– Ну, пошли, – сказал Уилсон. – Мемсаиб пусть лучше побудет здесь, в машине. Надо взглянуть на кровяной след.
– Побудь здесь, Марго, – сказал Макомбер жене. Во рту у него пересохло, и он говорил с трудом.
– Почему? – спросила она.
– Уилсон велел.
– Мы сходим посмотреть, как там дела, – сказал Уилсон. – Вы побудьте здесь. Отсюда даже лучше видно.
– Хорошо.
Уилсон сказал что-то на суахили шоферу. Тот кивнул и ответил:
– Да, бвана.
Потом они спустились по крутому берегу к ручью, перешли его по камням, поднялись на другой берег, цепляясь за торчащие из земли корни, и прошли по берегу до того места, где бежал лев, когда Макомбер выстрелил в первый раз. На низкой траве были пятна темной крови: туземцы указали на них длинными стеблями, – они вели за прибрежные деревья.
– Что будем делать? – спросил Макомбер.
– Выбирать не приходится, – сказал Уилсон. – Автомобиль сюда не переправишь. Берег крут. Пусть немножко ослабеет, а потом мы с вами пойдем и поищем его.
– А нельзя поджечь траву? – спросил Макомбер.
– Слишком свежая, не загорится.
– А нельзя послать загонщиков?
Уилсон смерил его глазами.
– Конечно, можно, – сказал он. – Но это будет вроде убийства. Мы же знаем, что лев ранен. Когда лев не ранен, его можно гнать, – он будет уходить от шума, – но раненый лев нападает. Его не видно, пока не подойдешь к нему вплотную. Он распластывается на земле в таких местах, где, кажется, и зайцу не укрыться. Послать на такое дело туземцев рука не подымется. Непременно кого-нибудь искалечит.
– А ружьеносцы?
– Ну, они-то пойдут с нами. Это их "шаури". Они ведь связаны контрактом. Но, по-видимому, это им не очень-то улыбается.
– Я не хочу туда идти, – сказал Макомбер. Слова вырвались раньше, чем он успел подумать, что говорит.
– Я тоже, – сказал Уилсон бодро. – Но ничего не поделаешь. – Потом, словно вспомнив что-то, он взглянул на Макомбера и вдруг увидел, как тот дрожит и какое у него несчастное лицо.
– Вы, конечно, можете не ходить, – сказал он. – Для этого меня и нанимают. Поэтому я и стою так дорого.
– То есть вы хотите пойти один? А может быть, оставить его там?
Роберт Уилсон, который до сих пор был занят исключительно львом и вовсе не думал о Макомбере, хотя и заметил, что тот нервничает, вдруг почувствовал себя так, точно по ошибке открыл чужую дверь в отеле и увидел что-то непристойное.
– То есть как это?
– Просто оставить его в покое.
– Сделать вид, что мы не попали в него?
– Нет. Просто уйти.
– Так не делают.
– Почему?
– Во-первых, он мучается. Во-вторых, кто-нибудь может на него наткнуться.
– Понимаю.
– Но вам совершенно не обязательно идти с нами.
– Я бы пошел, – сказал Макомбер. – Мне, понимаете, просто страшно.
– Я пойду вперед, – сказал Уилсон. – Старик Конгони будет искать следы. Вы держитесь за мной, немного сбоку. Очень возможно, что он заворчит, и мы услышим. Как только увидим его, будем оба стрелять. Вы не волнуйтесь. Я не отойду от вас. А может, вам и в самом деле лучше не ходить? Право же, лучше. Пошли бы к мемсаиб, а я там с ним покончу.
– Нет, я пойду.
– Как знаете, – сказал Уилсон. – Но если не хочется, не ходите. Ведь это мой "шаури".
– Я пойду, – сказал Макомбер.
Они сидели под деревом и курили.
– Хотите пока поговорить с мемсаиб? – спросил Уилсон. – Успеете.
– Нет.
– Я пойду, скажу ей, чтоб запаслась терпением.
– Хорошо, – сказал Макомбер. Он сидел потный, во рту пересохло, сосало под ложечкой, и у него не хватало духу сказать Уилсону, чтобы тот пошел и покончил со львом без него. Он не мог знать, что Уилсон в ярости оттого, что не заметил раньше, в каком он состоянии, и не отослал его назад, к жене.
Уилсон скоро вернулся.
– Я захватил ваш штуцер, – сказал он. – Вот, возьмите. Мы дали ему достаточно времени. Идем.
Макомбер взял штуцер, и Уилсон сказал:
– Держитесь за мной, ярдов на пять правее, и делайте все, как я скажу. – Потом он поговорил на суахили с обоими туземцами, вид у них был мрачнее мрачного.
– Пошли, – сказал он.
– Мне бы глотнуть воды, – сказал Макомбер.
Уилсон сказал что-то старшему ружьеносцу, у которого на поясе была фляжка, тот отстегнул ее, отвинтил колпачок, протянул фляжку Макомберу, и Макомбер, взяв ее, почувствовал, какая она тяжелая и какой мохнатый и шершавый ее войлочный чехол. Он поднес ее к губам и посмотрел на высокую траву и дальше на деревья с плоскими кропали. Легкий ветерок дул в лицо, и по траве ходили мелкие волны. Он посмотрел на ружьеносца и понял, что его тоже мучит страх.
В тридцати пяти шагах от них большой лев лежал, распластавшись на земле. Он лежал неподвижно, прижав уши, подрагивал только его длинный хвост с черной кисточкой. Он залег сразу после того, как достиг укрытия; его тошнило от сквозной раны в набитое брюхо, он ослабел от сквозной раны в легкие, от которой с каждым вздохом к пасти поднималась жидкая красная пена. Бока его были потные и горячие, мухи облепили маленькие отверстия, пробитые пулями в его светло-рыжей шкуре, а его большие желтые глаза, суженные ненавистью и болью, смотрели прямо вперед, чуть моргая от боли при каждом вздохе, и когти его глубоко вонзились в мягкую землю. Все в нем – боль, тошнота, ненависть и остатки сил – напряглось до последней степени для прыжка. Он слышал голоса людей и ждал, собрав всего себя в одно желание – напасть, как только люди войдут в высокую траву. Когда он услышал, что голоса приближаются, хвост его перестал подрагивать, а когда они дошли до травы, он хрипло заворчал и кинулся.
Конгони, старый туземец, шел впереди, высматривая следы крови; Уилсон со штуцером на изготовке подстерегал каждое движение в траве; второй туземец смотрел вперед и прислушивался; Макомбер взвел курок и шел следом за Уилсоном; и не успели они вступить в траву, как Макомбер услышал захлебывающееся кровью ворчание и увидел, как со свистом разошлась трава. А сейчас же вслед за этим он осознал, что бежит, в безумном страхе бежит сломя голову прочь от зарослей, бежит к ручью.
Он слышал, как трахнул штуцер Уилсона – "ка-ра-уонг!" и еще раз "ка-ра-уонг!", и, обернувшись, увидел, что лев, безобразный и страшный, словно полголовы у него снесло, ползет на Уилсона у края высокой травы, а краснолицый человек переводит затвор своей короткой неуклюжей винтовки и внимательно целится, потом опять вспышка и "ка-ра-уонг!" из дула, и ползущее, грузное желтое тело льва застыло, а огромная изуродованная голова подалась вперед, и Макомбер, – стоя один на открытом месте, держа в руке заряженное ружье, в то время как двое черных людей и один белый с презрением глядели на него, – понял, что лев издох. Он подошел к Уилсону, – самый рост его казался немым укором, – и Уилсон посмотрел на него и сказал:
– Снимки делать будете?
– Нет, – ответил он.
Больше ничего не было сказано, пока они не дошли до автомобиля. Тут Уилсон сказал:
– Замечательный лев. Сейчас они снимут шкуру. Мы можем пока посидеть здесь, в тени.
Жена ни разу не взглянула на Макомбера, а он на нее, хотя он сидел с ней рядом на заднем сиденье, а Уилсон – впереди. Раз он пошевелился и, не глядя на жену, взял ее за руку, но она отняла руку. Взглянув через ручей, туда, где туземцы свежевали льва, он понял, что она прекрасно все видела. Потом его жена подвинулась вперед и положила руку на плечо Уилсону. Тот повернул голову, и она перегнулась через низкую спинку сиденья и поцеловала его в губы.
– Ну-ну, – сказал Уилсон, и лицо его вспыхнуло даже под красным загаром.
– Мистер Роберт Уилсон, – сказала она. – Прекрасный краснолицый мистер Роберт Уилсон.
Потом она опять села рядом с Макомбером и, отвернувшись от него, стала смотреть через ручей, туда, где лежал лев; его освежеванные лапы с белыми мышцами и сеткой сухожилий были задраны кверху, белое брюхо вздулось, и черные люди снимали с него шкуру. Наконец туземцы принесли шкуру, сырую и тяжелую, и, скатав ее, влезли с ней сзади в автомобиль. Машина тронулась. Больше никто ничего не сказал до самого лагеря.
Так обстояло дело со львом. Макомбер не знал, каково было льву перед тем, как он прыгнул, и в момент прыжка, когда сокрушительный удар пули 0,505-го калибра с силой в две тонны размозжил ему пасть; и что толкало его вперед после этого, когда вторым оглушительным ударом ему сломало крестец и он пополз к вспыхивающему, громыхающему предмету, который убил его. Уилсон кое-что знал обо всем этом и выразил словами "замечательный лев", но Макомбер не знал также, каково было Уилсону. Он не знал, каково его жене, знал только, что она решила порвать с ним. Его жена уже не раз решала порвать с ним, но всегда ненадолго. Он был очень богат и должен был стать еще богаче, и он знал, что теперь уже она его не бросит. Что другое – а это он действительно знал; и еще мотоцикл, тот он узнал раньше всего; и автомобиль; и охоту на уток; и рыбную ловлю – форель, лососи и крупная морская рыба; и вопросы пола – по книгам, много книг, слишком много; и теннис; и собаки; и немножко о лошадях; и цену деньгам; и почти все остальное, чем жил его мир; и то, что жена никогда его не бросит. Жена его была в молодости красавицей, и в Африке она до сих пор была красавица, но в Штатах она уже не была такой красавицей, чтобы бросить его и устроиться получше; она это знала, и он тоже. Она упустила время, когда могла уйти от него, и он это знал. Умей он больше давать женщинам, ее, вероятно, беспокоила бы мысль, что он может найти себе новую красавицу жену; но и она его слишком хорошо знала и на этот счет не беспокоилась. К тому же он всегда был очень терпим, и это было его самой приятной чертой, если не самой опасной.
В общем, по мнению света, это была сравнительно счастливая пара, из тех, которые, по слухам, вот-вот разведутся, но никогда не разводятся, и теперь они, как выразился репортер "светской хроники", "полагая, что элемент приключения придаст остроту их поэтичному, пережившему года роману , отправились на сафари в страну, бывшую Черной Африкой до того, как Мартин Джонсон осветил ее на тысячах серебряных экранов; там они охотились на льва Старого Симбо , на буйволов и на слона Тембо , в то же время собирая материал для Музея естественных наук". Тот же репортер, по крайней мере, три раза уже сообщал публике, что они "на грани", и так оно и было. Но каждый раз они мирились. Их союз покоился на прочном основании. Красота Марго была залогом того, что Макомбер никогда с ней не разведется; а богатство Макомбера было залогом того, что Марго никогда его не бросит.
Было три часа ночи, и Фрэнсис Макомбер, который заснул ненадолго, после того как перестал думать о льве, проснулся и опять заснул, вдруг проснулся от испуга – он видел во сне, что над ним стоит лев с окровавленной головой, – и, прислушавшись, чувствуя, как у него колотится сердце, понял, что койка его жены пуста. После этого открытия он пролежал без сна два часа.
Через два часа его жена вошла в палатку, приподняла полог и уютно улеглась в постель.
– Где ты была? – спросил Макомбер в темноте.
– Хэлло, – сказала она. – Ты не спишь?
– Где ты была?
– Просто выходила подышать воздухом.
– Черта с два.
– А что я должна сказать, милый?
– Где ты была?
– Выходила подышать воздухом.
– Вот, значит, как это теперь называется. Шлюха.
– А ты – трус.
– Пусть, – сказал он. – Что ж из этого?
– По мне – ничего. Но давай, милый, не будем сейчас разговаривать, мне очень хочется спать.
– Ты воображаешь, что я все стерплю.
– Я это знаю, дорогой.
– Так вот, не стерплю.
– Пожалуйста, милый, давай помолчим. Мне ужасно хочется спать.
– Мы ведь решили, что с этим покончено. Ты обещала, что этого больше не будет.
– Ну, а теперь есть, – сказала она ласково.
– Ты сказала, что, если мы поедем сюда, этого не будет. Ты обещала.
– Да, милый. Я и не собиралась. Но вчерашний день испортил путешествие. Только стоит ли об этом говорить?
– Ты не теряешь времени, когда у тебя в руках козырь, а?
– Пожалуйста, не будем говорить. Мне так хочется спать, милый.
– А я буду говорить.
– Ну, тогда прости, я буду спать. – И заснула.
Еще до рассвета все трое сидели за завтраком, и Фрэнсис Макомбер чувствовал, что из множества людей, которых он ненавидит, больше всех он ненавидит Роберта Уилсона.
– Как спали? – спросил Уилсон своим глуховатым голосом, набивая трубку.
– А вы?
– Отлично, – ответил белый охотник.
Сволочь, подумал Макомбер, наглая сволочь.
Значит, она его разбудила, когда вернулась, думал Уилсон, поглядывая на обоих своими равнодушными, холодными глазами. Ну и следил бы за женой получше.
Что он воображает, что я святой? Следил бы за ней получше. Сам виноват.
– Как вы думаете, найдем мы буйволов? – спросила Марго, отодвигая тарелку с абрикосами.
– Вероятно, – сказал Уилсон и улыбнулся ей. – А вам не остаться ли в лагере?
– Ни за что, – ответила она.
– Прикажите ей остаться в лагере, – сказал Уилсон Макомберу.
– Сами прикажите, – ответил Макомбер холодно.
– Давайте лучше без приказаний и, – обращаясь к Макомберу, – без глупостей, Фрэнсис, – сказала Марго весело.
– Можно ехать? – спросил Макомбер.
– Я готов, – ответил Уилсон. – Вы хотите, чтобы мемсаиб поехала с нами?
– Не все ли равно, хочу я или нет.
Вот дьявольщина, подумал Роберт Уилсон. Вот уж правда, можно сказать, дьявольщина. Так, значит, вот оно как теперь будет. Ладно, значит, теперь будет именно так.
– Решительно все равно, – сказал он.
– Может, вы сами останетесь с ней в лагере и предоставите мне поохотиться на буйволов одному? – спросил Макомбер.
– Не имею права, – сказал Уилсон. – Бросьте вы вздор болтать.
– Это не вздор. Мне противно.
– Нехорошее слово – противно.
– Фрэнсис, будь добр, постарайся говорить разумно, – сказала его жена.
– Я и так, черт возьми, говорю разумно, – сказал Макомбер. – Ели вы когда-нибудь такую гадость?
– Вы недовольны едой? – спокойно спросил Уилсон.
– Не больше, чем всем остальным.
– Возьмите себя в руки, голубчик, – сказал Уилсон очень спокойно. – Один из боев немного понимает по-английски.
– Ну и черт с ним.
Уилсон встал и, попыхивая трубкой, пошел прочь, сказав на суахили несколько слов поджидавшему его ру-жьеносцу. Макомбер и его жена остались сидеть за столом. Он упорно смотрел на свою чашку.
– Если ты устроишь скандал, милый, я тебя брошу, – сказала Марго спокойно.
– Не бросишь.
– Попробуй – увидишь.
– Не бросишь ты меня.
– Да, – сказала она. – Я тебя не брошу, а ты будешь вести себя прилично.
– Прилично? Это мне нравится. Прилично.
– Да. Прилично.
– Ты бы сама постаралась вести себя прилично.
– Я долго старалась. Очень долго.
– Ненавижу эту краснорожую свинью, – сказал Макомбер. – От одного его вида тошно делается.
– А знаешь, он очень милый.
– Замолчи! – крикнул Макомбер.
В эту минуту к обеденной палатке подъехал автомобиль, шофер и оба ружьеносца соскочили на землю. Подошел Уилсон и посмотрел на мужа и жену, сидевших за столом.
– Едем охотиться? – спросил он.
– Да, – сказал Макомбер, вставая. – Да.
– Захватите свитер. Ехать будет холодно, – сказал Уилсон.
– Я пойду возьму кожаную куртку, – сказала Марго.
– Она у боя, – сказал Уилсон. Он сел рядом с шофером, а Фрэнсис Макомбер с женой молча уселись на заднем сиденье.
С этого болвана еще станется выстрелить мне в затылок, думал Уилсон. И зачем только берут на охоту женщин?
Спустившись к ручью, автомобиль переехал его вброд там, где камни были мелкие, а потом, в сером свете утра, зигзагами поднялся на высокий берег, по дороге, которую Уилсон накануне велел прорыть, чтобы можно было добраться в машине до редкого леса и больших полян.
Хорошее утро, думал Уилсон. Было очень росисто, колеса шли по траве и низкому кустарнику, и он чувствовал запах раздавленных листьев. От них пахло вербеной, а он любил этот утренний запах росы, раздавленные папоротники и черные стволы деревьев, выступавшие из утреннего тумана, когда машина катилась без дорог, в редком, как парк, лесу. Те двое, на заднем сиденье, больше не интересовали его, он думал о буйволах. Буйволы, до которых он хотел добраться, днем отдыхали на заросшем кустами болоте, где охота на них была невозможна; но по ночам они выходили пастись на большую поляну, и если бы удалось так подвести автомобиль, чтобы отрезать их от болота, Макомбер, вероятно, смог бы пострелять их на открытом месте. Ему не хотелось охотиться с Макомбером на буйволов в чаще. Ему не хотелось охотиться с Макомбером ни на буйволов, ни на какого другого зверя, но он был охотник-профессионал, и ему еще не с такими типами приходилось иметь дело. Если они сегодня найдут буйволов, останутся только носороги, на этом бедняга закончит свою опасную забаву, и, может быть, все обойдется. С этой женщиной он больше не будет связываться, а вчерашнее Макомбер тоже переварит. Ему, надо полагать, не впервой. Бедняга. Он, наверно, уже научился переваривать такие вещи. Сам виноват, растяпа несчастный.