принесли почту; я взял газету, сел на другой стороне крыльца и стал читать. Хоган выглянул из дверей и подошел ко мне.
– Что у него вышло с Солджером?
– Ничего не вышло. Просто он сказал Солджеру, чтоб тот уезжал в город.
– Я так и знал, что этим кончится, – сказал Хоган. – Он не любит Солджера.
– Да. Он мало кого любит.
– Сухарь, – сказал Хоган,
– Со мной он всегда был хорош.
– Со мной тоже, – сказал Хоган. – Я от него плохого не видел. А все-таки он сухарь.
Хоган ушел в дом, а я остался на крыльце; сидел и читал газеты. Осень только начиналась, а в Джерси, в горах, очень красиво, и я дочитал газеты и стал смотреть по сторонам и на дорогу внизу вдоль леса, по которой, поднимая пыль, бежали машины. Погода была хорошая и места очень красивые.
Хоган вышел на порог, и я спросил:
– Хоган, а что, есть тут какая-нибудь дичь?
– Нет, – сказал Хоган. – Только воробьи.
– Читал газету? – спросил я.
– А что там?
– Санди вчера трех привел к финишу.
– Это мне еще вчера вечером сказали по телефону.
– Следишь за ними? – спросил я.
– Да, держу связь, – сказал он.
– А Джек? – спросил я. – Он еще играет на скачках?
– Он? – сказал Хоган. – Разве это на него похоже? Как раз в эту минуту Джек вышел из-за угла, держа в руках письмо. На нем был свитер, старые штаны и башмаки для бокса.
– Есть у тебя марка, Хоган? – спросил он.
– Давай письмо, – сказал Хоган. – Я отправлю.
– Джек, – сказал я, – ведь ты раньше играл на скачках?
– Случалось.
– Я знаю, что ты играл. Помнится, я тебя видел в Шипсхэде.
– А теперь почему бросил? – спросил Хоган.
– Много проиграл.
Джек сел на ступеньку рядом со мной и прислонился к столбу. Он жмурился, сидя на солнышке.
– Дать тебе стул? – спросил Хоган.
– Нет, – сказал Джек. – Так хорошо.
– Хороший день, – сказал я. – Славно сейчас в деревне.
– А по мне, лучше в городе с женой.
– Ну что ж, осталась всего неделя.
– Да, – сказал Джек. – Это верно.
Мы сидели на крыльце. Хоган ушел к себе в контору. – Как ты считаешь, я в форме? – спросил меня Джек.
– Трудно сказать. У тебя, во всяком случае, еще есть неделя, чтобы войти в форму.
– Не виляй, пожалуйста.
– Ну, хорошо, – сказал я. – Ты не в порядке?
– Сплю плохо, – сказал Джек.
– Это пройдет. День-два, и все наладится.
– Нет, – сказал Джек. – У меня бессонница.
– Тебя что-нибудь тревожит?
– По жене скучаю.
– Пускай она сюда приедет.
– Нет, для этого я слишком стар.
– Мы хорошенько погуляем вечером, перед тем как тебе ложиться, ты устанешь и заснешь.
– Устану! – сказал Джек. – Я и так все время чувствую себя усталым.
Он всю неделю был такой. Не спал по ночам, а утром чувствовал себя так – ну, знаете, когда даже руку сжать в кулак не можешь.
– Выдохся, – сказал Хоган. – Как вино без пробки. Никуда не годится.
– Я никогда не видал этого Уолкотта, – сказал я.
– Он Джека убьет, – сказал Хоган. – Пополам перервет.
– Ну что ж, – сказал я. – Надо же когда-нибудь и проиграть.
– Да, но не так, – сказал Хоган. – Люди подумают, что он совсем не тренирован. Это портит нашу репутацию.
– Ты слышал, что о нем говорили репортеры?
– Еще бы не слышать! Они сказали, что он ни к черту не годен. Сказали, что его нельзя выпускать на ринг.
– Ну, – сказал я, – они ведь всегда врут.
– Так-то так. Но на этот раз не соврали.
– Э, откуда им знать, в порядке человек или не в порядке.
– Ну, – сказал Хоган, – не такие уж они дураки.
– Только и сумели, что разругать Вилларда в Толедо. Этот Ларднер, сейчас-το он умный, а спроси его, что он говорил о Вилларде в Толедо.
– Да он к нам и не приезжал, – сказал Хоган. – Он пишет только о больших состязаниях.
– А, плевать мне на них, кто бы они ни были, – сказал я. – Что они понимают? Писать они, может, и умеют, но что они понимают в боксе?
– А сам-то ты считаешь, что Джек в форме? – спросил Хоган.
– Нет. Он сошел. Теперь одного не хватает, чтоб Корбетт изругал его как следует, – ну, и тогда все будет кончено.
– Корбетт его изругает, будь покоен, – сказал Хоган.
– Да. Он его изругает.
В эту ночь Джек опять не спал. Следующий день был последний перед боем. После завтрака мы опять сидели на крыльце.
– О чем ты думаешь, Джек, когда не спишь? – спросил я.
– Да так, беспокоюсь, – сказал Джек. – Беспокоюсь насчет своего дома в Бронксе, беспокоюсь насчет своей усадьбы во Флориде. О детях беспокоюсь и о жене. А то вспоминаю матчи. Потом у меня есть кой-какие акции – вот и о них беспокоюсь. О чем только не думаешь, когда не спится!
– Ну, – сказал я, – завтра вечером все будет кончено.
– Да, – сказал Джек. – Это очень утешительно, не правда ли? Раз, два – и все уладится, так, по-твоему?
Весь день он злился. Мы не работали. Джек только поупражнялся немного, чтобы размяться. Он провел несколько раундов боя с тенью. И даже тут он производил неважное впечатление. Потом немного попрыгал со скакалкой. Он никак не мог вспотеть.
– Лучше бы уж совсем не работал, – сказал Хоган. Мы стояли рядом и смотрели, как он прыгает со скакалкой. – Он что, совсем больше не потеет?
– Да, – вот не может.
– Ты думаешь, что он хоть сколько-нибудь в форме? Ведь он, кажется, всегда легко сгонял вес?
– Нисколько он не в форме. Он сходит, вот что.
– Надо, чтобы он вспотел, – сказал Хоган.
Джек приблизился, прыгая через скакалку. Он прыгал прямо перед нами, то вперед, то назад, на каждом третьем прыжке скрещивая руки.
– Ну, – сказал он, – вы что каркаете, вороны?
– Я считаю, что тебе больше не надо работать, – сказал Хоган. – Выдохнешься.
– Ах, как страшно! – сказал Джек и запрыгал прочь от нас, крепко ударяя скакалкой об пол.
Под вечер на ферму приехал Джон Коллинз. Джек был у себя в комнате. Джон приехал из города в машине. С ним было двое приятелей. Машина остановилась, и все они вышли.
– Где Джек? – спросил меня Джон.
– У себя. Лежит.
– Лежит?
– Да, – сказал я.
– Ну, как он?
Я посмотрел на тех двух, что приехали с Джоном.
– Ничего, это его друзья, – сказал Джон.
– Плохо, – сказал я.
– Что с ним?
– У него бессонница.
– Черт, – сказал Джон. – У этого ирландца всегда бессонница.
– Он не в порядке, – сказал я.
– Черт, – сказал Джон. – Всегда он не в порядке. Десять лет я с ним работаю, и никогда еще он не бывал в порядке.
Те, что с ним приехали, засмеялись.
– Познакомьтесь, – сказал Джон. – Мистер Морган и мистер Стейнфелт. А это мистер Дойл. Тренер Джека.
– Очень приятно, – сказал я.
– Пойдем к Джеку, – сказал тот, кого звали Морганом.