Три наши самоходки мы нашли не сразу. Смола ушел вперед, когда мы свернули с дороги вправо и остановились за серым домом, который был началом улицы, ведущей в центр города. Бой был впереди. Трудно было установить точно, где немцы, а где наши. Подошедшие бойцы подтвердили нам, что было уже несколько раз, когда немцы появлялись откуда-то с тыла. Казалось, что позади их быть уже не могло, но проходил час, как они вдруг появлялись, и снова начинался бой на улице, уже отбитой прежде нашими бойцами. Значит, они затаивались в подвалах домов, а потом, пробиваясь к своим, невольно натыкались на наши подразделения. Поэтому мы далеко не забивались и были предельно внимательны.
У водителей были карабины, а у нас с Иваном – один автомат на двоих. Правда, пистолеты были, но это оружие так, скорее психологическое, чем для отражения нападения. Конечно, мы были не одни. Совсем рядом были минометчики, которые временами вели огонь. Держа связь по радио с передовыми ротами, они поддерживали их своим огнем по просьбе командиров. Смола ходил почти час, пока разыскал три самоходки. Наверное, почти бежал всю дорогу, выпалил: "Там, вон за тем высоким домом, стоят. Стрелять нечем, подъехать не безопасно. Придется носить". Я прикинул: до того дома было метров пятьсот. Далеко носить тоже не хотелось.
"Ну так как же будем делать? – переспросил я старшину. – Может, подъехать ближе?" – "Нельзя, – ответил Смола, – простреливается пулеметным огнем. Я сейчас возьму ящик и пойду, а вернусь другим путем".
Я посмотрел на него и понял, что он просто не хотел нам приказывать рисковать. Иван меня понял. Мы молча взяли на плечи по ящику и пошли. Смола прокашлялся, тоже взял ящик и, обгоняя нас, стал в голове цепочки и повел нас к месту, где стояли самоходки. Спустя больше половины пути неожиданно ударила пулеметная очередь. Пули зацокали по брусчатке, но мы уже успели забежать за дом. Переводя дыхание и вытирая обильно бежавший по лицу пот, Смола прошептал: "Теперь почти рядом. Надо еще в двух местах перебежать. Я побегу, а вы поодиночке – за мной".
Не успел он выглянуть из-за дома, как снова ударил пулемет. Но Смола достиг противоположной стороны улицы. Ждать нам не хотелось, но Смола предостерег: "Вы подождите, я сейчас отнесу ребятам, а они дадут ему прикурить, тогда и принесете". Сказав это, он скрылся в подъезде дома.
"Наверное, дворами решил пойти", – подумал я. Действительно, через несколько минут в стороне, куда мы пробирались, раздался выстрел, а в доме, откуда строчил пулемет в оконном проеме, – взрыв.
"Видал! – вскрикнул Иван. – Добрался". Мы закинули на плечи свою ношу и бросились на другую сторону улицы. Я посмотрел в подъезд, в котором скрылся Смола, но там было темно, а куда идти – нам неизвестно.
В это время по тротуару вдоль стены бежал в нашу сторону Леша Ларченков. Подхватив у меня ящик, он, ничего не сказав, бросился обратно и уже на ходу крикнул: "Вертайся назад"!
Иван побежал за ним, но ему было тяжело, потому что последнее время он хромал. У него была ранена нога. Рана уже заживала, но носить грузы было еще рано. Догнав его, я попросил отдать мне ящик, а ему сказал, чтобы подождал нас здесь. Но он предложил нести вместе, на что я тоже не согласился. Так бы и препирались, если бы не прибежал Голубев. Мы отдали ящик ему, а сами побежали к машине. Теперь уже можно было подъехать ближе, что мы и сделали. Вместе с водителями выбросили на землю термосы и шестьдесят ящиков боеприпасов.
Куда нести, мы не знали, поэтому пришлось ждать некоторое время. Вместе с членами экипажей пришел и Смола. Место выбрали удачное. Со стороны немцев оно не просматривалось. Несколько домов, которые отделяли нас от противника, были заняты нашими ротами. С верхних этажей то и дело доносилась стрельба. Немцы упорно удерживали улицы, но все же шаг за шагом передовые подразделения продвигались.
Ребята начали перетаскивать снаряды в машины. Я подключился к экипажу Тимакова. К этому времени у них не было уже ни одного снаряда, кроме подкалиберных. Дотаскались до того, что вся гимнастерка была мокрая, хоть выжимай. Нагрузили полностью, даже наложили под ноги. Другие тоже последовали нашему примеру. Смола в это время подтащил термос с макаронами, сваренными на свиной тушенке. Но особого восторга макароны не вызывали. Такая еда надоела, и хотелось чего-то такого овощного, а лучше всего – наваристого борща. Свои пожелания Алексей Ларченков высказал старшине.
"А где я капусты возьму? – оправдывался Смола. – Потерпите, братцы, вот разживусь чем-нибудь таким вкусненьким и доставлю".
Забегая вперед, скажу, что дня через три он привез замечательную соленую рыбу. Ели с аппетитом, в охотку, а потом без конца пили. За едой и застал нас комбат Приходько, который следом за нами пробился по дороге. От него мы узнали, что наш штаб дивизиона тоже подтянулся ближе к батареям и уже находится на окраине города.
К ночи бой почти полностью утих и углубился. Теперь стрельба доносилась уже со стороны морского порта и Мертвой Вислы. Это был предпоследний день марта. 29 марта с утра еще слышались разрывы, пулеметная стрекотня, а к концу дня город был почти полностью очищен от немцев.
Кое-где еще приходилось ликвидировать отдельные группы, которые прятались и, выжидая момент, наносили урон нашим ротам. Стреляли с чердаков, из-за угла, из окон домов или где-нибудь на заводских дворах. Жители города прятались в подвалах домов. Там же пытались за спиной мирных граждан спасти свою шкуру и гитлеровцы. Переодевались в "цивильное" платье, но их быстро распознавали, да и сами жители не желали помогать фашистским солдатам. Тайком выбираясь из убежищ, боясь расплаты, они находили наших бойцов и указывали на прятавшихся фашистов.
В одном из подвалов соседнего дома раздавались крики на немецком языке. Слова разобрать было трудно, но в том, что они были похожи на призыв о помощи, сомнения не было. Что бы это могло значить? Приходько послал узнать, что там происходит, и в случае необходимости принять меры. Крики доносились из окон подвального помещения, которые были заделаны решетками. В доме никого не было, на чердаке еще что-то дымилось. По мере возможности мы старались ликвидировать пожары, а очагов возгорания становилось все больше, хотя артиллерийских обстрелов уже почти не было. Бой передвинулся ближе к морю, в сторону порта, и понемногу утихал.
Создавалось впечатление, что кто-то специально поджигает, чтобы мы отвлекались на пожары и не занимались основным делом – ликвидацией остатков гитлеровских войск. Бросившиеся в подвал бойцы нос к носу столкнулись с двумя типами, одетыми наполовину в гражданскую одежду. Сомнений не было, что это переодетые фашисты. В руках они тащили небольшие канистры либо с бензином, либо с керосином, а на шее у них висели автоматы. Пытаясь скрыться, они спешили на выход. Опешив, бросились обратно в темный коридор подвала, не успев дать отпор.
Крик был именно в то время, когда они отбирали у прятавшихся в подвале женщин эти канистры с горючим. Те не хотели отдавать добровольно, потому что использовали их для приготовления пищи. Стрелять поджигатели тоже не решались, боясь обнаружить себя преждевременно. Крик женщин, конечно, в их расчет не входил. В узком коридорчике подвала завязался бой. Сделав несколько очередей, они отступили в глубь подвала. Наконец, прижатые, они оказались перед выбором: или плен, или смерть. Тогда они решились на отчаянный шаг. Разлив бензин по коридору, подожгли его, тем самым отрезав путь нашим бойцам.
Жители, которые находились в подвале – а там были женщины и дети, – заперлись в одной из кладовых, у которой была железная дверь. Сделав несколько очередей по двери, открыть ее не удалось. Тогда бросили гранату, но безрезультатно. В это самое время один из бойцов проник в подвал с противоположной стороны через окно, выломав решетку. Все остальное произошло мгновенно: очередь – и оба фашисты были убиты.
Пожар охватил весь узкий коридорчик и грозил перекинуться на верхний этаж дома. Понадобилось какое-то время, чтобы объясниться с женщинами, сидевшими взаперти. Это оказались немецкие граждане. В городе было еще много немцев, не успевших эвакуироваться в Германию.
Тушили пожар вместе. Землю таскали со двора и засыпали языки пламени. Какими глазами смотрели на нас эти люди! Нет слов, чтобы описать их удивление. Они ждали, что мы придем для того, чтобы мстить за все то, что совершено их мужьями и братьями на нашей земле, но чтобы вот так рисковать своей жизнью ради спасения их детей и их самих от насилия своих же сородичей, – этого они не могли предположить. Вот уж чему поистине стоило удивляться. Да, именно так оно и было.
Стрельба не утихала всю ночь. То и дело ночную темноту рассекали трассирующие очереди немецких пулеметов. Передовые роты 126-го полка, на участке которого действовали наши самоходчики, закрепились и активных боевых действий не вели, но на пулеметную стрельбу гитлеровцев отвечали своей пулеметной стрельбой. Минометчики довольно успешно вели огонь по оживающим пулеметным гнездам. Нам стрелять командир не разрешил, чтобы потом не пришлось менять огневую позицию.
"Засекут, – оправдывался он, – а потом в темноте ищи удобное местечко. До утра подождем".
Действительно, утром тимаковская самоходка, продвигаясь по улице за наступавшей пехотой, накрыла несколько пулеметных точек, но и сама чуть было не стала жертвой одного фаустпатронщика. Спасибо ребятам из роты стрелков – заметили своевременно подкрадывавшегося немца. Боец ударил его прикладом автомата по голове в тот момент, когда тот целился в самоходку.
После боя Валентин Моисеев из этого экипажа ходил искать того бойца, но, к сожалению, никто не сознался, а жаль. За такую помощь надо не раз расцеловать этого бойца. Этот случай он мне рассказал, когда уже закончились бои в городе.
Что греха таить, роты стрелков редели, и с каждым днем все меньше становилось активных бойцов. Порой во взводе было по 5–6 человек, но задачи ставились такие же, как и полноценному взводу, и выполнять их надо было. Надо было очищать дом за домом. Гитлеровцы сопротивлялись до последнего. Удерживали каждый этаж, каждый чердак.
Нам, самоходчикам, у которых не было боевых машин, тоже порой приходилось помогать нашей пехоте в пешем строю. К этому времени я был почти здоров и готов выполнять любые боевые задачи. Но, честно говоря, нам с Иваном как-то не понять было действия нашего комбата, который старался нас удерживать чаще возле себя. Не пускал туда, где, по его мнению, была стопроцентная опасность. Лично мне казалось, что он нас бережет и опекает, боится за нас, как за своих родных детей. Может, это и так, или, во всяком случае, мне казалось, что так.
Он давал такие поручения, чтобы мы были у него на глазах и он смог в любое время вмешаться и подсказать. Он отлично знал всю нашу жизнь. Ведь моя и биография Ивана Староверова как две капли воды были похожи. Близился конец войны, мы это чувствовали, и погибнуть на пороге победы было бы обидно. Он это понимал и, зная наше молодое безрассудство, а порой, откровенно говоря, ухарство, старался направлять нашу деятельность в нужное русло, чтобы не дать нам погибнуть глупо. Но все же мы были с ребятами во всех делах и не оставляли. И когда вдруг возникала необходимость прочесать этажи дома или очистить подвалы, мы также были вместе со всеми.
Данциг хоть и польский город, но немцы сумели его онемечить. В городе было очень мало жителей польской национальности, но были и русские, белорусы, латыши, литовцы – это те, кого немцы вывезли из родных мест и привезли сюда насильно, чтобы заставить их работать на себя. В городе были судоверфи, где немцы восстанавливали свой флот. В городе было много различных ремонтных мастерских, где немцы ремонтировали боевую технику и везде заставляли трудиться эту рабочую силу. В основном это были молодые люди, чаще женщины и девушки. Мужчинам и молодым парням уготавливалась другая судьба. На одном дворе небольшого заводика или фабрики мы видели тюки, набитые человеческим волосом. А рядом, на складе, была и готовая продукция: матрацы и кресла, где для набивки использовался человеческий волос. Увидев такое количество волос, свой волос становился дыбом, ведь это сколько надо людей погубить? Позже мы узнали многое о жестокостях фашизма, чего мы в ходе войны не могли знать.
Город дымился, повсюду были видны следы недавних пожарищ, и только усилия наших бойцов способствовали тому, что многие дома были спасены от полного уничтожения. Серые дома, черные глазницы окон, выгоревшие чердаки обнажили обрушенные артиллерийским огнем крыши, горы битой черепицы и битого стекла на тротуарах – все это гнетуще действовало на настроение. Многие улицы были завалены различными вещами, которые немцы наскоро выбрасывали на улицу, стараясь соорудить баррикады и преградить путь нашим частям.
Дивизия наша наступала с западной стороны, со стороны Оливы. Нам почему-то казалось, что с западной стороны немного меньше будет сопротивления, но это только так казалось. Немцы везде дрались с яростью, и каждый дом, каждый квартал брался с боем, и мы несли потери. И после того, как нам казалось, что уже все, дом взят, немцев вышибли, мы снова и снова прочесывали каждый этаж, чтобы не получить пулю в спину.
Запомнился случай, когда несколько бойцов, в том числе и мы с Иваном Староверовым, получили задачу проверить ближние дома. Вдвоем мы вбежали в один из подъездов и последовательно начали осмотр. На первом этаже не было никого. Дойдя до второго этажа, мы разделились. Иван вошел в квартиру, выходящую окнами во двор, а я на улицу. Не успел я сделать и пяти шагов внутрь, как услышал за спиной хриплый голос на немецком языке: "Хенде хох!" Эта фраза мне была хорошо известна. В комнате между двух окон в простенке было вмонтировано зеркало от пола до потолка. В зеркале я увидел себя, а за спиной у себя – немца с автоматом в руках, направленным мне в спину. Не сразу мне пришло в голову решение труднейшей для меня задачи. Я стоял и ждал. Вот-вот мне в спину вонзятся пули, и охнуть не успеешь. Немец медлил и продолжал стоять с направленным на меня автоматом.
Теперь трудно вспомнить, сколько прошло времени, пока мы стояли в таких позах. Вдруг я увидел, что из двери левой комнаты в немца что-то было брошено. Он инстинктивно поднял автомат, и мне показалось, что вздрогнул. Этого мгновения было достаточно, чтобы я выхватил из-за отворота куртки пистолет, который у меня был на взводе, и произвел в немца два выстрела. Он рухнул к моим ногам. И тут я увидел свою спасительницу. Это была девушка, которая была в этом доме в прислугах. В комнату она пришла за вещами, потому что все жильцы дома прятались в подвале.
Девушка оказалась русской, угнанной из города Гдова Ленинградской области, звали ее Носова Мария. Увидев меня, она не успела предупредить, что мне грозит опасность, но, улучив момент, бросила в немца подставку для цветов. Спасибо ей за оказанную помощь. Я постоял в нерешительности, не зная, что делать, и в это время вбежал Иван. Поняв, что произошло, он взял автомат в руки и обнаружил, что в автомате не было ни одного патрона. Тут я понял, почему он не стрелял мне в спину.
Но ведь я не знал, что у него нечем в меня стрелять. Счастье было на моей стороне. Я даже не успел испугаться. Но когда я стоял над трупом того немца, мне стало не по себе. Мелкая дрожь пробежала по всему телу. Я смотрел на человека, от которого несколько минут назад зависела моя жизнь. Из этого состояния меня вывело прикосновение к плечу Ивана. Он протянул мне автомат этого немца и сказал: "На, возьми, пригодится, а то с пистолетом не навоюешь".
Девушку мы с Иваном отвели к старшине Смоле, который быстро нашел ей работу. Дня два она работала у него на кухне, но потом всех советских людей стали собирать на специальные пункты для того, чтобы возвратить к родным местам. Многим из них пришлось еще раз пережить горе, которое было посеяно войной. У многих не оставалось ни дома, ни родных, они возвращались на пепелища. Приходилось начинать все сначала.
Понадобятся годы, чтобы залечить раны, но останутся навсегда раны в душе, которые не поддаются никакому лечению. Давно прошла война, но люди моего поколения никогда не забудут всю горечь несчастий и людских страданий, через которые пришлось им пройти. Я рассказываю это для того, чтобы наши дети и внуки знали, что война, кроме страданий и боли, ничего людям не приносит.
Наконец 30 марта город был окончательно очищен от гитлеровцев.
За время штурма города части и соединения перемешались, трудно было разобраться, где границы частей. На одной улице можно было встретить штабы нашей 70-й армии и 65-й армии. Но это нисколько не мешало нам быть радостными и веселыми, потому что это были свои – наши, советские, родные и близкие. Мы все вместе одолели врага, и это было главное.
Понемногу утихала стрельба. Не стало привычного сплошного фронта, гула артиллерийской канонады. Как-то странно было слушать тишину, от которой мы отвыкли. Собираясь у полевой кухни, звеня котелками и ложками, можно было услышать разговоры о том, что там, где-то далеко позади, дома, готовятся к севу, пустили электростанцию, наладили водопровод, открыли детский сад. Жизнь начинала возрождаться. Это все радовало наши сердца.
Утро 31 марта было солнечным и без канонады. Весна 45-го в прибалтийских землях была дождливая, и редкие дни выглядывало солнце из-за свинцовых туч, а тут как будто по заказу – яркие утренние солнечные лучи ласково светили и своим теплом грели и без того загоревшие и закоптелые лица моих товарищей. Не слышно разрывов снарядов, нет постоянной пулеметной трескотни. Только изредка можно было услышать отдельные выстрелы.
Такая тишина не могла быть не замеченной жителями города, которые во время боев прятались в подвалах, бункерах и еще кто знает где. И вот потихоньку, одиночками, робко, где крадучись, где из-за угла, они начали выглядывать и выползать на свет божий: женщины, старухи и старики и конечно же вездесущие дети. Кое-где встречались и мужчины. Поначалу было трудно разобраться, кто есть кто. То ли это "цивильный", то ли переодетый военный, но разбираться в этом, конечно, было нужно.
На нас эти люди смотрели настороженно, с недоверием. Кто знает, что это за люди – русские? Ведь о нас гитлеровская пропаганда распространяла самые страшные слухи. Среди этих людей были и те, кто не одну сотню километров бежали от нас сюда, ища спасения от советской армии, вынашивая в душе надежду, что наконец-то фюрер найдет силу и остановит победоносное продвижение русских. Но вышло все не так. Расчеты рухнули, никто нас не остановил, и мы пришли, пришли для того, чтобы рассчитаться за все содеянное на нашей земле. И теперь эти люди были во власти армии, пришедшей карать. Но странное дело, никто не грабит, не убивает, не арестовывает – наоборот, солдаты охотно помогают тушить пожары, растаскивают завалы на улицах, а вездесущие ребятишки, не стесняясь, подходят к солдатским кухням, и их визиты не безуспешны.
Солдаты, о которых столько говорилось страшного, делятся своим харчем с детьми, отцы которых только что вчера еще здесь, на улицах города, стреляли из автоматов и фаустпатронов в тех, кто делится своим куском хлеба. Так что же это за люди? Вот такой вопрос можно было прочитать на лицах женщин и стариков. А мы их понимали. Понимали потому, что мы прошли через эти муки и горе и готовы были подать руку помощи людям, терпящим бедствия.