2.
В эту весну нежданно-негаданно нагрянул прямо с фронта единственный сын председателя колхоза "Колос" Трофима Максимовича Сазонова.
Гвардии капитану артиллерии Петру Сазонову двадцать четыре года. Он - высокий, крепко сбитый, с могучей шеей. На голове ежик светлых волос. На груди, крест-накрест перехваченной скрипучими ремнями, три боевых ордена. С одного боку - полевая сумка, с другого - пистолет. На зеркально блестящих сапогах - шпоры. Походка у Петра легкая, танцующая. Идет, едва касаясь сапогами земли.
Все знали - Петр приехал всего на три недели, отдохнуть, оправиться после контузии. Тем не менее его появление взбудоражило деревню. Девчата повынимали из сундуков праздничные наряды, оттерли песком и пемзой руки, и в первый же вечер на заветном месте у реки собралась вся молодежь села.
Пришли туда и Вера Садовщикова с неразлучной Дуняшей.
Парнишка, начинающий гармонист, неуверенно заиграл плясовую. Девчата сорвались с места. Капитан, не вынимая изо рта папиросы, плясал и краковяк, и падэспань, и шестеру. Он не оказывал предпочтения ни одной партнерше, и девушки терялись в догадках, кого же капитан пойдет провожать домой.
- Как по-твоему? - шепотом спросила Дуняша.
- Мне все равно. Я об этом не думаю, - ответила Вера.
- Будто?
- Честное слово.
- А если тебя? - Дуняша засмеялась. - Молчишь? Он с тобой уже два раза танцевал. И так смотрел на тебя, как…
- Как кот на мышь, - вставила Вера. Дуняша залилась веселым смехом.
- Над чем смеемся, девушки? - послышался голос Петра. Подружки умолкли. А капитан многозначительно кашлянул, звякнул шпорами и с полупоклоном обратился к обомлевшей Дуне.
- Позвольте пригласить вас на краковяк.
Дуня смущенно подала ему руку. Они вышли в круг и влились в поток танцующих. Капитан с веселым ожесточением вбивал в землю кованые каблуки и так крутил Дуню, что ее длинная коса все время висела в воздухе.
Вера, закусив уголок крепдешинового шарфика, следила глазами за летящей по кругу фигурой капитана и вдруг вспомнила Федора. Жалкого, трясущегося, в грязной шинели без погон.
Таким она увидела его в ту ночь, после комсомольского собрания, на котором ее сняли с секретарей. Только одна Дуняша воздержалась тогда от голосования. Она проводила Веру до дому и всю дорогу уговаривала не расстраиваться, не плакать. Да Вера и не плакала: обида высушила слезы.
Это была еще одна бессонная ночь. Вера лежала с открытыми глазами и ни о чем не думала. И тело, и рассудок вышли из повиновения, и не было сил подчинить их. Да и зачем? Чтобы снова терзать и мучить себя?
Когда пропели третьи петухи, на нее стал наваливаться тяжелый сон. Вдруг ее будто водой окатили. Вскочила, испуганно огляделась по сторонам. Прислушалась. Так и есть. Снова раздался слабый стук в окно. Дрожа от нахлынувшего ужаса, Вера торопливо накинула на голые плечи полушалок и выскользнула в сени.
- Кто? - спросила придушенным шепотом.
- Это я, Вера. Не пугайся. Я. Отвори скорей.
Она сразу узнала его голос. Отшатнулась от двери, едва сдержав в себе крик. А он стоял, отгороженный от нее дощатой дверью, и бессвязно бормотал что-то, умолял впустить.
- Сейчас, - с трудом выдавила она. - Сейчас я. Погоди…
Вбежала в избу. Опрометью проскочила в горницу. Не попадая трясущимися руками в рукава, натянула платье. Сунула ноги в старенькие, стоптанные валенки, на ходу набросила шаль, надела полушубок и снова выскочила в сени. На мгновенье задержалась у двери, полуоткрытым ртом жадно глотнула ледяного воздуха, ребром ладони вышибла крючок.
На крыльце сразу увидела сгорбленную фигуру, притаившуюся у стены. Фигура дрогнула, распрямилась, качнулась навстречу Вере. Это был Федор. На нем измятая шинель, солдатская шапка с опущенными ушами.
- Вера! - глухо вскрикнул он, боком подвигаясь к ней. - Я к тебе ненадолго. Еще у своих не был… Зайду на минутку и к матери подамся…
Он судорожно дернул головой.
- Стой, - она вытянула перед собой обе руки. - Стой! Погоди.
- Да ты не пугайся, Вера, - захрипел он. - Я только гляну на тебя. Что ты на меня, как на привидение? Живой я… Пока живой…
Она осторожно спустилась с крыльца. Вплотную подошла к Федору. Выдохнула ему в лицо:
- Дезертир! Предатель!..
- Вера… я. - Он пятился от нее, прикрываясь ладонью. - Я все расскажу. Ты поймешь…
- Молчи.
Схватила его за рукав шинели и потянула со двора. Он не сопротивлялся, не спрашивал, куда и зачем она его тащит.
Только когда вышли на большак, он тревожно спросил:
- Куда ты меня?
- В район.
Он качнулся как от удара. Вырвал руку. Затравленно оглянулся по сторонам. Скособочившись, прыгнул в сугроб. Увязая по колено в снегу, отбежал несколько шагов. Остановился, повернулся к ней лицом.
В эту минуту Федор люто ненавидел жену. Долгие дни скитаний он скрашивал только мыслями о ней. В редкие часы призрачного покоя, когда казалось, что опасность миновала и под ногами монотонно тараторили вагонные колеса, Федор думал о Вере, о предстоящей встрече с ней. Это, конечно, случится ночью. Она выбежит на крыльцо - горячая, заспанная, счастливая - и повиснет у него на шее. Он поднимет ее на руки и внесет в дом. Как тогда, после свадьбы. Он не скажет ей, что дезертировал с фронта. Сначала не скажет. Что-нибудь придумает, а потом… потом… И тут начинались эти мучения. Что будет, когда она узнает правду? Хорошо, если согласится молчать. А может и выдать. Был бы ребенок, ради него… Что же ожидает его за воротами родного дома? Все тот же проклятый, сосущий душу страх?
К концу пути Федор настолько одичал, отощал и отупел, что уже не думал ни о чем. Только бы выжить. Добраться невредимым и невидимым до дому. Тогда все ужасное останется позади, за спиной…
Он приехал в Малышенку вечером. Обойдя райцентр стороной, вышел на большак и зашагал, торопя и подгоняя себя. Временами он бежал. Задохнувшись, переходил на шаг и потом снова бежал.
И вот когда он у цели, дошел до родного порога…
- Спешишь донести, сука! - злобно выкрикнул он. - Шкуру спасти. Прославиться. А меня в расход… - и задохнулся от ярости.
Она молчала и не мигая глядела на него. Ему страстно хотелось причинить ей боль, заставить ее мучиться и плакать, кинуть под ноги и с наслаждением бить, давить, топтать ее.
Сжав кулаки, Федор медленно пошел к ней. А она хоть бы шелохнулась. Стояла неподвижно и по-прежнему смотрела на него. Подойдя ближе, он заглянул ей в глаза и содрогнулся, увидев там презрение и ненависть…
Федор остановился.
- Ну иди, иди сюда. Кричи. Ругайся. Можешь даже убить меня. От этого ничего не изменится. Ни-че-го. - Сглотнула душившие ее слезы. - Думаешь, о себе пекусь? Глупый. - Голос Веры вдруг обмяк. - О тебе. Куда ты пойдешь? В бандиты? А что будет с твоими родителями? Со мной? Ты же клялся… Помнишь? И я поверила. Жалкий трус! Иди! - крикнула она. - Иди, куда хочешь! Заползай в щель, мокрица! Ну, ползи. Чего ждешь?
- Не ори на меня! - Лицо Федора перекосилось. Он, как перед прыжком, весь подался вперед. - Ты там была? А? Видела, как убивают? Одной миной шестерых. Танки давят людей, как букашек. Все в крови. Все горит… От нашего взвода трое осталось. Я не хочу, чтобы меня давили. Не хочу умирать. Не хочу! Не хочу! Не хочу-у!! - истерически выкрикивал он.
- А другие… те, что остались там… они, думаешь, хотят? Мерзавец!
Вера повернулась и торопливо пошла к избе.
- Погоди! Вера! Постой!
Она ускорила шаги. Федор затрусил следом. Догнал. Забежал сбоку, норовя заглянуть в глаза. Она отвернулась. Он схватил ее за рукав.
- Стой же.
Вера остановилась.
Теперь он смотрел на нее с мольбой и страхом, как побитая собака. Вот плечи его дрогнули. По небритым щекам потекли редкие, мутные слезы. Он смахнул их ладонью и прерывисто заговорил:
- Как это так… Сам не знаю. Испугался смерти. Всех предал… Родину, товарищей, тебя… Все как во сне. А ведь не думал. Честное слово, не думал! Не хотел. - Скрипнул зубами, выругался. - Один попался такой приятель - сволочь, подговорил. Сбаламутил. Послали нас за Волгу. С донесением. Мы сдали его и… Он попался в Перми, на вокзале. Я хотел сам заявиться к коменданту. Не мог. Думал повидать тебя и… страшно…
- Идем! - приказала она, беря его за руку. - Ну? Да не трясись ты, как лист осиновый. Не съедят тебя. Сам ведь придешь, добровольно. Эх, Федор… - Вера беззвучно заплакала.
Он молча поплелся за нею. Но когда дошли до развилки, Федор резко свернул на узкую, в глубоких колеях дорогу, ведущую в лес.
- Куда ты? - окликнула его Вера.
Он не оглянулся.
- Стой! Стой, говорю!
Она догнала его, с силой дернула за рукав.
- Не тронь меня! - Он угрожающе сунул руку за пазуху. - Убью! Нашла дурачка… Беги теперь… Пока дойдешь - меня фьють… Поняла? Гадюка!..
Вера никому не сказала о ночном приходе мужа. А Федор после этого словно сквозь землю провалился…
Теперь, вспомнив об этом, Вера нахмурилась. Глубоко вздохнула и медленно пошла прочь. За спиной, затихая, глохли голоса веселья. Вот и не слышно ни гармони, ни песен. Дремотная, черная тишина весенней ночи. Такая густая тьма бывает лишь перед рассветом. В это короткое время темноты нечего бояться посторонних глаз. Пусть парень обнимает и целует тебя - никто не увидит. В такую пору и поцелуй-то особенный, и все - необычное.
Неужели этого никогда больше не будет? Что из того, что она была, да-да, была чьей-то женой? Разве она перестала быть молодой и ей не хочется счастья? Ей только двадцать…
Девушка зажмурилась, потрясла головой, отгоняя непрошеные мысли… Не помогло. Слезы встали в груди колючим комом - и не перевести дыхание, Вера закусила губу и почувствовала соленый привкус на языке. Нет, видно, не справиться со слезами. Пусть уж, от них даже легче становится.
- А любовь все равно будет, будет, Степочка, - прошептала она сквозь слезы…
Темнота начала редеть. Скоро наступит новый день. Еще один день весны. Что принесет он?
3.
Не думал, не гадал Степан Синельников, что Вера займет в его жизни такое место… А всему виной была та ночь, когда он согласился пойти на вечеринку к Садовщиковой. С тех пор Степану удалось убедить себя, что ничего особенного не произошло. Ну, поцеловал девушку, что тут такого? Ведь ни обязательств, ни клятв не было. Она красивая и смелая. Славная девушка.
После памятного комсомольского собрания в "Колосе" Степан еще дважды встречался с ней.
Внешне Вера как будто не изменилась, но в ее голосе, походке, жестах чувствовалась странная неуверенность, пожалуй, робость, как будто все окружающие были для нее чужими и недобрыми. Степан жалел девушку и всячески старался доказать, что в отношениях между ними ничего не изменилось. Она поверила в это.
Однажды вечером Садовщикова сама появилась в райкоме комсомола. Это была прежняя Вера - румяная, веселая. Она принесла с собой щекочущий ноздри аромат свежего сена. Поглядела насмешливым взглядом, улыбнулась.
- Заянился, товарищ секретарь. И глаз не кажешь. Ну, да мы люди не гордые. Сами пришли.
- И хорошо! - почему-то краснея, воскликнул Степан. - Просто здорово. Ты по делам?
- По делам: приехала с тобой повидаться. - Искорки-смешинки в ее глазах разгорались все ярче и ярче.
Степан усадил девушку, подсел рядом и с преувеличенным интересом принялся расспрашивать о колхозных делах. Под конец спросил:
- Ночевать здесь останешься или домой поедешь?
- Уже надоела?
- Да что ты. Если останешься, приходи в Дом культуры. Там сегодня кино. Забыл название.
Она пришла задолго до начала сеанса. Пошарила взглядом по скамьям - Степана не было. Он появился, когда уже демонстрировался киножурнал. Остановился в проходе, высматривая свободное место.
Вера негромко окликнула его. Степан подсел рядом, сказал "спасибо" и уставился на экран.
- Почему опоздал? - шепотом спросила Вера.
- На совете районо заседал. Еле вырвался.
- А-а, - сочувственно протянула Вера и придвинулась к нему.
Кинофильм был о войне, и Степан скоро так увлекся происходящим на экране, что позабыл о Вере. Да она напомнила о себе - придвинулась. А когда сеанс окончился, она взяла его руку: "Пошли" - и он пошел.
Они влились в шумный поток зрителей и растворились в нем. Чем дальше от Дома культуры, тем реже и тише становилась толпа. А пройдя еще квартал, они остались наедине.
- Далеко живет твоя тетушка?
- Для кого как, - с усмешкой ответила Вера. - Для тебя, может, и далеко, а для меня - рядышком.
- Это почему так?
- Не понимаешь?
- Ей-богу.
Она остановилась, повернулась к нему лицом и как-то жалобно сказала:
- Люб ты мне, Степушка. - Положила руки ему на плечи. - С той ночи сердце не находит покоя. Рвется к тебе. Глупо, конечно, самой признаваться. Да что поделаешь. Пока от тебя словечка дождешься - высохнешь.
- Но ведь у тебя муж! - вырвалось у Степана.
- Муж? - Она потупилась. - Нет у меня никакого мужа. Теперь нет. Да если бы и не случилось такое - все равно. Я ведь его никогда не любила. Сама не понимаю, как оно… Не будем об этом. Мне хорошо с тобой.
- Мне тоже.
- Ой, Степочка… Милый…. Мой ты! Мой…
…Расстались на рассвете. И чем дальше уходил он от места, где они простились, тем смутнее становилось на душе. Степан как бы трезвел. Он заставил себя припомнить все, что говорили они. И ему стало не по себе. Как он мог? Он раскаивался, что пришел в кино, пошел провожать, толкнул ее на признание. А сам? Ему было хорошо с ней. "Так какого же черта тебе надо? Чем ты еще недоволен? Что тебя гнетет? - И тут же оборвал себя. - Не прикидывайся наивным. Знаешь ведь, что сделал глупость… Глупость. Почему глупость? Ох, как сложно все в жизни. Сложно и запутанно".
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1.
Лето в Сибири короткое и неустойчивое. День на день не похож. А иногда в течение одного дня погода раза три переменится. С утра - жарко, в полдень - дождь, а к вечеру потянет сиверко, и надевай пальто.
Это июньское утро выдалось по-осеннему хмурым и ветреным. Тучи плотно обложили небо. Тревожно гудели провода. Дорога вихрилась пылью. Степан поежился, вынул из передка старенький, неопределенного цвета пиджак, накинул на плечи, надвинул на глаза кепку и принялся понукать неповоротливого Каурку. Тот фыркал и лениво трусил навстречу ветру. Брызнул мелкий дождичек. "Только этого не хватало", - пробормотал Степан. Несколько раз вожжами с силой хлестнул коня. Каурко сердито отмахнулся хвостом и продолжал бежать той же нешибкой развалистой рысью. А дождь все усиливался. Отчаявшись расшевелить коня, Степан ослабил вожжи.
Впереди в сером мареве дождя показалась невысокая женская фигура. Она медленно двигалась по обочине дороги. Серенькое короткое платье промокло и плотно облепило тело. Женщина горбилась, босые ноги скользили по мокрой земле. Поравнявшись с ней, Степан вдруг узнал художественного руководителя районного Дома культуры Зою Козлову.
- Зоя!
Она повернула к нему бледное лицо, по которому текли то ли слезы, то ли дождевые капли. Из руки выскользнули и шлепнулись в грязь белые босоножки.
Степан выпрыгнул из ходка.
- Ты куда?
- В колхоз "Новая жизнь", - с трудом выговорила она посиневшими губами.
- Почему раздетая? И босиком. Полезай в ходок. Живо.
Он подсадил девушку под локоть. Скинул мокрый пиджак, набросил Зое на плечи, прикрыл сеном ее грязные озябшие ноги. Сел рядом, тронул коня.
Она сидела взъерошенная и жалкая, как мокрая птица. Золотые волосы сосульками прилипли к щекам. Губы плотно сжаты, глаза полузакрыты.
- Как же ты так? - сокрушался Степан. - Ни пиджака, никакой обуви. Надо было…
- Знаю, что надо было. - Она всхлипнула и вдруг заговорила почему-то шепотом: - А у меня ничего нет. Ни башмаков, ни пиджака… Всего два платья. В котором выступаю и это. И вот босоножки. Они последние… - Закрыла ладонями лицо и замолкла.
"Идиот, - корил себя Синельников. - Дурак. Мог бы и сам понять, что у нее ничего нет. И она глупая. Не отказалась от командировки, не попросила помощи. Фу, черт".
Он повернул лошадь и что есть мочи принялся погонять ее. Каурко, почуяв дом, припустил со всех ног. Зоя перестала плакать, открыла лицо, но сидела молча, опустив голову. Синельников тоже молчал всю дорогу.
Только спросил:
- Ты туфли какой размер носишь?
- Тридцать шестой, а что?
Он не ответил. Остановил лошадь против окон райторга. Выскочил из ходка и прямо в кабинет Федулина. Прикрыв дверь, вплотную подошел к столу.
- Слушай, Федулин. Никогда тебя ни о чем не просил и не попрошу. Но сейчас, сию минуту мне нужны сапоги или женские ботинки тридцать шестого размера и какая ни на есть фуфайка. Молчи. Не спорь. Не для себя прошу, не для матери. Видишь, в чем человек в командировку ездит? - кивнул на окно, за которым сидела в ходке Зоя Козлова.
- Постой, постой. Да это же наша артистка. Из Ленинграда которая…
- Понял? Ну и хорошо. Теперь давай команду кому следует, только не вздумай отказать…
Федулин многозначительно мдакнул, почесал редкую рыжую макушку и потянулся к телефонному аппарату.
Пока он дозвонился до базы, пока ждал, когда подойдет к телефону какой-то Фомич, и уговаривал его отыскать одни кирзовые сапожишки, Синельников стоял не шевелясь. Наконец Федулин поблагодарил невидимого Фомича за услугу, сказал, что за сапогами сейчас зайдет секретарь райкома комсомола, и повесил трубку.
- Сколько все это стоит?
- Так. Сапоги сто двадцать и фуфайка, наверное, столько же. Бери двести пятьдесят рублей. Ну и магарыч, по военному времени хотя бы поллитровку, - хохотнул Федулин.
Степан тут же позвонил в райком комсомола.
- Фрося, - сказал он заведующей учетом. - Возьми двести пятьдесят рублей и беги на базу райторга. Я сейчас подъеду.
Сказал Федулину "спасибо", пожал ему руку и вылетел из кабинета. Легко вскочил на облучок, хлестнул лошадь.
- Завезите меня, пожалуйста, домой, - попросила Зоя.
- Сейчас, - пробурчал Степан, направляя лошадь к базе.
Дождь перестал. Небо посветлело. Вымытые деревья засверкали яркой зеленью.
Зоя долго отказывалась взять сапоги и фуфайку.
- Не ерунди, - сердито прикрикнул Степан. - Это тебе по ордеру выдали. Спроси сама у Федулина.
- А деньги?
- Когда будут, отдашь.
- Я отдам сегодня же. Сколько?
Он укоризненно посмотрел на нее, покачал головой.
- Эх, Зоя. А еще ленинградка… Сейчас завезу тебя домой. Помойся, обсохни, перекуси. После обеда заеду и довезу до "Новой жизни". Мне все равно по пути.
- Спасибо, - прошептала она, слезая у Дома культуры.